Текст книги "БеспринцЫпные чтения. Вишлист"

Алексей Марусов

Мой друг Валька Безмен

Вальку знал многий журналистский люд, и некоторые мои фельетоны мы благополучно пропихивали через его знакомых в местные издательства. Обычно черновики я показывал Безмену по четвергам, но в этот раз звонок раздался в субботу:

– Есть вопрос, забегай, – не здороваясь выпалил в трубку Безмен.

– Спроси у кого-нибудь другого.

Сегодня суббота, мне дурно, хочется на юг и почему-то мерзко отрыгивается рябиной.

– От меня Алла ушла.

– Не драматизируй.

– Ты мне друг?

– Валька, ради бога, вы знакомы два понедельника, это не повод спекулировать нашей дружбой.

По дороге я заготовил самые изощренные проклятия, но Безмен открыл дверь с лицом, выражавшим искреннюю растерянность. Я снял обувь, носки противно прилипали к полу.

– Слушай, а почему пол липкий?

– Варенье разбавлял водой. Водку запивать.

– Раньше не замечал за тобой подобной трусости.

– Это Алке. Вчера у нее был день рождения. Решил в первый раз пригласить к себе. Отпраздновать, так сказать, по-домашнему.

– Она пьет водку?

– Нет, как оказалось.

– А почему не поинтересовался заранее?

– Бюджет был ограничен.

Безмен достал из пакета розовые шлепанцы и кинул мне под ноги.

– Не буду я их носить. Цветовая гамма не моя. Да и размер.

– И она так же сказала…

– Постой, ты хочешь сказать, что это был подарок?

– Говорю же, хотел по-домашнему!

Стол на кухне был покрыт старой выцветшей шторой. Композицию «С днем рождения, Алла» символизировала водка, разлитая в бокалы для мартини.

Здесь же грел бока кувшин вышеупомянутого варенья, разбавленного водой, с устойчивой хлорной пеной по краям, рядом высилась ваза с одеревенелой болотной икебаной.

– Ты подарил ей камыш?!

– Это рогоз.

– А почему их два?

– По замыслу хотелось объединить простейшую форму жизни с высокой поэзией, поэтому за гербарием шел Асадов. С выражением. «Я любить тебя буду, можно?»

– Тьфу, Валя! Кто научил тебя подобной пошлости?!

– Ты прав, Лёнька. Вот и я думаю, последовательность подачи была не та. Надо было с поэзии начинать…

Сопя Валька наскоро затер пол. Я сварил суп из пачек. Горло сопротивлялось теплой водке, пить которую из фужеров было затруднительно.

– Лёнь, как ты считаешь, я могу привлечь внимание?

– Вопрос бестактный и требующий уточнения. Чье? Бродячих псин, общественности, органов правопорядка?

– Женщин!

– У тебя рубаха есть в голубую строчку. С этим пиджаком – точно все бабы твои.

Валька пристально посмотрел на меня, откинулся на спинку стула, закинул ногу на ногу, закурил:

– То есть как мужчина я им понравиться не могу? Так, по-твоему?

– Что ты пристал. Но если бы я был женщиной, то мне – вряд ли.

– А ты коварен, Лёнька.

– Как и все женщины.

– Хорошо. Неказистость поправима дорогим гардеробом. Провожать ведь, в любом случае, будут по уму. Общая картина ясна. А что из индивидуальных положительных качеств ты во мне ценишь?

– Ты хороший друг. И трепло. Но без зла.

– Я тебя спрашиваю как женщину!

– Ты охренел, Безмен! Сейчас дуршлагом висок проломлю!

– Извини, старик, переживаю. Допустим, я серьезен. Это вызывает уважение, хотя бы на первых порах?

– Бабки у твоего подъезда тоже всегда на первых порах серьезны. А я их не уважаю. Лучше дави на жалость, Валька. Ты весь такой открытый, но… неухоженный, что ли. Вся твоя неуклюжесть умиляет, особенно меня. Но что-то ты должен уметь как мужчина.

