Текст книги "Избранные письма. 1854–1891"

85. Н. Я. Соловьеву

30 января 1878 г., Любань¹

Вот откуда Вам пишет Ваш придирчивый, но искренний друг, Ваш «чччерт – ретроград и ханжа!», который с монахами умеет разговаривать только о «молоке», вот откуда он шлет Вам привет и новую статью «Голоса» о «Женитьбе Белугина». Я очень горжусь тем, что я первый понял ясно, какие залоги драматического успеха таятся даже и в незрелой и грубой «Разладице» Вашей. <…>

Меня в «Голосе» тоже отделал Е. Марков² за то, что «Одиссей» без завязки и движения, и поделом. Я с ним согласен, но что Тургенев и Достоевский выше меня, это вздор. Гончаров, пожалуй. Л. Толстой, несомненно. А Тургенев вовсе не стоит своей репутации. Быть выше Тургенева – это еще немного. Не велика претензия. Один язык его для человека понимающего, что такое язык сильный (Гоголь, Щедрин) или язык изящный (Пушкин, Грановский, старик С. Аксаков, Марко Вовчок), один язык Тургенева, никогда ни сильно-грубый, ни изящно-простой, ни увлекательно-цветистый, а какой-то мелочный и дряблый, может вызвать отвращение. Особенно «Записки охотника» <…>.

Публикуется по автографу (ГЛМ).

¹ Любань – дачное место и железнодорожная станция в 77 верстах от Петербурга. Отвыкший от городской жизни, а также по экономическим соображениям, Леонтьев после нескольких недель пребывания в Петербурге переехал в Любань и поселился там на одной из дач.

² Евгений Львович Марков (1835–1903) – писатель, публицист и земский деятель. Его статьи в «Голосе» имели шумный успех. Один из первых оценил талант Л. Н. Толстого.

86. М. В. Леонтьевой

11–14 февраля 1878 г., Петербург

<…> Губастов находит, что мои акции в министерстве¹ стоят очень высоко. И мне самому это кажется; все очень любезны, и все влиятельные лица выражают готовность дать мне хорошее место. Не будь я так привередлив и разборчив, то и разговору бы не было. Но я стал на одном, что, кроме Константинополя, ничего бы не желал. А в Константинополь нелегко. Впрочем, я решился принять и другое что-нибудь в случае крайности. Теперь дело остановилось на мысли, чтобы сделать меня 2-м драгоманом для дел с патриархией²; жалованья 4500 и квартира. Главная трудность в том, что дела политические таковы, что никто сам не знает, что завтра будет, мир или война³… <…> Скажу еще, что место в Константинополе для дел с патриархией я сочту за истинный дар Господень. И Т. И. Филиппов⁴ придать готов этому духовное значение, а он не менее нас с тобой православен. Поэтому, голубчик, помолись ты поусерднее за это дело, я в твою честную и трудовую молитву ужасно верю и… даже боюсь ее, так что не знаю, как приступить к описанию тебе некоторых других моих дел и событий дня. Впрочем, слава богу, опасного в них мало; вероятно, и не будет, ибо, с моей стороны, есть все-таки знакомая тебе честность речи, а с той, если не ошибаюсь, много воли и «себе на уме»… Ты угадала или нет? Ну, конечно, ямщичок⁵. Дело пошло очень скоро, но мы оба спешим каждый по-своему, ставим себе тесные рамки и не хотим выходить из них. Она удивительно мила; и хитра, и смела донельзя. Ее «развивать» – куда! Едва ли уж не она меня развивает. По крайней мере, она заставляет меня упражняться в такой тончайшей дипломатии, что мне и передать себе трудно, как это делается. <…>

Одним словом, всего тебе не передать. Впрочем, я еще одно скажу. Мне кажется, и мать⁶, и 20-летний брат⁷ догадываются. И отчасти мешают, отчасти – нет. Мать либеральна, обожает детей и слаба противу них, а брат, не знаю, что думает. Вчера мы с ней при них заспорили. Мать вступилась за дочь, а брат говорит: «Оставь, мама! Il ne faut pas mettre le doigt entre l'arbre et l'écorce[27]27
  Не суй палец под кору дерева (франц.).


