Текст книги "Избранные письма. 1854–1891"

55. H. H. Страхову

Октябрь 1875 г., Кудиново

<…>…Когда я жил вдали, в Турции, – я жил прекрасно, приятно, разнообразно, не по-европейски, наконец – эта жизнь была полезна мне, и удаление это было приятно. Но сколько ни имей жизни в уме, сколько ни гори огня священного в сердце – надо отзывы… хотя бы и не всегда справедливые… нужна критика. Критика обусловливает часто будущую деятельность автора. Назло ей или в угоду, но он берет ее в расчет неизбежно. Вот что помешало мне сделать больше, порицание мне было полезнее молчания друзей, ничем, кроме великоруссизма в другом его смысле, не объяснимого. Вот что, милый и добрый мой друг! Молчание убивало меня, и если все-таки не убило, так уж это [нрзб.] честь или Богу слава!

Вы говорите об отречении, о суете… Вы думаете, что одно самолюбие заставляло меня желать отзывов? Вы ошибаетесь. Я честолюбив, быть может, даже и тщеславен, но не в искусстве – в нем я чист. А то, что Вы говорите о знатоках и о публике, душа моя, верьте, это не так! Публика блудница гнусная и легкомысленная, развязная дура. Знатоки должны ее, негодную, учить тому, что они сами понимают, а не ждать от нее чего-то путного. Белинский учил ее, Лессинг¹ учил ее, Ап. Григорьев вечно ей противоречил… А иначе, я боюсь, лучшие и даровитые из вас и самые независимые слишком поддались влиянию общества, которое всегда не что иное, как собирательная бездарность (см. Дж. Ст. Милля). В критике не похвал только я искал бы, а подстрекательства и умного суда, под влиянием которого я мог бы меняться плодотворно… <…>

Публикуется по автографу (РНБ). Датировано по тексту.

¹ Готхольд Эфраим Лессинг (1729–1781) – немецкий писатель, публицист, философ, разрабатывавший проблемы эстетики. Гуманист-просветитель.

56. H. Я. Соловьеву

19 апреля 1876 г., Москва

Добрейший мой Николай Яковлевич, предоставляю Вам полное право осуждать меня в сердце Вашем за то, что я не посетил Вас в больнице. Вы будете совершенно правы, если Вы назовете это эгоизмом старческим или малодушием, но я решительно в больницу не пойду и не поеду.

Вам, слава богу, лучше; у Островского¹, Вы видите, я сделал все, что мог. Он, по-видимому, решился и так сделать для Вас все, что может, чего же большего пока на первый раз Вам желать? Я за Вас очень рад. Главное, существенное все сделано. Он возьмет Вас к себе в деревню²; местность за Волгой прекрасная, полудикая, протекция авторитета, обеспеченность на все лето, свобода и сверх того обещание Островского не оставить Вас без места осенью. На что Вам я – в тифозном воздухе? Вам эта жертва моя немного прибавит. Это роскошь нравственная побеседовать по душе, и этого удовольствия я Вам не доставлю. Простите мне мою прямоту и мой эгоизм. Я очень рад за Вас сближению Вашему с Островским; рад тому, что он поможет Вам усовершенствовать форму Ваших произведений, улучшить сценические приемы Ваши, отучит употреблять такие семинарские выражения, как дуэтировать, планировать (их никогда не употребляют светские люди) и т. п. Но, сознаюсь откровенно и между нами, я несколько боюсь за направление идей Ваших. Все мы люди, все мы человеки! В Островском в самом есть нечто, что слишком сродно Вашему прежнему направлению, Вашей демократической гордости, Вашей теории: право на жизнь и т. п. Он все-таки, несмотря на весь поэтический дар свой, несколько нигилист. Он ненавидит монашество, не понимает вовсе прелести и поэзии православия, не любит, видимо, с другой стороны, изящного барства; одним словом, сам он лично и как художник очень известен, но по строю мыслей, по философским, так сказать, и политическим сочувствиям он принадлежит, видимо, к тому выдохшемуся направлению, на которое Вы сами нападали у меня в номере так справедливо и зло. Вот на что я, любя Ваш талант и мечтая о Вашей будущности, считаю долгом Вам указать. А Вы как знаете, только оставьте раз навсегда мысль юношескую, что можете прожить без влияний. Пушкин подчинялся им невольно. А если уж это необходимо, то Вы и идеально, и практически больше выиграете, если подчинитесь влиянию Островского со стороны формы, а меня будете помнить хоть немного со стороны духа и направления. Философски и политически он не развит. <…>