– Это я-то не мужчина?! – Валька перегнулся ко мне через стол. – Да если б она только знала! Лёха, я ради этой встречи с ней украл и продал огнетушитель из «Бюро занятости»! Это поступок, скажи?

Безмен ударил по столу ладонью. Недовольно дрогнуло стекло. Несколько окурков выпали из плоской металлической пепельницы.

– Я не это имел в виду, Валь, не истери.

– А что?!

– Мужик должен уметь извиняться. Даже за мелочи. Пошли звонить Алке. Хотя, нет. Дадим ей немного остыть, да и ты должен быть членораздельно трезв к завтрашней возможной амнистии.

Безмен выдохнул:

– Думаешь, есть еще надежда все вернуть?

– А что ты туда вложил, чтобы возвращать? Пошли отдыхать. Всё завтра.

Валька отдал мне свой диван, себе достал из кладовки раскладушку. Спать легли не прощаясь.

Утром он несколько раз заглядывал в комнату, выжидал пару секунд в надежде, потом снова уходил. Мне передавалось его волнение.

– Да заходи уже, изжога! – в какой-то момент не выдержал я.

Валька прошел к окну и открыл форточку. В комнату потянуло сквозняком и смрадом горящей помойки. Улица раздражала скрипом железных качелей и детским плачем. Через двор медленно двигался молоковоз, оповещая жильцов о своем прибытии протяжным хриплым сигналом.

– Кстати, Безуглов, а что у нас сегодня на завтрак? Кофе сейчас был бы прекрасной альтернативой твоей хмурой роже.

Меня всегда забавляла реакция Безмена на подобные вопросы. Валька открывал рот, набирал воздух в неполные легкие курильщика, замирал, смотрел сквозь меня, обдумывая ответ; потом делал большие глаза, губы свистком, шумно выдыхал, мимически объясняя, что отвечать сегодня за него будет Борис Бурда.

– Ты издеваешься?

– Я редко с утра бываю гуманистом, и тебе это известно. Учитывая, как ты коварно вовлек меня в свои шашни, я имею полное право быть капризным. Как ты вообще мог рассчитывать на ее расположение, если у тебя даже растворимого кофе нет?

– Я его не пью.

– Знаешь, Валентин, есть вещи, которые нужно иметь в доме на всякий случай. Показывай шмотье. Будем создавать тебе образ скупого рыцаря.

Безмен открыл шкаф. Содержимое его больше походило на остатки съемочного реквизита. В левой половине цветным бутербродом жались друг к другу две клетчатые летние рубашки, стройотрядовская выцветшая куртка и бежевый плащ. Замыкал гражданскую безвкусицу армейский китель с сержантскими погонами и аксельбантом. Правую же половину занимал скрученный полосатый матрац с грыжами из свалявшейся ваты.

– Ты сейчас хвастаешься нестяжательством? А где же всуе упомянутый вчера «дорогой гардероб»?

– Там в комоде еще есть.

– Вываливай всё. И рыло побрей.

Я нашел в холодильнике половину батона и три яйца, пожарил яичницу и позвал Вальку.

– Ну, как? – услышал робкое за спиной.

Повернулся – Безмен стоял в проходе.

На нем была бордовая водолазка, из-под серых шерстяных брюк нагло торчали синие полосатые носки. Беспорядочные волосы были разложены мыльным раствором на идиотский пробор, подбородок кровоточил сквозь клочок газеты, на лице застыла застенчиво-вопросительная гримаса.

– Ну?! – нетерпеливо промычал Валька еще раз.

– Если она перед тем как открыть дверь предварительно посмотрит в глазок, то шансов у тебя точно нет. Вполне допускаю, что соседи и наряд вызовут.

Безуглов сник. Закурил, подошел к окну и достал лежащую между оконными рамами бутылку «Сливовой».

– Зря все это. – Столбик пепла упал на пол, Валька растер его носком.