[Закрыть]. Может быть, люди находят удовольствие в пререканиях, и им очень досадно, что другие мешают ссориться».

А на днях я у них обедал, мать собиралась на вечер, Ольга должна была остаться дома одна. Я взял перчатки. А мать говорит: «Куда вы? Сидите. Я скажу там, что Ольга потому не поехала на вечер, что мосье Леонтьев проповедует ей православие…» И мы пробыли одни от 9 до половины 2-го часу ночи… Вообрази, что это был за рай земной! <…>

В Петербурге оттепель, тиф, дифтерит, ужасная смертность, а я все это время редкий день ложился раньше 3-х часов ночи и вставал все в 8, и при этом так бодр и лицом свеж, что удивляюсь. Такова милость Божия ко мне грешному за молитвы Батюшки! А я, грешный, до 3-х часов все у нее сижу, никак не насыщусь. Однако пора опомниться! Великий пост близко. Хочу дешевизны, покоя, молитвы и труда. Буду, впрочем, стараться скрывать от всех калужских и московских, что я в Любани. И ты это знай. Кажется, мы с тобой скоро простимся надолго (если не навсегда!) с Россией и начнем по воле Божией опять какую-то новую жизнь! <…>

Публикуется по копии (ЦГАЛИ). Частично опубликовано в журнале: «Русская мысль». 1917, ноябрь – декабрь. С. 17, 18.

¹ В министерстве… – Т. е. в Министерстве иностранных дел.

² …для дел с патриархией… – Подразумевается Константинопольская патриархия.

³ …что завтра будет, мир или война… – 19 февраля 1878 г. в главной квартире русской армии в местечке Сан-Стефано, расположенном в 15 км от Константинополя, был подписан мирный договор, предусматривавший создание автономной Болгарии, а также независимость Сербии, Черногории и Румынии.

⁴ Тертий Иванович Филиппов (1825–1899) – государственный и общественный деятель, писатель. Окончил курс историко-филологического факультета Московского университета. Входил в кружок Ап. Григорьева, А. А. Фета и А. Н. Островского. Исповедовал славянофильство, русским идеалом считал церковный строй жизни допетровского времени. Одним из первых показал художественное значение народных преданий и песен. Служил в Синоде и Государственном контроле, где достиг министерского поста. Как вспоминал С. Ю. Витте, «Тертий Иванович был церковник; он занимался церковными вопросами и вопросами литературными, но литературными определенного оттенка, вопросами чисто мистического направления. Он был человек неглупый, но как государственный контролер и вообще как государственный деятель он был совершенно второстепенным. Т. И. Филиппов, собственно, не занимался теми делами, которыми он должен был заниматься, т. е. контролем над всеми государственными, экономическими и хозяйственными функциями» (Витте С. Ю. Воспоминания. В 4 т. М., 1960. Т. 1. С. 307).

⁵ …ямщичок… – О. С. Карцева (см. коммент. 1. к письму 88).

⁶ …мать… – Е. С. Карцева (см. коммент 1. к письму 88).

⁷ …20-летний брат… – Ю. С. Карцев (см. коммент 1. к письму 88).

87. Н. Я. Соловьеву

18 февраля 1878 г., Петербург

Николай Яковлевич, я был так занят и озабочен все это время, что большого письма не мог Вам написать и несколько раз уже хотел было написать маленькое с эпиграфом: «Не сули журавля в небе, дай синицу в руки!» Я понимаю по опыту, что такое ждать долго в уединении дружеского слова и не дождаться. Но это не для Вас только. Для меня самого истинное удовольствие писать к Вам именно не 2 слова, а 222. Зато уж и скажу я Вам сегодня слова! Сперва приятные, такие, каких Вы еще не слыхивали, а потом, если успею, то грозные и отеческие.

