Текст книги "Избранные письма. 1854–1891"

220. И. И. Фуделю

16–17 мая 1890 г., Оптина Пустынь

<…> Моего возражения Астафьеву¹ в рукописи не посылаю, потому что еще не окончилась моя тягостная борьба; рукопись сегодня вечером будет переписана набело, и я то решаюсь с сердечной скорбью послать ее Мещерскому, то опять говорю себе: «На что это! Все прах и все суета!»[107]107
  17 мая. Решился! Послал Мещерскому. Смягчил, как только мог, и послал; заметьте, по благословению старца! Неприятно!!! (Примеч. К. Н. Леонтьева.)


[Закрыть] И в моих мнениях, видимо, никто не нуждается! Зачем я буду огорчать своим обличением этого доброго господина (Астафьева)? Если решусь послать Мещерскому, то Вы получите своевременно 2 № «Гражданина», если не пошлю, вышлю Вам (и только Вам) рукопись заказным письмом.

Не могу выразить, как мне этот год что-то грустно и тяжело. <…>

Мне очень грустно еще иногда, когда я вспоминаю, что даже и Вы с Вашей независимостью почему-то нашли нужным назвать «парадоксами» мои мнения в той статье Вашей, которую в гранках высылал мне прошлого года сюда предатель Грингмут. Что такое парадокс? Это значит мысль странная, новая, удивительная, и больше ничего. Но у нас, в робкой литературе нашей, это название «парадокс» есть почти порицание; все привыкли соединять с ним представление о чем-то непростительном, причудливом, ненужном и даже почти безумном. Киреев прав, защищая меня с этой стороны. Всякая великая мысль сначала кажется толпе парадоксом. Но Вы не толпа. <…>

Публикуется по автографу (ГЛМ).

¹ …возражения Астафьеву… – В связи с полемикой вокруг статьи К. Н. Леонтьева «Национальный вопрос как орудие всемирной революции» (М., 1889).

221. И. И. Фуделю

После 17 сентября 1890 г., Оптина Пустынь

<…> Вчера получил письмо и, не медля, отвечаю на тревожные вопросы: 1. Не поссорился ли я с Соловьевым? Ответ: не только не поссорился, но все обнимались и целовались. И даже больше он, чем я. Он все восклицал: «Ах, как я рад, что Вас вижу!» Обещал приехать ко мне зимою. Да не надеюсь: до глупости увлекается своими писаниями. Поседел! Безумие! <…>

Владимир Сергеевич сознался мне, что, хотя он находит меня «умнее Данилевского, оригинальнее Герцена и лично религиознее Достоевского», он потому до сих пор не собрался писать обо мне особой статьи, что теоретически он со мной все-таки во многом не согласен, а практического побуждения нет, потому что мои мысли не в ходу, как мысли старого славянофильства <…>. «Думал сделать это по чувству справедливости и начал даже („Хотите, привезу вам начатые листы“), да побоялся оскорбить резкостью; побоялся, потому что, сами знаете, как я вас люблю. А вот дайте мне повод сами, и я найду возможность и вообще о вас поговорить». <…>

Впервые опубликовано в журнале: «Русская мысль». 1917, ноябрь – декабрь. С. 25, 26.

222. А. А. Александрову

20 сентября 1890 г., Оптина Пустынь

Милый Анатолий Александрович! Сегодня четверг, а в понедельник я возвратился к «очагам» и «пенатам» моим, развеселый оттого, что не вижу более ни паровых машин, ни конок, ни тысячей хамов, что не слышу треска пролеток по мостовой, что сплю на собственном волосяном тюфяке, а не на дьяволом изобретенном пружинном матрасе, который движется под тобой тогда, когда ты этого совсем не желаешь, и т. д., и т. д. Истратил, прожил, проездил рублей до 400 в один месяц, измучился и теперь, избавившись от «цивилизации», ежечасно восклицаю: «Благослови, душе моя, Господа и не забывай всех воздаяний Его!»