– Если бы это сейчас произнес глас Божий, то я бы не имел претензий. А твои предположения беспочвенны и являются следствием абстиненции. Звони, нечисть, и договаривайся о встрече.

Валька неуверенно набрал номер и закрыл глаза. В трубке слышались длинные гудки. Вдруг он вздрогнул:

– Алла, это Валь… Валентин. Вчерашнее… выражение чувств было ошибкой! То есть, не совсем ошибкой! Вернее, не тебе!

Я вырвал трубку.

– Алла, здравствуйте, это Леонид, друг этой «ошибки».

– Здравствуйте, Леонид. Вчерашнее, как он говорит, «выражение чувств» выглядело, как вам сказать, несколько унизительно. И вообще, знаете…

Я не дал ей договорить:

– Уже извещен в покаянных деталях, прошу только об одной извинительной встрече. От себя обещаю выступить наблюдателем от ООН.

Алла засмеялась:

– Хорошо. Рядом с моим домом есть кафе-мороженое, Валентин знает. Давайте там, часов в восемь.

– Благодетельница! Жаль, что вы сейчас не видите рыдающего Безуглова. Поверьте, ему свойственны переживания. Будем в восемь в кафе! – Я нажал сброс и триумфально посмотрел на Безмена. В глазах его застыл ужас.

– Ка-фе?! Лёня, кафе?

– Да, Безмен, кафе! И это единственная возможность убедить ее в том, что твой идиотизм – это редкость, и вызван исключительно сменой погоды!

– Денег же нет…

– Звони Адамчуку. Сейчас ему что-нибудь продадим из неопубликованного.

Валька оживился. Набрал номер, передал мне телефон и прикуренную сигарету.

– Алло, – отозвался на том конце вальяжный голос.

– Привет официальной прессе от свободных писак.

– Свободных от чего?

– От репрессий главреда, допустим. Слушай, Костя, есть пара рассказов. В условиях крайней нужды отдам оба по цене одного. Если нет – позвоню Новикову.

– Шантаж неуместен, Новикова уволили. Излагай.

– «Случай в Кубинском порту» и «Лесничий – товарищ Нина». В первом несчастная международная любовь, почти «Юнона и Авось». Во втором убийство двух или более лиц вблизи государственной границы в зимний период, чистый патриотизм. Все как ты любишь, с соплями и моралью.

– Оставь Вальке, я заеду на неделе.

– Погоди, пара моментов: субсидии в виде спиртного не принимаются. И деньги нужны сейчас.

– Сколько?

– Эквивалент ужина на троих в приличном общепите.

– Странно, как это я проморгал тот момент, когда ты вдруг стал мне дорог как автограф Катаева? Успевайте до пяти, потом я в бане.

На улице темнело. Из вытяжки подвальной пекарни несло свежим хлебом. Мы вышли из арки на проспект. Здесь уже вовсю горели фонари, навстречу шли румяные граждане с лыжами наперевес, молодая пара, поскользнувшись, смеялась и безуспешно пыталась подняться.

– Я понял секрет твоей нелюдимости, Безмен, у тебя окна во двор выходят.

Прошли мимо кинотеатра.

– Может, в кино пригласить, на последний сеанс успеваем? – Валька заметно нервничал.

– Исключено. Тебе сейчас необходим диалог, а не тягостное молчание. Да и перегар будет чересчур выразителен в замкнутом пространстве. Лучше в кафе. Там музыкальный фон и едой воняет. Когда я вас оставлю наедине, Безуглов, ради мира во всем мире – не рассказывай анекдоты и стихи. И то, и другое тебя дискредитирует даже передо мной, хотя я твой друг. Ты же начитанная сволочь, расскажи пару историй из жизни замечательных людей. Старайся избегать любовных тем, ты в них некомпетентен, но и уходить от ответа при помощи «бог его знает» тоже не вздумай, беседа может перейти в религиозное русло, что непременно вызовет спор.