Прочтите, пожалуйста, Белинского о Пушкине и Лермонтове; вот человек, который сам был скромным тружеником и притесненным бедняком, но умел всей душой ценить лейб-гусарство Лермонтова и светскость Пушкина. Вот объективность! Вот сила ума! Вот беспристрастие! Вот и H. Н. Страхов такой же! За что я его уважаю, хотя H. Н. Страхов против меня лично…

Публикуется по автографу (ЦГАЛИ). Частично опубликовано в журнале «Русская литература». 1960, № 3. С. 89.

¹ Островский — Александр Николаевич Островский (1823–1886) – классик русской драматургии.

² …в деревню… – в имение А. Н. Островского Щелыково Кинешемского уезда Костромской губ.

57. К. А. Губастову

24 мая 1876 г., Кудиново

Душечка Вы наш, Константин Аркадьевич, вчера мы получили Ваше письмо. Мы и без него уже предвидели, что Вам Игнатьев¹ не даст заехать в Кудиново, в котором теперь мир и тишина, и зелень, и птички, и лень сладчайшая, и… сердечные, таинственные бури… (от которых не знаю, когда избавит нас Бог!) Мы с Машей, друг мой, ужас как Вас ждали. Маша купила гуся, уток даже, чтобы пища не только Ваша, но и наша в те праздничные для нас дни, в которые Вы были бы здесь, стала бы разнообразнее. Я собирался убрать цветами то кресло из красного дерева, которое за синей занавеской… Маша выбежала раз, услышав колокольчик, увидавши тройку за воротами, и бросилась к гостю. Она думала, что это Вы. Оказалось, что это не Вы, а молодой князь Оболенский (сын декабриста)².

Людмила Раевская сшила себе 2 красных кумачных рубашки и хорошенький сарафанчик, чтобы петь и плясать перед Вами по-деревенски и, вообще, чтобы не посрамить земли Русской перед подобным Вам дипломатом и, так сказать, сочувственным эстетиком; и все напрасно! Гуся и уток мы одни съели, поливая их слезами, как блины на поминках.

Оболенскому от барышень пришлось солоно за то, что он осмелился приехать вместо Вас. Кресло цветами не убрано. На Людмилу любуюсь лишь я, да и то с постоянной мучительной мыслью, что именно мне-то и не следует любоваться.

Но что делать! Мы верим Вашему искреннему желанию побывать у нас, верьте и Вы нашему сожалению.

Турецкие дела… Что о них сказать? Мы долго вчера о них говорили с Машей. Мне кажется, что при таком недостатке рук, как теперь в Царьграде, меня возьмут туда охотно. Я говорю, в Царьград, ибо Вы знаете, что в других городах хоть и [нрзб.], но только на Босфоре я не боюсь ни тоски, ни лихорадки. Я был вскоре по приезде в Оптиной Пустыни именно для того, чтобы услышать слово духовника об этом предмете. Когда я сказал, что меня ужасно мучает совесть, что я обобрал почти людей, которые мне как консулу и хорошему человеку доверились, и еще, что и против министерства, которое было всегда ко мне очень милостиво, мне не хотелось бы быть низким и осрамить его, заставив за консула заплатить. Когда я сказал все это, прибавив, что это все разум, а по сердцу и по литературным делам мне лучше теперь Кудиново, Оптина Пустынь и Москва, то духовник сказал мне: «Поезжайте хоть на три года, и Бог поможет опекой, возвратитесь с пенсией и уплатите долги».

