Текст книги "Стихотворения"

Из книги «Литургия красоты»
^{Стихийные гимны
1905}

«Люди Солнце разлюбили, надо к Солнцу их вернуть…»

 
Люди Солнце разлюбили, надо к Солнцу их вернуть,
Свет Луны они забыли, потеряли Млечный Путь.
 
 
Развенчав Царицу-Воду, отрекаясь от Огня,
Изменили всю Природу, замок Ночи, праздник Дня.
 
 
В тюрьмах дум своих, в сцепленье зданий-склепов, слов-могил
Позабыли о теченье Чисел, Вечности, Светил.
 
 
Но качнулось коромысло золотое в Небесах,
Мысли Неба, Звезды-Числа, брызнув, светят здесь в словах.
Здесь мои избрали строки, пали в мой журчащий стих,
Чтоб звенели в нем намеки всех колодцев неземных.
Чтоб к Стихиям людям бледным показал я светлый путь,
Чтобы вновь стихом победным в царство Солнца всех вернуть.
 

Мировая тюрьма

 
Когда я думаю, как много есть вселенных,
Как много было их и будет вновь и вновь, —
Мне небо кажется тюрьмой несчетных пленных,
Где свет закатности есть жертвенная кровь.
 
 
Опять разрушатся все спайки, склейки, скрепы,
Все связи рушатся, – и снова будет тьма,
Пляс жадных атомов, чудовищно-свирепый,
Циклон незримостей, стихийная чума.
 
 
И вновь сомкнет, скует водоворот спиральный
Звено упорное сложившихся планет,
И странной музыкой, безгласной и печальной,
В эфирных пропастях польется звездный свет.
 
 
И как в былые дни, чтоб прочным было зданье,
Под основание бывал живой зарыт, —
В блестящих звездностях есть бешенство страданья,
Лучист дворец небес, но он из тяжких плит.
 

Тень от дыма

 
Мое несчастье несравнимо
Ни с чьим. О, подлинно! Ни с чьим.
Другие – дым, я – тень от дыма,
Я всем завидую, кто – дым.
 
 
Они горели, догорели
И, все отдавши ярким снам,
Спешат к назначенной им цели,
Стремятся к синим небесам.
 
 
Великим схвачены законом,
Покорно тают в светлой мгле.
А я, как змей, ползу по склонам,
Я опрокинут на земле.
 
 
И я хотел бы на вершины
Хоть бледным призраком дойти,
Они – для всех, они едины,
Но я цепляюсь по пути.
 
 
Увы, я сам себя не знаю,
И от себя того я жду,
Что преградит дорогу к раю,
Куда так зыбко я иду.
 

Читатель душ

 
Читатель душ людских, скажи нам, что прочел ты?
Страницы Юности? Поэмы Красоты?
– О нет, затасканы, истерты, темны, желты
В томах людской души несчетные листы.
 
 
Я долго их читал и в разные наречья
Упорно проникал внимательной мечтой,
Все думал в их строках нежданность подстеречь я,
Искал я тайны тайн за каждою чертой.
 
 
Я родился чтецом, и призрачные строки
Полуослепший взор волнуют, как всегда,
Я жажду островов, ищу, люблю намеки,
Их мало, и горька в морях души вода.
 
 
За днями странствия, усталый, истомленный,
В книгохранилище случайное зайду,
Перед чужой душой встаю, как дух бессонный,
И укоризненно беседы с ней веду.
 
 
Зачем так бледны вы, несмелые стремленья?
Зачем так гордости в вас мало, сны людей?
Я иногда хочу вам всем уничтоженья,
Во имя свежести нетронутых полей.
 
 
Не потому ль, храня незримую обиду,
Природа вольная замыслила потоп,
Прияла гневный лик и стерла Атлантиду,
Чтоб все повторности нашли свой верный гроб?
 
 
Нам быстрый час грозит. Есть мера повторенья.
Природа стережет и утра ждет от нас.
Сожжемте ж прошлое, сплетем в венок мгновенья,
Начнем свою весну, скорей, теперь, сейчас!
 

Огонь

Не устану тебя восхвалять,

О внезапный, о страшный, о вкрадчивый,

На тебе расплавляют металлы,

Близ тебя создают и куют.