– Как тогда быть? – раздражался Безмен.

– Покашливай и сетуй на недавнюю слякоть. Болезни всех объединяют. Кстати, вот пара мятных конфет на случай неловкого молчания. Короче, не бзди, извинения приноси кратко, без сантиментов. Я посижу немного и сошлюсь на ночное дежурство.

– Где? – наивно удивился Безуглов.

Я остановился и посмотрел на него. Ни тени иронии. Валькина святая простота.

– На метеостанции! Какая ей разница! – Я сам начинал нервничать, уже предполагая исход встречи.

– Пришли, – оборвал Валька, указывая кивком в сторону освещенного крыльца. Мы обили о порог налипший на обувь снег, Безмен распахнул дверь. Плакаты на стенах красноречиво напоминали о статусе заведения: на первом дети с кукольными лицами неубедительно радовались мороженому, второй утверждал, что «бутылка молока нейтрализует яд трех папирос». Зал был практически пуст. Два молодых человека помогали девушкам попасть в рукава пальто, официантка безразлично зевала в кулак, искоса поглядывая на часы. Алла уже сидела за столиком у окна.

– Вечер добрый, мужчины! – Она улыбнулась, подула в ладони, растерла их и протянула для рукопожатия левую руку.

Милая, немного взволнованная. Светлые волосы – издалека мне показалось, что у нее прическа каре – были заложены за крупную петлю темно-синего шарфа.

– Давайте пересядем к противоположной стене. Тут из окна немного дует.

Мы пересели. Валька стал излишне суетлив и сразу направился к стойке.

– Кому что? – крикнул он.

– Мне обычный молочный, – заказала Алла.

– Стакан томатного, – ответил я, укоризненно посмотрев на Вальку.

Было видно, что он предпочел бы сейчас провалиться ко всем чертям, лишь бы не встречаться с Аллой даже взглядом.

– Думаю, оставим официоз и перейдем сразу к осмотру трупа?

– Я согласна. – Девушка стала серьезной. – Знаете, Леонид, мы не будем с ним вместе. Ваш образ жизни прекрасен ровно на месяц. Далее подразумевается этап взросления отношений, а в случае с ним это будет – пробел. Мне нужен мужчина, а он уязвим как ребенок. Завтра будет обещать, что встретит меня с работы, но пропадет. А знаете почему? Потому что денег на цветы у него не будет. Боже, абсурд… Не спорю, он наделен прекрасными человеческими качествами: добродушием, искренностью, где-то даже неуместным самопожертвованием. Но все это имеет характер какой-то чрезмерности. Мне не нужен сиюминутный смертельный подвиг. Я хочу умирать от Альцгеймера, но вместе и в глубокой старости. Вы же сможете ему все объяснить… потом?

Она замолчала. Противно работал миксер, добросовестно разбивая куски мороженого. Я понимал Аллу. Безуглов был и останется редким оранжерейным цветком, а его одиночество всегда будет иметь форму «до востребования».

– Не переживайте. Давайте доиграем сегодняшний спектакль, а я постараюсь ему позже доказать вашу зодиакальную несовместимость.

Валька принес напитки. Мы наигранно чокнулись и поздравили друг друга с наступающим.

– Закрываемся, молодые люди, – крикнула официантка, вытирая стаканы.

– Всего доброго, мальчики. Рада была знакомству, Леонид. – Алла вновь протянула нам руку.

– Я… провожу? – робко предложил Безмен.

– Нет, Валентин. Тут близко, я еще к маме обещала забежать, – быстро ответила Алла.

Мы закурили, дождались, пока ее серое пальто скрылось в переходе, и молча двинулись к трамвайной остановке. Уютно желтели витрины магазина, запоздалые прохожие спешили под закрытие купить что-нибудь к завтраку. Подошел грохочущий морозным железом трамвай. Мы поднялись на заднюю площадку.

– Сядем? – попытался я завести разговор.

– Холодно.