Что Вы скажете? Посондируйте Николая Павловича. От страха сарацинского я, не знаю почему, благодарение Богу, как-то свободен. Может быть, это издали только. Бог знает! Гордиться никому не советую, на бедного Ив. Ав-ча Иванова⁴ нападать не надо. Но мне кажется все-таки, что ½ суток на пароходе и холера хуже всяких сарацинских изуверств.

Поэтому не волнения умов в Турции, конечно, заставляют меня действовать не совсем решительно, а другие соображения и чувства. Вы сами знаете, как сложны и вещественные мои обстоятельства, и душевные потребности мои. Последним может удовлетворить только Царьград. Там на людях и смерть была бы краснее, чем в консульстве, где даже и при волнениях мне будет скучно. Вообще же мне ехать вовсе не хочется; только что пригрелся тут и очень был бы рад, как я уже сказал, делить свое время между Кудиновом, Оптиной и Москвою (изредка), но боюсь от нерадения потерять и так жить возможность. Дохода вовсе верного нет. Вот почему по благословению духовника я прошу Вас поговорить с Николаем Павловичем и еще с кем нужно; столько умных и влиятельных людей, чтобы не могли бы меня устроить на Босфоре сносно и удобно хоть для уплаты долгов – это невероятно, особенно теперь, когда всем так нужны помощники! Марья Владимировна очень охотно-таки едет со мной. Она о турках и не думает и гораздо больше боится Катерины Лепидовны⁵ и других посольских дам, чем турок. А ее письменною помощью для второстепенных вещей тоже не шутите; она способна ужасно много и чисто писать <…>

Молодцы все-таки турки, право! (Не говорите только этого никому, а то места мне не дадут за туркофильство – это серьезно я говорю Вам.) <…>

Удивляюсь сербам, чего они медлят объявить войну! Как они не поймут, что самый большой риск их – это австрийское занятие. Ну – займут. Они и утихнут. Только и больше ничего. А если занять австрийцам не удастся вследствие изменившихся условий, то они могут ужасно много выиграть. Это я говорю, Вы знаете, не по особому сочувствию сербам и не по ненависти к Турции. А потому что, видевши, как в Турции идет все хуже и хуже, как все само собою рушится, я начинаю желать европейской войны.

Что-нибудь одно – или утвердить с некоторыми реформами власть Мурада V⁶, или кончить все. А кончить все хорошо (т. е. в русском смысле) может скорее европейская война, даже не особенно победоносная для нас, чем эта язва конференций! Я понимаю и уважаю конференции вот в каком смысле: утвердить власть султана общими усилиями до тех пор, пока можно будет заменить ее властью нашей на Босфоре. А конференции для разрешения вопроса советом, т. е. для удаления турок и для замены их какой-нибудь международной мерзостью и на Босфоре – это ужасно! И тогда последняя надежда на историческую роль России погаснет; все перейдет в руки того среднего человека, того [нрзб.] европейца, которым, между прочим, был и несносный Jules Moulin!⁷ <…>

Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

¹ …Игнатьев… – русский посол в Константинополе гр. Н. П. Игнатьев.

² …молодой князь Оболенский (сын декабриста) – Иван Евгеньевич Оболенский (1856–1880), сын декабриста Евгения Петровича Оболенского.

³ Николай Павлович — гр. Н. П. Игнатьев.

⁴ Ив. Ав-ч Иванов — неустановленное лицо, возможно, один из чиновников русского посольства в Константинополе.

⁵ Катерина Лепидовна — неустановленное лицо.

⁶ Мурад V (1840–1904) – турецкий султан, симпатизировавший европейскому просвещению и склонный к реформам. Свергнут 31 августа 1876 г.

⁷ Jules Moulin — неустановленное лицо.