Во-первых. Вы сразу перешли рубикон. Вы – известность. Вы сразу получили имя. В Петербурге я пробыл теперь около 3-х недель, и не проходит дня и нет дома, когда бы и где бы не говорили о «Белугине» и о Вас. <…>

Николай Яковлевич, я сам автор, и потому Вы мне поверите, если я Вам скажу, что я бы завидовал такому успеху, если бы я умел завидовать. Но Вы меня знаете. Итак, Вы сразу – попали в седло. Надо теперь не только уметь усидеть, мой друг, надо уметь лет 15–20 ехать в гору. Орудие у Вас есть, формой в смысле [нрзб.] Вы владеете о сю пору. Относительно содержания – Вы уже вышли на хорошую дорогу, на путь изображения жизни и всей бесконечной красоты ее, с ее разнородной борьбой и разнородным очарованием, с ее тоской, ее романтическим томлением, с ее от радами, ужасами и кроткой прелестью. Вашей драмой «Без искупления» Вы доказали, что умеете делать то, что французские критики хорошо называют: «Tailler dans le vif» («Резать по живому»). Вы доказали этой восхитительной драмой, что Вы умеете возводить жизнь в перл создания, то есть наблюдать, понимать, горячо сочувствовать и, очищая явления действительности от случайных частностей и примесей, представлять, так сказать, художественную сущность того, что Вы видите и наблюдаете. Это и есть цель искусства. И в этом-то смысле германские философы говорили, что истинная поэзия правдивее самой жизни. В этом ее сила и ее искренность. В этом смысле Фет – поэт, а Некрасов – тенденциозная, грубая и лживая дерзость. Итак, Вы имеете все данные, чтобы стать украшением русской сцены и… кто знает, может быть… и славой России.

Надо только впредь посерьезнее к самому себе относиться. Дорожить собою и не осквернять свою душу и свой дар так, как Вы делали до сих пор. Конечно, я слишком много и разнообразно жил сам, чтобы не понимать, до какой степени развитие умов и талантов разнородно и как много помогает иногда творчеству что-нибудь худое в нашем прошлом, если только мы, вступая в новый период развития нашего, с отвращением оставим это худое. Любим Торцов¹ действительно не мог бы создать даже и Любима комедии, если бы он писал ее сам. И не одно это – все внешнее надо переменить. Не надо неряшливой и угловатой внешностью закрывать себе двери в такие места, которые могут раскрыть перед воображением Вашим необозримо новые горизонты. Вы не имеете права оскоплять свой ум. Вы должны сломить свою свободу и свои привычки во имя призвания. <…>

Теперь об одном очень влиятельном, очень важном и очень к Вашему таланту заочно расположенном лице. Есть некто Терций Иванович Филиппов; он богослов, набожный человек, хороший и строгий семьянин, моих лет и уже тайный советник. Занимает крупную должность в Государственном контроле и в сердце русский человек. Он смолоду был дружен с Островским и знаком теперь, хотя и невысоко ценит его, по-видимому, как человека и как направление. Островский, будучи в Петербурге, хвалил ему Ваш дар, но сказал ему, что Вы пьете или что Вы пьяница, а о том, что он берет с Вас деньги, утаил. Так как я пользуюсь каждым случаем, чтобы поддерживать Вас и нарочно даже ищу случая на кого-нибудь или на что-нибудь натолкнуться во имя Ваше, я спросил у Филиппова: «Видели Вы „Белугина“?», и слово за слово все открылось. Я протестовал горячо и солгал не совсем, а отчасти, следующим образом: «Какой подлец Островский! Это неправда! Я Соловьева знаю больше, чем он: я никогда не видел Соловьева пьяным (Sic!)², он любит вино хорошее, а когда нет денег на вино, выпьет и очищенной [нрзб.] или от скуки… Но разве это пьянство? (Простите мне эту ложь!)

– Этим-то кто из нас не грешил! – воскликнул Филиппов.

(А я сидел и думал: да, голубчик, когда бы так, а то Островский, пожалуй, ближе к истине (увы!), чем я, в этом вопросе!)

Оказалось, что Филиппов имеет виды на Вас (не для себя, конечно, а для Вас и для русской сцены, которую он, несмотря на свое серьезное православие, очень любит; смолоду он ходил в красной рубашке и славился умением петь русские песни). Какие же виды? А вот какие. Он поручил мне решительно написать Вам: хотите ли Вы служить в Петербурге? У него в Государственном контроле? <…>

Верьте только мне, что это будет прекрасно, и службой он, вероятно, обременять Вас не станет, имея в виду Ваш дар. Он очень сдержан и хитер даже, но содержателен и обязателен донельзя и аккуратен не в пример больше еще меня. Таких заботливых для идеи людей в России я еще не встречал. Поэтому Вы как хотите, а я считаю, что это Вам счастье, эта моя дружба с ним и его предложение. Он всех и все знает, и все ходы и подходы ему известны в Петербурге. Великие князья жмут ему руку (я сам это видел) и т. п.