«Будем как солнце»

* * *

 
Огнепоклонником я прежде был когда-то,
Огнепоклонником останусь я всегда.
Мое индийское мышление богато
Разнообразием рассвета и заката,
Я между смертными – падучая звезда.
 
 
Средь человеческих бесцветных привидений,
Меж этих будничных безжизненных теней,
Я вспышка яркая, блаженство исступлений,
Игрою красочной светло венчанный гений,
Я праздник радости, расцвета и огней.
 
 
Как обольстительна в провалах тьмы комета!
Она пугает мысль и радует мечту.
На всем моем пути есть светлая примета,
Мой взор – блестящий круг, за мною – вихри света,
Из тьмы и пламени узоры я плету.
 
 
При разрешенности стихийного мечтанья,
В начальном хаосе, еще не знавшем дня,
Не гномом роющим я был средь мирозданья
И не ундиною морского трепетанья,
А саламандрою творящего Огня.
 
 
Под Гималаями, чьи выси – в блесках рая,
Я понял яркость дум, среди долинной мглы;
Горела в темноте моя душа живая,
И людям я светил, костры им зажигая,
И Агни светлому слагал свои хвалы.
 
 
С тех пор, как миг один, прошли тысячелетья,
Смешались языки, содвинулись моря,
Но все еще на свет не в силах не глядеть я,
И знаю явственно, пройдут еще столетья,
Я буду все светить, сжигая и горя.
 
 
О да, мне нравится, что бело так и ало
Горенье вечное земных и горних стран.
Молиться пламени сознанье не устало,
И для блестящего мне служат ритуала
Уста горячие, и солнце, и вулкан.
 
 
Как убедительна лучей растущих чара,
Когда нам солнце вновь бросает жаркий взгляд,
Неисчерпаемость блистательного дара!
И в красном зареве победного пожара
Как убедителен, в оправе тьмы, закат!
 
 
И в страшных кратерах – молитвенные взрывы:
Качаясь в пропастях, рождаются на дне
Колосья пламени, чудовищно-красивы,
И вдруг взметаются пылающие нивы,
Устав скрывать свой блеск в могучей глубине.
 
 
Бегут колосья ввысь из творческого горна,
И шелестенья их слагаются в напев,
И стебли жгучие сплетаются узорно,
И с свистом падают пурпуровые зерна,
Для сна отдельности в той слитности созрев.
 
 
Не то же ль творчество, не то же ли горенье,
Не те же ль ужасы, не та же красота
Кидают любящих в безумные сплетенья,
И заставляют их кричать от наслажденья,
И замыкают им безмолвием уста.
 
 
В порыве бешенства в себя принявши вечность,
В блаженстве сладостном истомной слепоты,
Они вдруг чувствуют, как дышит бесконечность,
И в их сокрытостях, сквозь ласковую млечность,
Молниеносные рождаются цветы.
 
 
Огнепоклонником судьба мне быть велела,
Мечте молитвенной ни в чем преграды нет.
Единым пламенем горят душа и тело,
Глядим в бездонность мы в узорностях предела,
На вечный праздник снов зовет безбрежный свет.
 

Вода

Влажная пропасть сольется

С бездной эфирных высот.

Таинство – небом дается,

Слитность – зеркальностью вод.

«Только любовь»

 
От капли росы, что трепещет, играя
Огнем драгоценных камней,
До бледных просторов, где, вдаль убегая,
Венчается пеною влага морская
На глади бездонных морей,
Ты – всюду, всегда неизменно живая,
И то изумрудная, то голубая,
То полная красных и желтых лучей,
Оранжевых, белых, зеленых и синих
И тех, что рождаются только в пустынях,
В волненье и пенье безмерных зыбей,
Оттенков, что видны лишь избранным взорам,
Дрожаний, сверканий, мельканий, которым
Нельзя подыскать отражающих слов,
Хоть в слове бездонность оттенков блистает,
Хоть в слове красивом всегда расцветает
Весна многоцветных цветов.
 