58. К. А. Губастову

3 июля 1876 г., Кудиново

<…> Так как я уже имею благословение оптинских старцев возвратиться на время на Восток, то в случае отъезда Хитрова¹, хотя бы тучи и были густы на политическом горизонте, спешите прямо приступать (с помощью Ону и Нелидова², вероятно) к Ник<олаю> Павл<овичу>, чтобы назначили меня управлять Генер<альным> К<онсульст>вом³. Вы понимаете, что если бы я прослужил до войны⁴ хоть 2 месяца, то все-таки это очень выгодно, ибо и во время войны будет какой-нибудь оклад. Мне не нужно объяснять Вам, что Вы этим сделаете добро не мне одному, а и Марье Владимировне, например, которой ровно нечем будет существовать и в миру, и даже в монастыре, если я буду в 77 году без места. Потому что с будущего года оброк кончится, и имение будет давать только 400 рублей аренды, и надо в банк по крайней мере 300 % в год! Я не говорю уже о делах моих, которые чем дальше, тем больше шокируют мою совесть, ни о том, что и, кроме Марьи Владимировны, есть много ни в чем не повинных людей, которые имеют основания желать моей поправки для собственных выгод. Хотя бы старые дворовые, живущие на пенсии и которых нам нечем тогда будет содержать. Это очень больно! Литература все-таки вещь неверная, и необходимость ездить для нее в столицы требует заработка. <…>

Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

¹ Хитров — М. А. Хитрово.

² Александр Иванович Нелидов (1835–1910) – дипломат. В 1874 г. был советником посольства в Константинополе. Впоследствии посол там же.

³ Генер<альным> К<онсульст>вом — Генеральным консульством в Константинополе.

⁴ …до войны… – Имеется в виду сербско-турецкая война, начавшаяся в июне 1876 г., в которой Сербия потерпела поражение, что послужило причиной Русско-турецкой войны 1877–1878 гг.

59. К. А. Губастову

5 декабря 1876 г., Москва

<…> Кажется, что для меня все живое кончено… Все вокруг меня тает. Марья Владимировна этим летом дошла до геркулесовых столпов безумия, несправедливости и нравственного расстройства. И сама, разумеется, понимая это очень искренно и глубоко, уехала из Кудинова с клятвой на образе не возвращаться, пока я ее сам не приглашу. Пожила с месяц в белевском монастыре¹, поговела потом у оптинских Старцев и с их благословения поехала к матери искать места.

Хотя такого исхода я не ожидал, но она до того подготовила меня исподволь ко всему непостижимым поведением, что я почувствовал при ее отъезде несравненно менее потрясения, чем при бегстве бедной Лизы². Все-таки ведь их по симпатичности и теплоте и сравнивать невозможно. Когда Лиза меня бросила, я был два месяца так печален, что запретил имя ее в Кудинове произносить, пока не пройдет боль моего сердца. А когда Марья Владимировна уехала, то я, кроме радости, не чувствовал ничего! Радовался, что уже не видал перед собой ее худого лица, ее узких плеч, не слыхал больше ее резкого голоса и т. д. Должно быть, так надо, от всего отвыкать и всего лишаться постепенно.

Лиза потеряла мать и очень добродушно кается и пишет мне хорошие письма. Просится в Кудиново, но я советую ей оставаться там и обещаю съездить лучше к ней повидаться в Мариуполь.

А та бырышня³ пока смотрит за Кудиновом. К весне же, чтобы не быть вместе со мной, она вернется, по моему настоянию, домой.

Итак, две ушли сами, а ту, которая всех покойнее, всех тверже, всех послушнее, всех моложе, всех нетребовательнее и теперь всех милее сердцу, я должен принести в жертву на алтарь православного отречения. Впрочем, не думайте, что я тоскую или рвусь; я как-то тихо и благодушно скучаю – больше ничего. Ждать больше нечего, оплакивать нечего, ибо все уже оплакано давно, восхищаться нечем, а терять? Что??? <…>

Впервые опубликовано в журнале «Русское обозрение». 1894, ноябрь. С. 387–390.

¹ …в белевском монастыре… – т. е. расположенном в городе Белеве, или Белевском уезде Тульской губ.