А главное, что его практическая опора сразу избавит не Вас только, а и нас, Ваших почитателей, от лап Островского. <…>

Послушайте меня еще один раз на прощанье: если Вы поедете в Петербург, заезжайте прежде на неделю в Оптину поговорить с отцом Климентом раз 10 (послушать его просвещенные речи) и попросить святого старца Амвросия благословить Вас на то, чтобы Ваша художественная деятельность была не на вред, а на пользу, хотя бы и косвенную.

Даже и как писателю, я считаю необходимым, чтобы Вы несли с собой эти поэтические и русские образы хорошего пустынножительства. Вы, милый мой, так это хорошо поймете! А я, с моей стороны, верьте, где бы я ни был, никогда не забуду Вас и Вашего рыцарского, теплого, прекрасного сердца, скрытого под той шероховатой и угловатой оболочкой, в которую облекли Вас (я уверен, только временно) нигилизм, нужда, горе и… плохое общество, в котором Вы задыхались!

Я перед отъездом попрошу Ваших однофамильцев, братьев Соловьевых³, познакомиться с Вами, дам Вам, уезжая, их адресы. Вы слышали – один из них молодой идеальный философ и очень уже влиятелен о сю пору, а другой тоже юный, но очень даровитый критик. Они Вам будут очень полезны. И Всеволод (критик) особенно, если только вы не подеретесь, ибо у него тоже характерец, едва-едва я лажу, я – укротитель разных тигров (как Вы сами раз сказали). <…> Дамам отборным рекомендовать Вас еще раненько, по совести. Это будет выгоднее для Вас же после того, как Вы уже проникнетесь теми секретными постановлениями отца, которые еще впереди. Теперь некогда. Первое впечатление – важно. А нужно бы Вам быть поближе к тонким женщинам! <…>

Публикуется по автографу (ГЛМ).

¹ Любим Торцов — герой пьесы А. Н. Островского «Бедность не порок».

² Sic! (лат.) – Так! Заключаемое обычно в скобки, это слово служит для привлечения внимания, чтобы подтвердить употребление именно отмеченного слова.

³ Братья Соловьевы — Вс. С. и Вл. С. Соловьевы.

88. М. В. Леонтьевой

28 февраля – 1 марта 1878 г., Любань

<…> В Петербурге я был 3½ суток на Масленице и вернулся вчера измученный. Едва-едва сегодня к вечеру отоспался и пришел в себя. Не то чтобы я был нездоров, но как-то ощущения эти уже слишком для меня сильны; встречи, споры, смех, движение и, наконец, дом Карцевых¹, из которого ни за что раньше 2-х часов ночи не вырвешься. А нервы этим так возбуждены, что сам я в 8 и даже в 7 просыпаюсь. Какая же возможность это долго выносить! Я приехал в Петербург в пятницу в 8-м часу и в 10-м был уже у них. К несчастью, гостей не было, а это хуже, потому что вся семья вместе. Она² все та же; так же загадочна, хитра и ласкова, успела наговорить мне колкостей, надавать материнских наставлений, сказать: «А все-таки мне было без вас скучно… ужасно скучно!» А потом: «Ну, слава богу, – в Любани обдумали, и у вас теперь все прошло!» и даже успела дать мне долго, очень долго подержать и долго целовать свою красную руку… <…> Но я немного тяготился всем этим, и весь остальной день (от 4-х пополудни до 2-х часов ночи) я по их просьбе провел у них. Гостей опять не было, и мать, и братья до того мне мешали, что я был взбешен и 20 раз собирался уйти. Наконец, устроилось 2 разговора наедине – один с помощью арфы, от 9 до 10, до чая, а другой от двенадцати до 2-х ночи с помощью одного сборника в пользу бедных, где были разные стихи. Я несколько раз порывался уйти, но она не пускала, начинала доказывать, что все эти удаления в Любань – вздор и что я ничего там не напишу (до сих пор она была права) и денег истрачу много… <…>