 
Вода бесконечные лики вмещает
В безмерность своей глубины,
Мечтанье на зыбях различных качает,
Молчаньем и пеньем душе отвечает,
Уводит сознание в сны.
Богатыми были, богаты и ныне
Просторы лазурно-зеленой пустыни,
Рождающей мир островной.
И море – все море, но в вольном просторе
Различно оно в человеческом взоре
Качается грезой-волной.
В различных скитаньях,
В иных сочетаньях,
Я слышал сказания бурь —
И знаю, есть разность в мечтаньях.
 
 
Я видел Индийское море, лазурь,
В нем волн голубые извивы,
И Красное море, где ласков коралл,
Где розовой краскою зыбится вал,
И Желтое, водные нивы,
Зеленое море, Персидский залив,
И Черное море, где буен прилив,
И Белое, призрак красивый.
И всюду я думал, что всюду, всегда,
Различно-прекрасна вода.
 

Земля

Цвет расцветшей жизни, нежный изумруд.

«Горящие здания»

Звезда, на которой сквозь небо мерцает трава.

«Фата Моргана»

* * *

 
Земля, я неземной, но я с тобою скован
На много долгих дней, на бездну быстрых лет.
Зеленый твой простор мечтою облюбован,
Земною красотой я сладко заколдован,
Ты мне позволила, чтоб жил я как поэт.
 
 
Меж тысячи умов мой мозг образовала
В таких причудливых сплетеньях и узлах,
Что все мне хочется, «Еще» твержу я, «Мало»,
И пытку я люблю, как упоенье бала,
Я быстрый альбатрос в безбрежных облаках.
 
 
Не страшны смелому безмерные усилья,
Шутя перелечу я из страны в страну,
Но в том весь ужас мой, что, если эти крылья
Во влаге омочу, исполненный бессилья,
Воздушный, неземной, я в море утону.
 
 
Я должен издали глядеть на эти воды,
В которых жадный клюв добычу может взять,
Я должен над землей летать не дни, а годы,
Но я блаженствую, я лучший сон природы,
Хоть как я мучаюсь – мне некому сказать.
 
 
И рыбы бледные, немые черепахи,
Быть может, знают мир, безвестный для меня,
Но мне так радостно застыть в воздушном взмахе,
В ненасытимости, в поспешности и страхе,
Над пропастью ночей и над провалом дня.
 
 
Земля зеленая, я твой, но я воздушный,
Сама велела ты, чтоб здесь я был таким,
Ты в пропастях летишь, и я лечу, послушный,
Я страшен, как и ты, я чуткий и бездушный,
Хотя и весь – душа, и мне не быть другим.
 
 
Зеленая звезда, планета изумруда,
Я так в тебе люблю безжалостность твою,
Ты не игрушка, нет, ты ужас, блеск и чудо,
И ты спешишь – туда, хотя идешь – оттуда,
И я тебя люблю, и я тебя пою.
 
 
В раскинутой твоей роскошной панораме,
В твоей, не стынущей и в декабрях, весне,
В вертепе, в мастерской, в тюрьме, в семье и в храме
Мне вечно чудится картина в дивной раме,
Я с нею, в ней и вне, и этот сон – во мне.
 
 
Сказал, и более я повторять не стану,
Быть может, повторю, я властен повторить:
Я предал жизнь мою лучистому обману,
Я в безднах мировых нашел свою Светлану
И для нее кручу блистающую нить.
 
 
Моя любовь – земля, я с ней сплетен – для пира,
Легенду мы поем из звуковых примет.
В кошмарных зведностях, в безмерных безднах мира,
В алмазной плотности бессмертного эфира —
Сон Жизни, Изумруд, Весна, Зеленый Свет!
 

* * *

 
Земля, ты так любви достойна за то, что ты всегда иная,
Как убедительно и стройно все в глуби глаз, вся жизнь земная.
Поля, луга, долины, степи, равнины, горы и леса,
Болота, прерии, мареммы, пустыни, море, небеса.
Улыбки, шепоты и ласки, шуршанье, шелест, шорох, травы,
Хребты безмерных гор во мраке, как исполинские удавы,
Кошмарность ходов под землею, расселин, впадин и пещер
И храмы в страшных подземельях, чей странен сказочный размер.
Дремотный блеск зарытых кладов, целебный ключ в тюрьме гранита,
И слитков золота сокрытость, что будет смелыми отрыта.
Паденье в пропасть, в мрак и ужас, в рудник, где раб – как властелин,
И горло горного потока, и ряд оврагов меж стремнин.
В глубоких безднах океана – дворцы погибшей
Атлантиды,
За сном потопа – вновь под солнцем – ковчег Атлантов, пирамиды,
Землетрясения, ужасность – тайфуна, взрытости зыбей,
Успокоительная ясность вчера лишь вспаханных полей.
 