² Лиза — Е. П. Леонтьева.

³ …та барышня… – Людмила Раевская.

60. Е. А. Ону

7 декабря 1876 г., Москва

Как Ваше здоровье теперь, Лизавета Александровна? Как идет Алекторофия¹? Вы знаете, что я Ваших детей люблю не за то только, что они принадлежат Вам и моему доброму Ону, но и за то, что они сами по себе очень милы.

Хотя я знаю, что Вы никогда не соберетесь ответить мне, но я все-таки спрашиваю об Вас и об детях Ваших – кто знает, может быть, и ответите!

Это как Вам угодно, но вот о чем я буду настойчиво просить Вас и надеюсь, что Вы это исполните, потому что это не будет Вам стоить ни малейшего усилия. Будьте так добры, передайте Вашему дядюшке Александру Генриховичу², что я не мог никаким образом до сих пор воспользоваться его благосклонностью и приехать в Петербург искать места. Я простудил горло еще в октябре дорогой из деревни, и даже тогда, когда я имел честь представиться г. Жомини, я ездил к нему с респиратором, потому что болезнь затянулась.

Теперь мне немного лучше, но бог знает, когда еще я буду в состоянии подвергнуть себя переменчивому петербургскому климату и всем тем беспокойствам и разъездам с визитами и т. п., без которых немыслима и бесполезна была бы поездка в Петербург по делам. Я и здесь не выезжаю давно уже.

Впрочем, при неясности и запутанности современных политических дел, может быть, это и к лучшему: через несколько месяцев и тому, кто думает о возвращении на службу, и тем, кто бы желали ему в этом помочь, будет, вероятно, гораздо яснее положение дел, и выбор станет легче. Но все-таки мне очень жаль, что я теперь именно в Петербурге не могу быть.

Очень желал бы я с вами поговорить о Восточном вопросе, об «Анне Карениной», слышать Ваши рассказы о Царьграде, где после моего отъезда случилось так много важного и в государственной жизни бедной и прекрасной Турции, попавшей в руки свирепого и бесстыжего Мидхада³, и в домашней жизни нашего посольства.

Вызов Хитрова и вообще вся эта суета у Игнатьева в гостиной между ним и Церетелевым⁴ – это верх совершенства. Мне про это рассказывали добрые люди: («Lorsqu'on ne connaît pas le mari, on n'adresse pas la parole à la femme!» – «Comme il fait beau aujourd'hui!»[17]17
  «Когда не знакомы с мужем, не обращаются к его жене!» – «Какая прелестная сегодня погода!» (франц.)


[Закрыть] и т. д.). Это в своем роде не менее художественно, чем… ну… не доскажу моей мысли! Она уже слишком несовременна и слишком похожа на вкусы и взгляды римлян эпохи упадка!

А знаете ли, Лизавета Александровна, что я нашел теперь la clef de la voûte[18]18
  Главная опора (франц.).


[Закрыть]? Вы не догадываетесь, о чем я говорю? Это Вы один раз сказали мне: «C'est étonnant… и т. д… avec cette absence de la clef de la voûte!»[19]19
  Это поразительно… при этом отсутствии главной опоры! (франц.)


[Закрыть] Дело шло о религии.

Прошу Вас выразить мое глубокое почтение Вашей тетушке и г. Жомини и поцеловать за меня крепко и Алеко, и Машу тамбовскую, и маленькую, но величественную Марию Терезию⁵, которая, вероятно, теперь уже перестала беспрестанно плакать и кричать и сделалась прелестной девицей.

Ваш от всего сердца К. Леонтьев, все тот же. Я живу на Тверской, в Лоскутной гостинице, № 89 и 90.

Впервые опубликовано в кн.: Архимандрит Киприан. Из неизданных писем Константина Леонтьева. Париж, 1959. С. 22–23.

¹ Алекторофия — т. е. воспитание сына Е. А. Ону Александра.