– Можем поочередно сидеть на коленях друг у друга.

– Что она сказала? – царапая замерзшее окно, спросил Валька.

– Сказала, что уезжает. В командировку. Надолго.

Валька помолчал и выдохнул:

– На метеостанцию, наверное.

Мы засмеялись.

– Там деньги еще остались. Много. Как с ними быть?

– Купи, наконец, домой кофе, Безуглов. А то придешь в гости, а у тебя – шаром покати!

Холодец

Водитель отходящего автобуса притормозил. Я заскочил на заднюю площадку.

– До рынка доеду? – спросил у скучающей женщины-кондуктора.

– Нет, мы на Плеханова заворачиваем. Странные люди, сначала вбегают, не зная куда, а потом спрашивают.

– С праздником вас, – улыбнулся я в ответ и подал за проезд.

– С каким это? – отсчитывая сдачу, ухмыльнулась кондуктор.

– У моего друга день рождения.

– А мне какое дело?

– Ну, как же, – говорю. – Человек ведь еще один год прожил. Может, пользу какую-то принес обществу.

– Людя́м работать надоть, а не пользу приносить! – флегматично оборвала кондукторша.

С Жоркой Вагиным мы дружили годами, а именно: встречались один раз в год на его день рождения. На мой же он ограничивался какой-нибудь детской открыткой, на которой, например, еж держал ростомер, на котором медведь отмечал карандашом высоту смеющегося зайца. Обратная сторона была не менее оригинальна в оформлении. За грубо перечеркнутым обращением «Дорогой Георгий» было коряво приписано «друг Лёня!», далее шли торжественные «поздравляем/желаем/целуем» аккуратным женским почерком, и снова – чужая подпись «тетя Нина и семья Титовых» перечеркнута, зато ниже рвано приписано «С ув. твой друг Жорка Вагин».

Накануне я позвонил ему и поинтересовался насчет подарка. Ответ был неожиданным: «Добудь свиную голову». Странностям поведения Вагина я давно перестал удивляться, непредсказуемость была залогом нашей обоюдной личной симпатии.

Рынок был по обыкновению размерен, криклив и космополитичен. Я прошел мимо «…ро-о-озы, молодой человек, розы!», дерзких кавказских приправ, рыжих пузатых тыкв – к мясным рядам. Визуально определил понравившегося мне торговца: лысый, коренастый, он величественно возвышался сытым львом над кровавыми останками. Позади – точно такой же делил топором полутуши на экономические градации.

– Здрасьте, мне бы свиную голову.

– На тушенку? – спросил лев.

– Нет, на день рождения. В подарок.

Львы переглянулись.

Второй из прайда поднял с колоды вырубленный кусок грудной клетки:

– Гармонь нужна за полцены?

В природе существуют места, забытые богом, но о доме Жорки господь, казалось, предпочитал и вовсе не знать. Вагин жил в частном поселке на краю города. От конечной автобусного маршрута до его дома растянулся пустырь. Здесь заканчивалась цивилизация и брали свое начало ветра. Поговаривали, здесь хотели строить то ли новый микрорайон, то ли ламповый завод. В любом случае коррективы в градостроительстве грозили сносом поселка.

Именинник пил на кухне чай. Вернее, это была иссиня-черная жидкость, именуемая Вагиным «купец». Жорка сделал маленький глоток, звонко чмокнул губами, передернул худыми плечами и извергнул после паузы: «Качественный яд!»

Я протянул ему пакет с содержимым:

– Извини, но торжественно вручить это язык не поворачивается.

Жорка заглянул внутрь и поморщился:

– А ребра зачем?

– Знаешь, у меня был тот же вопрос насчет головы, но раз тебя смутили только ребра, то, думаю, и им применение найдем, как только я узнаю весь твой замысел. Продавцы отзывчивые попались. Праздничная комплектация, говорят. Пить все равно дня три будем. Уйдут.

– Убери в холодильник, – пробурчал хрипло Вагин.