Я смеялся, но настоящего ей не сказал, что все это правда, но что в Любани я отдыхаю пуще всего от нее… <…>

Теперь 1-я неделя поста, и хотя я говеть буду позднее, но все-таки. Во всем есть хорошая и худая сторона. Во всем есть дьявол. Правда, моя музыка с ней не так опасна, как куди-₃

новские рощи³, но зато при этих серьезных и опасных делах было и горячее покаяние, была постоянная мысль о Боге, а здесь такая рассеянность мыслей, такая внешняя борьба, что ничему важному и спокойному или глубокому в сердце места не остается. Только и думаешь о том, когда же уйдет брат и когда мать удалится отдохнуть и т. п. <…>

Ах, Маша! Маша! Сколько разных чувств и мыслей, а выразить тебе сотой доли не могу! Я очень, очень рад, что я имел твердость не уступить Ольге Карцевой, когда она убеждала меня остаться в Петербурге, и уехал сюда! Я так рад отрезвиться в одиночестве. Пойми ты это, мой друг. Вот о чем молись, Маша, сильно молись, чтобы я усерднее молился. А всякий раз, когда я «seul avec ma pensée»[28]28
  «Наедине со своими мыслями» (франц.).


[Закрыть], как говорила дура miss Deriman⁴, так мне на Восток ехать не хочется, а хочется только в Оптину, и чтобы меня там телесно покоили, но духовно стирали бы и даже в Кудиново бы никогда не пускали. <…>

Публикуется по копии (ЦГАЛИ).

¹ Карцевы — К. А. Губастов так вспоминал о семействе Карцевых: «Первые месяцы 1878 г. мне пришлось провести в Петербурге. Неожиданно нашел я там Константина Николаевича, приехавшего искать вновь места в Министерстве иностранных дел. Мы поселились вместе в меблированных комнатах, в Большой Морской у одной француженки, и часто проводили с ним вечера до позднего часа в радушном семействе Е. С. Карцевой, с которым Леонтьев и я очень сблизились. С юным и блестящим Юрием Сергеевичем Карцевым, только что поступившим в Азиатский департамент, Леонтьев пускался в политические разговоры и пререкания, а умной, талантливой и прелестной сестре его Ольге Сергеевне развивал свои мистико-эстетические теории, в то время когда прочие гости, не особенные любители до отвлеченных предметов, сражались в винт, вошедший в то время в большую моду» (Памяти К. Н. Леонтьева. СПб., 1911. С. 217, 218).

² Она – О. С. Карцева.

³ …кудиновские рощи… – Имеется в виду Людмила Раевская.

⁴ Miss Deriman — неустановленное лицо.