² Александр Генрихович Жомини (1814–1888) – второй сын барона А. Г. Жомини, деда Е. А. Ону. Известный дипломат. Дважды управлял Министерством иностранных дел (в 1875 г. и в 1879–1880 гг.).

³ Мидхад — Мидхат-паша, один из вождей «Молодой Турции», политической партии, стремившейся возродить Турцию к новой жизни. Ревностный сторонник Англии и враг России и славян. Один из организаторов свержения султана Абдул-Азиза с престола. Став председателем Государственного совета, провел Конституцию. В 1881 г. предан суду и приговорен к смерти, замененной ссылкой, где был, вероятно, убит в 1883 г.

⁴ Алексей Николаевич Церетелев (1848–1883) – князь, дипломат и писатель. Младший секретарь русского консульства в Константинополе. Управлял консульствами в Адрианополе и Филиппополе (ныне Пловдив). В 1876 г. доклад Церетелева о болгарской резне послужил одним из важнейших аргументов для вмешательства России в турецкие дела. Участвовал в войне с Турцией как офицер казачьего полка.

⁵ …Машу тамбовскую и… Марию Терезию… – т. е. детей Е. А. Ону.

61. Вс. С. Соловьеву

15 января 1877 г., Москва

<…> Я так не избалован аккуратностью и исполнительностью русских друзей, что меня всегда ужасно удивляет и трогает, когда кто-нибудь что-нибудь из них сделает не для самого только себя… Это перестало даже и раздражать меня, так я к нему привык; но разумеется, что я не могу воздержаться при воспоминании об этом национальном качестве от некоторого внутреннего презрения, потому только, что я-то сам вовсе не таков и при всей моей лени готов с радостью всегда помочь единомышленнику и словом, и делом… <…>

Пришлите мне также, очень, очень прошу Вас, оттиски той польской повести¹, которой мне попался в «Ниве» случайно один только отрывок; он восхитил меня особенно тем, что в нем язык такой простой и благородный, чуждый всех тех юмористических грубостей, от которых избавиться не могут ни Тургенев, ни Достоевский, а уж Сальяс² – так тот доводит меня до бешенства тем, что позорит так этой топорной формой своей, несомненно, поэтический и положительный по направлению талант. Хоть бы он у бедной матери своей поучился говорить просто и изящно. По-моему, у нее в повестях язык почти безукоризненный, и, вероятно, потому она теперь так и забыта нашей гнусной публикой и еще более гнусной критикой. <…>

И что мне толкуют о народе, о силах, которые в нем таятся! Эти силы возросли в нем под влиянием Церкви и сословного строя… А теперь все идет именно противу этого строя, который обусловил в мужике, мещанине, купце, солдате прежнем, слепом попе, монахе и т. д. развитие этих качеств, в одно и то же время и крутых, и теплых, которые так многим стали нравиться именно тогда, когда пришло время им исчезать и выдыхаться под влиянием свободы (т. е. распущенности). Посмотрим, что будет дальше! <…>

Я все это время раздумывал, не поехать ли мне к Вашему батюшке и брату³ и представиться им: такой-то! Но все думаю: а если у них вдруг на лицах изобразится вопрос: да кто же это и зачем он нам? Так и не поехал <…>

<…> …Я бы, если бы мог, то многое бы и из «Подлипок», и особенно из романа «В своем краю» вырубил бы топором… До того я ненавижу уже давно все эти крючкотворства великорусского юмора и все эти будто бы народные мужиковатости… Это мне опротивело и в других до бешенства.

Например, Тургенев: «…у Мардария Аполлоновича глазки были масляные, как у лягавой собаки; брюшко…» Это ужасно! Это ужасно…

Я в деревне у себя иногда зачитываюсь Чайльд Гарольдом в прозаическом французском переводе (…?) или Шатобрианом⁴… Могли же люди писать живые и великие вещи без «брюшков», Мардариев Аполлоновичей и «носовых свистов»…

Я просто скрежещу зубами и повторяю с ужасом: «Lа Russie c'est le nйant»[20]20
  «Россия – это небытие» (франц.).