Холодильник Жорки был стар, имел возрастной желтушный оттенок и никогда не предлагал выбора. При каждом включении/выключении его лихорадило так, что, казалось, продукты менялись местами. Хотя меняться там было нечему. В нем с ложной скромностью и постоянством мерзли растительное масло с перхотью на дне, уставший от ожидания насущности хлеб и тетрациклиновая мазь (видимо, к хлебу). Большинство полок были извечно вакантны. Хозяин объяснял их пустоту холодильной духовностью. Появление ребер вызвало множественные диссонансы, холодильник забился в падучей и затих.

– Не привык к изобилию, – объяснил судороги Жорка.

Вагин поставил пакет на стол и развернул. Из него, улыбаясь, на нас смотрело рыло свиньи.

– Чересчур жизнерадостна для покойника. Она должна так вонять? – брезгливо принюхавшись, спросил Жорка.

– По всей видимости, она подверглась пыткам. Паяльной лампой. И вероятно, уже после кончины. А возможно, просто была по жизни дерьмом. В любом случае, голову продали одну, без родословной. Но если тебя так беспокоит ее прошлое, – я начинал злиться, – то смело могу предположить, что звали ее, наследственно, Борькой, погибла она в результате банальной для порядочной свиньи поножовщины, и если ты сейчас не скажешь, что ее ждет после смерти, я погребу ее на пустыре со всеми почестями!

– Холодец будем варить, – решительно отрезал Вагин.

– А ты самонадеян. И это при всем твоем невежестве в сложных блюдах? Могли бы просто коробку тушенки купить, как в прошлый раз.

– Примитивизм приготовления макарон заставляет топтаться на месте, а я – за развитие, – важно ответил Жорка, почесав грудь с выцветшей татуировкой распятия. Подножие креста венчала надпись «Я вам, жидам, уют устрою!»

– Мне страшно, Вагин, за наши еще молодые жизни. Признайся, ты хоть немного имеешь представление о затеянном?

– Хрестоматийно, в теории. Практики не хватает.

Наконец пришло понимание того, что знакомство Жорки с холодцом датируется новогодним детством, и то в качестве потребителя.

Я достал из кармана предусмотрительно захваченные по пути две банки шпрот. Вагин не посчитал это оскорблением и разлил водку по стаканам.

– Рад тебя видеть, суррогат общества. С днем рождения! – Глухо звякнуло, соприкоснувшись, стекло.

– Есть предложения, с чего начать разборку бюста? – прикурив от газовой конфорки, спросил Вагин.

– Предлагаю для начала выбить ей зубы. Кстати, если по мере нарастания интенсивности пьянки будет преодолен порог сомнения, я смог бы их вставить на место твоих отсутствующих.

– Пустое, Лёнь. С возрастом я стал ревностным апологетом минимализма. Меня абсолютно устраивает моя индивидуальная безответственность. Пропало чувство календарной тревоги во вторник за так и не начавшуюся с понедельника новую жизнь. Нормализовался общий гармоничный фон, я перестал считать овец перед сном и суточные калории. Оставил минимум обязательств: регулярно чищу обувь, реже – оставшиеся зубы. Как говорится, встречают по одежке, а провожают, – тут Вагин запел, – «совсем не так, как поезда, морские медленные волны – не то, что зубы в два ряда…»

Гардероб меня устраивает полностью: в нем есть практичные брюки советского рабочего, строгий пиджак партийного функционера, пестрая рубаха интеллигента а-ля Евтушенко. Все это, без всякого стеснения, изнашивается в одном ансамбле. Прибавь к этому жизненный опыт, помноженный на количество прочитанных книг, и декор в виде выходного галстука. В результате ты получаешь интересного собеседника, недостаток зубов которого теряется на фоне грамотно изложенной мысли. Главное с чесноком не перебрать за трапезой. Вонь – она и в Житомире вонь. Ну, даешь смелый шаг в неизвестность!