Фейные сказки
<sup>Детские песенки
1905. Осень</sup>

Посвящение[16]16
  Обращено к Нине Константиновне Бальмонт-Бруни (род. в 1901 г.), дочери поэта.


[Закрыть]

 
Солнечной Нинике, с светлыми глазками —
Этот букетик из тонких былинок.
Ты позабавишься Фейными сказками,
После – блеснешь мне зелеными глазками, —
В них не хочу я росинок.
Вечер далек, и до вечера встретится
Много нам: гномы, и страхи, и змеи.
Чур, не пугаться, – а если засветятся
Слезки, пожалуюсь Фее.
 

Sillamдggi, Estl.

1905 Sept. 7

Фея

 
Говорили мне, что Фея,
Если даже и богата,
Если ей дарит лилея
Много снов и аромата, —
Все ж, чтоб в замке приютиться,
Нужен ей один листок,
Им же может нарядиться
С головы до ног.
 
 
Да, иначе быть не может,
Потому что все в ней нежно,
Ей сама луна поможет,
Ткань паук сплетет прилежно.
Так как в мире я не знаю
Ничего нежнее фей,
Ныне Фею выбираю
Музою моей.
 

Фея за делом

 
К Фее в замок собрались
Мошки и букашки.
Перед этим напились
Капелек с ромашки.
 
 
И давай жужжать, галдеть
В зале паутинной,
Точно выискали клеть,
А не замок чинный.
Стали жаловаться все
С самого начала,
Что ромашка им в росе
Яду подмешала.
 
 
А потом на комара
Жаловалась муха:
Говорит, мол, я стара,
Плакалась старуха.
 
 
Фея слушала их вздор
И сказала: «Верьте,
Мне ваш гам и этот сор
Надоел до смерти».
 
 
И велела пауку, —
Встав с воздушных кресел, —
Чтобы тотчас на суку
Сети он развесил.
 
 
И немедля стал паук
Вешать паутинки.
А она пошла на луг
Проверять росинки.
 

Решение Феи

 
Солнце жаворонку силу петь дает,
Он до солнца долетает и поет.
Птичка жаворонок – певчим птичкам царь,
На совете птиц давно решили, встарь.
 
 
Но решенье птиц не принял соловей,
Он с обидой дожидается ночей.
И как только означается луна,
Соловьиная баллада всем слышна.
 
 
Фея молвила: «Чего же спорить им?
Ну и глупые с решением своим.
После утра есть вечерняя заря,
В дне и ночи пусть нам будут два царя».
 

Трудно Фее

 
«Фея», – шепнули сирени,
«Фея», – призыв был стрижа,
«Фея», – шепнули сквозь тени
Ландыши, очи смежа.
 
 
«Фея», – сквозя изумрудно,
Травки промолвила нить.
Фея вздохнула: «Как трудно!
Всех-то должна я любить».
 

Фейная война

 
Царь муравейный
С свитою фейной
Вздумал войну воевать.
Всех он букашек,
С кашек, с ромашек,
Хочет теперь убивать.
 
 
Фея вздыхает,
Фея не знает,
Как же теперь поступить.
В Фее все нежно,
Все безмятежно,
Страшное слово – убить.
 
 
Но на защиту
Легкую свиту
Фея скорей созывать.
Мир комариный,
Царь муравьиный
Выслал опасную рать.
 
 
Мошки жужжали
И верезжали
Тонким своим голоском.
О, муравейник,
Это – репейник
Там, где все гладко кругом.
 
 
С войском мушиным
Шел по долинам
В пламени грозном Светляк.
Каждый толкачик
Прыгал как мячик,
Каждый толкачик был враг.
Враг муравейный
Выстрел ружейный
Делал, тряся хоботком.
Путь с колеями,
Весь с муравьями,
Был как траншеи кругом.
 