[Закрыть]. Или то, что Мишле⁵ сказал: «La Russie est pourrie avant d'être mûre!»[21]21
  «Россия сгнила, не успев созреть!» (франц.)


[Закрыть] <…>

Публикуется по автографу (ЦГАЛИ). Частично опубликовано в «Литературном наследстве», т. 86, Ф. М. Достоевский. Новые материалы и исследования. М., 1973. С. 473.

Всеволод Сергеевич Соловьев (1849–1903) – сын С. М. Соловьева, старший брат Вл. С. Соловьева. Окончил юридический факультет Московского университета. Автор исторических романов, пользовавшихся громадным успехом у широкой, особенно провинциальной публики. Сергей Михайлович Соловьев говорил по этому поводу: «Я пишу историю, а мой сын ее искажает». Вс. Соловьев весьма серьезно занимался оккультными науками. Он был единственным из всего семейства Соловьевых, остававшимся монархистом без рассуждений и православным с близостью к о. Иоан ну Кронштадтскому. С Ф. М. Достоевским его связывали почти дружеские отношения.

¹ Польская повесть — историческая повесть Вс. С. Соловьева «Княжна Острожская».

² Сальяс — граф Евгений Андреевич Салиас-де-Турнемир (1842–1908), сын писательницы Евгении Тур. Автор исторических романов.

³ Брату — Владимиру Сергеевичу Соловьеву (1853–1900), философу, публицисту и поэту. В начале своей деятельности Влад. Соловьев следовал за славянофилами, считая наиболее важным синтез науки и религии. Читал курс философии в Московском и Петербургском университетах. После убийства Александра II публично выступил с призывом помиловать преступников. Вследствие этого оставил кафедру и обратился к проблемам русской общественной жизни. Причины кризиса он усматривал в упадке религии, а преодоление его – в соединении католической и православной Церквей. Эта утопическая идея долго владела его воображением, но в конце концов судьба привела Соловьева в либеральный и антиклерикальный «Вестник Европы», где он резко полемизировал против H. Н. Страхова об исторических судьбах России уже как чистый западник. В 1891 г. выступил с лекцией «Об упадке средневекового миросозерцания», в которой утверждал, что за последние два столетия самые существенные блага человечество получило от атеистов. Однако к концу жизни разочаровался в идеях либерально-освободительного прогресса, предсказывал нашествие на Европу монголов и наступление последних времен. Соловьеву было свойственно рационалистически толковать метафизику, возможно, потому, что он считал это наиболее подходящим для атеистической в своей массе интеллигенции. Соловьев представлял необычную для своего времени фигуру странствующего философа, пренебрегавшего вещественными удобствами. Он не имел своего дома и жил или у друзей, или в гостинице, непрестанно перемещаясь между Петербургом и Москвой. Соловьев стоял вне партий и противоборствующих течений. Он обладал редкой способностью понимать собственные ошибки и не боялся менять свои мнения на противоположные. А. А. Блок называл его своем учителем в жизни. Относясь отрицательно к идеям К. Н. Леонтьева, Соловьев тем не менее писал: «При всех своих недостатках и заблуждениях это был замечательно самостоятельный и своеобразный мыслитель, писатель редкого таланта, глубоко преданный умственным интересам, сердечно религиозный, а главное, добрый человек». («Русское обозрение». 1892. Кн. 1. С. 358).

⁴ Франсуа-Огюст Шатобриан (1768–1848) – французский писатель и политический деятель. Автор монументального апологетического сочинения «Гений христианства», в котором стремился показать, что христианская религия – самая поэтичная, самая человечная, самая благоприятная свободе, искусству и науке. После реставрации во Франции Бурбонов занимал посты министра иностранных и внутренних дел.

⁵ Жюль Мишле (1798–1874) – французский историк, автор многотомного труда о Французской революции 1789 г. По мнению Ипполита Тэна, Мишле даже не историк, а один из величайших поэтов Франции, его история – лирическая эпопея. К России Мишле относился отрицательно как к деспотическому государству.