89. М. К. Ону

4 марта 1878 г., Петербург

Михаил Константинович, милый мой, мне на днях «конфиденциально» сообщили, что дальнейшая судьба моя преимущественно в Ваших руках. «Как это так?!» – Вы спросите. Вот как. Я поступаю опять на службу. Князь Горчаков сказал Гирсу¹ слова два в мою пользу, а Гирс сказал мне, что ему «очень приятно» видеть меня снова на службе. Вообще мне объявили решительно, что в принципе решено без всяких затруднений дать мне место, но какое – вот в чем дело. Мельников² заметил мне, что министерство несколько стеснено тем, что я настойчиво прошусь в Константинополь. В провинции нашлось бы место скорее. Генеральное консульство константинопольское кому-то обещано (я подозреваю, что Мюльфельду³), но и мне безусловно не отказано. Но есть другая должность в Константинополе, которую я мог бы с удовольствием принять, это должность 2-го драгомана на место Макеева⁴, если его переведут куда-нибудь или повысят. Правда, я по-турецки знаю очень мало, но зато, мне кажется, трудно найти человека, который мог бы так годиться в помощники 1-му драгоману, как я, по делам Патриархии. Если не ошибаюсь, занятия драгоманов в Константинополе не постоянно соединены с той или другой должностью. Так, напр<имер>, в то время, когда 1-м драгоманом был Богуславский⁵, вероятно Вы, а не он, занимались патриаршими и вообще церковными делами. Положим, с тех пор, как 1-м драгоманом стали Вы сами, то условия переменились. Вы одинаково могли с успехом вести политические переговоры с сановником Порты⁶ и способствовать смягчению отношений между Патриархией и Россией⁷. Вот тогда, я думаю, полезнее были такие помощники, которые не мудрствуя лукаво ходили по торговым судилищам, чем такие, как я (хотя, разумеется, и я не настолько нравственный урод, чтобы не мог вести тяжбу, как всякий). Но теперь, после этой войны, обстоятельства переменились и, если Вы останетесь 1-м драгоманом в Константинополе, у Вас в чисто политическом отношении, вероятно, будет столько дела с турками. Вам нужно будет тратить столько ума, уклончивости и энергии для возлияния бальзама на те неисцеленные раны, которые мы этой бедной Турции так неожиданно нанесли, что, я полагаю, помощник уживчивый, Патриархию чтущий, к туркам в меру благосклонный, Вас самих сердечно уважающий и любящий, будет Вам вовсе не лишний. Что касается до турецкого языка, то, пользуясь отчасти Вашими советами, я могу дать слово, что серьезно займусь им тотчас по приезде на место и с моей способностью выучиться языкам практически через год, не более, буду возбуждать благосклонную улыбку пашей⁸ и кетибов⁹ теми приятными ошибками, которые я буду, говоря с ним, дерзновенно делать. И эта дерзновенная приятность будет способствовать окончанию дел. Я испытал это с греками.

Что касается до личных моих наклонностей и вкусов, то Вы знаете, до какой степени я жизнь в Константинополе предпочитаю всякой другой жизни, и по весьма уважительным причинам!.. Прежде всего, потому, что здоровье мое на Босфоре лучше, чем во всякой другой местности Европейской Турции. О литературных моих занятиях я не говорю; их на первое время придется вовсе забыть, чтобы предаться службе верою и правдою. Впрочем, Вы сами меня с этой стороны знаете.

Прибавлю еще одну частную вещь: семейные обстоятельства мои за последние года сложились так, что я провожу и буду проводить остальную жизнь мою в одиночестве. Жена моя предпочитает жить в Крыму с родными, и лишь бы я посылал ей достаточно денег на ее содержание, она, по-видимому, довольна своим положением там и не ищет ничуть возвратиться ко мне.

Каково же это будет жить совсем одному в глухой турецкой провинции, где ни обедни поздней нет, ни общества хорошего, ни воздуха здорового, ни приятеля или приятельницы (вроде Луизы Францевны¹⁰, напр<имер>), чтобы отвести душу. Посудите сами! А не служить становится невозможно!

Ну прощайте, обнимаю Вас крепко и верю в ту сердечную приязнь, которой доказательства от Вас я столько раз видел прежде. Теперь Вы в силе, это ни для кого здесь не тайна, и, между нами, сообщу Вам, что даже Мельников на счет должности 2-го драгомана сказал мне так: «Надо знать, будет ли это удобно для Ону». Вот почему я начал с того, что сказал – судьба моя в Ваших руках. Остаюсь по-старому любящий Вас

К. Леонтьев

Впервые опубликовано в кн.: Архимандрит Киприан. Из неизданных писем Константина Леонтьева. Париж, 1959. С. 25–27.

¹ Николай Карлович Гирс (1820–1895) – дипломат. В 1878 г. управлял Азиатским департаментом Министерства иностранных дел.

² А. (?) А. (?) Мельников — в это время вице-директор Азиатского департамента.

³ Мюльфельд — неустановленное лицо.

⁴ Макеев — неустановленное лицо.

⁵ Богуславский — неустановленное лицо.

⁶ Порта — Оттоманская Порта, двор турецкого султана.

⁷ …смягчению отношений между Патриархией и Россией. – В религиозной распре болгар с Константинопольской Патриархией Россия поддерживала болгар.

⁸ Паша — турецкий генерал или правитель области.

⁹ Кетиб (турецк.) – писец.

¹⁰ Луиза Францевна – имеется в виду жена М. К. Ону, Елизавета Александровна, имя и отчество которой К. Н. Леонтьев нередко путал.