 
Небо затмилось,
Солнце укрылось,
В туче стал гром грохотать.
Каждая сила
Прочь отступила,
Вспугнута каждая рать.
 
 
Стяг муравьиный
Лист был рябины,
Он совершенно промок.
Знаменем Феи
Цвет был лилеи,
Весь его смял ветерок.
 
 
Спор тот жестокий
Тьмой черноокой
Кончен был прямо ни в чью.
Выясним, право,
Мошкам ли слава,
Слава ль в войне Муравью?
 

Волк Феи

 
Странный Волк у этой Феи.
Я спросил его: «Ты злой?»
Он лизнул цветок лилеи
И мотнул мне головой.
 
 
«Это прежде, мол, случалось,
В старине былых годов.
Злость моя тогда встречалась
С Красной Шапочкой лесов.
 
 
Но когда Охотник рьяный
Распорол мне мой живот,
Вдруг исчезли все обманы,
Все пошло наоборот.
 
 
Стал я кроткий, стал я мирный,
Здесь при Фее состою,
На балах, под рокот лирный,
Подвываю и пою.
 
 
В животе же, плотно сшитом,
Не убитые теперь.
Я кормлюсь травой и житом,
Я хоть Волк, но я не зверь».
 
 
Так прошамкал Волк мне серый
И в амбар с овсом залез.
Я ж, дивясь ему без меры,
Поскорей в дремучий лес.
 
 
Может, там другой найдется
Серый Волк и злющий Волк.
Порох праздника дождется,
И курок ружейный – щелк.
 
 
А уж этот Волк, лилейный,
Лирный, мирный и с овсом,
Пусть он будет в сказке фейной
И на «ты» с дворовым псом.
 

У чудищ

 
Я был в избушке на курьих ножках.
Там все как прежде. Сидит Яга.
Пищали мыши и рылись в крошках.
Старуха злая была строга.
 
 
Но я был в шапке, был в невидимке.
Стянул у старой две нитки бус.
Разгневал ведьму и скрылся в дымке.
И вот со смехом кручу свой ус.
 
 
Пойду, пожалуй, теперь к Кощею,
Найду для песен там жемчугов.
До самой пасти приближусь к Змею.
Узнаю тайны – и был таков.
 

Сказочки

 
Помнишь, миленький дружок,
Помнишь, деточка моя:
«Петушок, да петушок,
Золотой он гребешок», —
Сказку сказывал я.
 
 
Засмеялась ты в ответ,
Засмеялась: «Ха, ха, ха!
Вот какой смешной поэт!
Не хочу я, нет, нет, нет,
Говорить про петуха».
 
 
Я про козлика тогда
Начал сказку говорить,
И журчала нам вода.
Если б, если б нам всегда
В этих сказочках быть!
 

Кошкин дом

 
Мышка спичками играла,
Загорелся кошкин дом.
Нет, давай начну сначала;
Мышка спичками играла
Перед Васькой, пред котом.
 
 
Промяукал он на мышку,
А она ему: «Кис-кис».
«Нет, – сказал он, – это – лишку»,
И за хвостик хвать плутишку,
Вдруг усы его зажглись.
 
 
Кот мяукать, кот метаться,
Загорелся кошкин дом.
Тут бы кошке догадаться,
А она давай считаться,
Все поставила вверх дном.
 
 
Погубила ревность злая.
Кошкин дом сгорел дотла.
«Этой мышке помогла я», —
Спичка молвила, пылая.
Мышка до сих пор цела.
 

Детская песенка

 
Одуванчик вздумал взять
Замуж маргаритку.
А червяк, чтоб не отстать,
Замуж взял улитку.
И ликуют два цветка,
Счастливы друг другом.
И улитка червяка
Назвала супругом.
 
 
Но мгновенно улетел
Одуванчик белый.
Маргаритке был удел
Стать вдовой несмелой.
 
 
А с улиткой каблуком
Вмиг была расправа,
Что же стало с червяком,
Я не знаю, право.
 

Трясогузка

 
Трясогузка возле лужи,
Хвост тряся исподтишка,
Говорила: «Почему же
Всем стихи, – мне нет стишка?
 