Жорка ударил ладонями по коленям, встал с тяжело скрипнувшего табурета, ухватил свинью за уши, поднял перед собой и густо выдохнул ей в рыло сигаретным дымом.

Торжественной процессией мы вышли во двор.

Водрузив голову на чурбак, Вагин взял топор:

– А ты знаешь смысл поговорки «гусь свинье не товарищ»?

– Гуси Рим спасли, – говорю.

– Уважаю.

– Вот и кулинарная эпитафия уважительно звучит – «фуагра». А не казенно – «сало».

– Таз принеси из бани под «запчасти».

– Хосподи! Вы че тут удумали, черти! – Скрипучий старушечий визг остановил уже взлетевший топор. – А ты, Лёнька, че мимо проскочил и не поздоровался?!

Через повалившийся забор на нас уничтожающе смотрела «Родина-мать зовет!» – соседка Акимовна. Из обрезанных резиновых сапог росли полосатые шерстяные носки. Рабочая фуфайка была застегнута на две тусклые армейские пуговицы, поверх нее поясницу ложно утепляла пуховая шаль. Старуха подняла съехавший почти на глаза платок, обнажив лоб с магистралями преклонных морщин.

– Готов променять профессиональное приготовление свинины на нудную жизненную мораль? – тихо процедил Вагин.

– А не слишком ли велика цена холодцу? – ответил я почти сомкнутым ртом Вагину. И уже громко – соседке: – Здрасьте, Нина Акимовна! Отметил вас сразу в огородном полупоклоне. Отвлекать не стал, дабы не нарушать стройной садово-инструментальной ритмики.

– Че щас сказал? Никогда тебя не понимала, – махнула рукой соседка.

– Бог в помощь, говорю. Как картофель сей год похоронили?

– А че ему в земле-то будет? Окрепнет. А ты, Лёнька, стареешь.

– Год был циничным.

– Тю! Та чем же?! – иронично прыснула старуха.

– Томительным ожиданием очередной встречи с другом детства.

– Кодировался, что ль?

– Был грех, смалодушничал. Я уже привык, что ваши оценки меня с детства никогда положительно не характеризуют: в юности – «лоботряс», после армии – «посадят скоро», теперь «старый». Где тот период, о котором я должен с гордостью рассказывать внукам?

– Ты его просрал. Как и Жорка.

Акимовна ушла в дом и вернулась с банкой квашеной капусты. Обтерла ее шалью и протянула Жорке:

– Голову отдайте. Сама всё сделаю. Потравитесь еще.

Мы вернулись в кухню.

– Знаешь, Вагин, мне всегда импонировала твоя асоциальная философия и завидная верность ее традициям, – я вытащил из капусты зонтик укропа, – но использование чужого труда для собственной выгоды… Скажи, ты же знал, что холодец будет варить старуха?

– Знал. – Жорка выпил один.

– Я потребую геральдический комитет лишить тебя дворянского титула за нарушение Женевской конвенции, а пока получи мое личное презрение.

– На Рождество мужика ее, Серафима, схоронили. Месяц лежала. Думал, следом ее закопаем. А тут утром проснулся, она надо мной склонилась смертью и говорит: «Дай, что ли, постираю у тебя чего». Теперь вот заботы всякие для нее ищу. Сейчас холодец сварит, а потом движок у моего мотоцикла переберет.

Вечером стояли на крыльце, курили. Уютный дождь мыл шифер крыши и запасливо стекал в железную бочку на углу дома.

– Хорошо у вас здесь. Природная первозданность, не слышно городской политической борьбы и тлетворного влияния запада…

– Ага. И недовольство масс выражается лишь в возмущении от запредельной недоступности хозмага в зимних условиях – пустырь переметает.

– Вагин, если ты вдруг умрешь, знай, мне будет без тебя скучно на этом свете.

Утром на столе приветственно дрожал холодец, и вчерашняя посуда в раковине легла не на позавчерашнюю, как в прежние именины.