 
Я ли бегаю не прытко?
Я ли мошек не ловлю?
Иль стихам нужна улитка?
Вот уж гадость. Не терплю».
 
 
Трясогузка, чудо-птица,
Ты милей мне ярких звезд.
Ты… Но скрылась баловница,
Повернув свой быстрый хвост.
 

Русалочка

 
Русалка с звонким хохотком,
Таким хрустально-чистым
И в этом воздухе ночном
Так лунно-серебристом,
 
 
Меня звала и мне плела
Такие небылицы,
Моя разумность вдруг прошла,
И стал я легче птицы.
 
 
И в воду, прямо в воду к ней —
Удержат ли обрывы!
Но, горе храбрости моей,
Русалочки смешливы.
 
 
Я захлебнулся, чуть дышу,
Они меня щекочут,
Как лягушонок, я пляшу,
А им-то что, хохочут.
 
 
И надавали мне шлепков
Таких, сказать обидно.
Мелькнул их рой, и был таков.
Я – мокрый! Как мне стыдно!
 

Раковинки

 
Раковинки, камешки, игрушки,
Сказки-травки в зеркале реки.
Жил старик и говорит старушке:
«Мы с тобой зачахнем от тоски».
 
 
Говорит старушка: «Что же, старый,
Создавай ты море для людей.
Я создам ручьи, лесные чары,
Жить тогда нам будет веселей.
 
 
Люди кораблей себе настроят,
Будут петь, браниться и кричать.
Если ж мысли их забеспокоят,
Ключ лесной им будет отвечать.
 
 
Дети прибегут играть на взморье,
Море что и бросит для детей.
Им забава, нам, седым, подспорье,
Будет старым в мире веселей».
 
 
Зашумело море кругземное,
Притаились по лесам ручьи.
Помолчат – и разольются вдвое,
Парус забелел, бегут ладьи.
 
 
И живет старик, легко старушке,
По ручьям проходят огоньки.
Светят травки, малые подружки,
Раковинки, камешки, пески.
 

Как я пишу стихи

 
Рождается внезапная строка,
За ней встает немедленно другая,
Мелькает третья ей издалека,
Четвертая смеется, набегая.
 
 
И пятая, и после, и потом,
Откуда, сколько, я и сам не знаю,
Но я не размышляю над стихом
И право, никогда – не сочиняю.
 

Береза

 
Береза родная, со стволом серебристым,
О тебе я в тропических чащах скучал.
Я скучал о сирени в цвету и о нем, соловье голосистом,
Обо всем, что я в детстве с мечтой обвенчал.
Я был там, далеко,
В многокрасочной пряности пышных ликующих стран.
Там зловещая пума враждебно так щурила око,
И пред быстрой грозой оглушал меня рев обезьян,
Но, тихонько качаясь
На тяжелом, чужом, мексиканском седле,
Я душою дремал, и, воздушно во мне расцвечаясь,
Восставали родимые тени в серебряной мгле.
О, весенние грозы!
Детство с веткой сирени, в вечерней тиши – соловей,
Зыбь и шепот листвы этой милой плакучей березы,
Зачарованность снов – только раз расцветающих дней!
 

Бабочка

 
Помню я, бабочка билась в окно.
Крылышки тонко стучали.
Тонко стекло, и прозрачно оно.
Но отделяет от дали.
 
 
В мае то было. Мне было пять лет.
В нашей усадьбе старинной.
Узнице воздух вернул я и свет.
Выпустил в сад наш пустынный.
 
 
Если умру я и спросят меня:
«В чем твое доброе дело?» —
Молвлю я: «Мысль моя майского дня
Бабочке зла не хотела».
 

Осень

 
Поспевает брусника,
Стали дни холоднее.
И от птичьего крика
В сердце только грустнее.
 
 
Стаи птиц улетают,
Прочь, за синее море,
Все деревья блистают
В разноцветном уборе.
 
 
Солнце реже смеется,
Нет в цветах благовонья.
Скоро Осень проснется
И заплачет спросонья.
 

Из книги «Злые чары»
<sup>Книга заклятий
1906. Весна</sup>

Зов

 
Я овеян дыханьями многих морей,
Я склонялся над срывами гор,
Я молился ветрам: «О, скорее, скорей!»,
Я во всем уходил на простор.
 
 
Я не знаю цепей, я не ведаю слов
Возбранить чьи б то ни было сны,
Я для злейших врагов не хотел бы оков,
А желал бы улыбки весны.
 
 
Я не знаю тоски, я сильнее скорбей
На разгульном пиру бытия,
Я овеян дыханьями вольных морей,
Будьте вольными, братья, как я!
 

Одолень-трава

Кто найдет Одолень-траву, тот вельми себе талант обрящет на земли.

Народный травник

 
Одолень-трава,
Я среди чужих,
Стынут все слова,
Замирает стих.
Я среди людей,
Нет житья от них,
Помоги скорей,
Дай мне спеть мой стих.
Ты, как я, взросла
Меж полей, в лесах,
Под луной светла
На немых волнах.
Ты печальница,
Нежный цвет твой бел,
Ты купальница,
Водяной прострел.
Пала молния
В безглагольность вод,
Пала молния,
И цветок цветет.
Одолень-трава,
Уж который год
Ты светло-жива
Меж зеркальных вод.
Я блуждал, скорбя,
Меж пустых полей,
Я нашел тебя,
Помоги скорей.
Одолей ты мне
Не обрывы гор,
Где на темном дне
Шепчет темный бор.
О, не мрак лесной,
И не тьму ночей,
И не омут злой,
И не ширь степей.
Одолень-трава,
Одолей ты мне
Тех, в ком жизнь едва
Тлеет в тусклом сне.
Кто, как мертвый гнет,
Тяготит мечты,
Меж зеркальных вод
Не узнав цветы.
Ты всегда жива,
Талисман лучей,
Одолень-трава,
Одолей людей.
 

При море черном

 
При море черном стоят столбы.
Столбы из камня. Число их восемь.
Приходят часто сюда рабы.
И сонмы юных несут гробы.
Бледнеют зимы. И шепчет осень.
Порой и звери сюда дойдут.
Порой примчится сюда и птица.
И затоскуют: «Что делать тут?»
Пойдут, забродят и упадут,
Устав стремиться, устав кружиться.
 
 
При море черном стоят столбы.
От дней додневных. Число их грозно.
Число их веще меж числ судьбы.
И их значенья на крик мольбы:
Навек. Безгласность. Враждебность. Поздно.
 

Тетенька из села

 
– Тетенька, тетенька, миленькая,
Что ты такая уныленькая?
Или не рада, что к нам из села
В город пошла ты и в город пришла?
 
 
– Эк ты, девчонка, горазда болтать.
Чуть подросла, от земли не видать,
Только и знаешь – шуршишь, словно мышь.
Что же ты тетку свою тормошишь?
 
 
– Тетенька, может, мой разум и мал,
Только вот вижу – наш смех замолчал.
Тетенька, право, мне страшно с тобой,
Точно здесь кто-то еще есть другой.
 
 
– Девонька, эти ты глупости брось,
К ночи нельзя так болтать на авось.
Лучше давай про село расскажу,
После помолимся, спать уложу.
 
 
В городе, девонька, все бы вам смех,
В городе много забав и утех.
Наши избенки-то, наше село
Лесом, потемками все облегло.
 
 
В лес за дровами – а там лесовик,
Вон за стволом притаился, приник.
Чур меня, крикнешь, – он вытянет нос,
Так захохочет – по коже мороз.
 
 
Ночью, как это так выйдешь на двор,
Звери какие-то смотрят из нор,
Совы на крыше усядутся в ряд,
Углем глаза, как у ведьмы, горят.
 
 
В избу назад – а в клети домовой,
Ты на полати – а он уж с тобой,
Вот навалился – и стонешь во сне,
Душно так, тяжко так, страшно так мне.
 
 
Нежити ходят, бормочут во тьму,
Шепчут, скривясь, – ничего не пойму.
Словно они балалаечники,
Баешники, перебаешники.
 
 
Тетка умолкла. Девчонка спала.
Тетки дослушать она не могла.
Обе застыли, и в комнате той
Явно, что кто-то еще был другой.