В Москве все знакомые и приятели были мне до того рады, что я и не ожидал! Удивился. Оно, конечно, приятно… Но вот поди, угоди человеку! Несколько хороших, строгих даже и справедливых критических статей при сердечном ко мне равнодушии больше бы меня утешили, чем эта личная любовь без статей… Эта любовь (личная), которую мне обнаружили все бывшие сослуживцы по цензуре (особенно сухой председатель и лукавый Назаревский), Грингмут, юноша Погожев¹, отчасти Дениска², Вл<адимир> Серг<еевич> Соловьев (все обнимает и целует и говорит: «Ах! Как я рад вас видеть!») и двое новых знакомых, отставные нигилисты (Говоруха-Отрок и Л. Тихомиров³) – эта любовь заслужена, вероятно, какими-нибудь уживчивыми и ничтожными сторонами моего характера: «добрый малый», «хороший старик» и т. д.

Но, приближаясь все более и более к последнему дню расчета со всем земным, хотелось бы знать, наконец, стоят ли чего-нибудь твои труды и твои мысли, или ничего не стоят! Такое упоминание моего имени, какое теперь, за последние два-три года, стало все чаще и чаще случаться, ни самому автору, ни читателям ничего не объясняет. «Великая заслуга указать на болгар» и т. д., «блестящее изложение», «самобытный ум»; «оригинальный публицист» и т. д. (и сумасшедшие очень оригинальны и все уроды). А я бы желал, чтобы мне самому люди умные объяснили, в чем я действительно полезен и в чем только даровит, но заблуждаюсь… Мне самому, для себя нужна честная и строгая критика!

Собирается кой-кто теперь – после моих прямых укоров за это публичное молчание (при величайших похвалах в разговорах, где никогда почти систематически нельзя высказаться) – Юр<ий> Николаев (Говоруха), Вл<адимир> Серг<еевич> Соловьев и т. д. Посмотрим!.. <…>

А у нас здесь важная новость: от. Исаакий⁴ (архимандрит) умирает – вчера первый удар, сегодня – еще хуже. Переворот большой для обители. Все изменится. Для меня же, по правде сказать, все равно. К нему я равнодушен лично; для Оптиной особенно полезным его не считал (слишком купец), а со всеми возможными преемниками его я настолько хорош лично, что за себя мне опасаться нечего. Если же Вы спросите меня, которого из этих возможных преемников я считаю лучшим, то я прямо скажу: ни одного, «все хуже»… Для Оптиной в наше время нужен игумен образованный, а такого человека между оптинскими иеромонахами нет. Есть деловые, добрые, практически умные, но все, за исключением скитоначальника отца Анатолия⁵, купцы по роду и по духу. И посмотрите, что именно от. Анатолия-то они и не выберут. Не выберут потому, что слишком идеален, а они, эти старшие здесь, хоть и честные, искренние монахи в своей специальной сфере, но в деле управления помешаны на хозяйстве, а о том, какую историческую великую роль играет в XIX веке в России Оптина Пустынь и как важно для мирян ее идеальное влияние, они мало думают. Они все неясно понимают, что кругом их на свете теперь делается, а живут мыслию все по «старинной простоте»: внешние, телесные труды монашества да хорошее хозяйство – вот и ладно… Конечно, пока от. Амвросий жив, он все будет озарять и согревать – но ведь и ему 79-й год! <…>

Впервые опубликовано в кн.: Памяти К. Н. Леонтьева. СПб., 1911. С. 104–108.

¹ Погожев — неустановленное лицо.

² Дениска — Я. А. Денисов.

³ Лев Александрович Тихомиров (1852–1923) – революционер, член Исполнительного комитета партии «Народная воля». Бежал за границу, где вместе с П. Л. Лавровым издавал «Вестник Народной воли». Впоследствии отказался от своих убеждений, вернулся в Россию и стал деятельным сотрудником консервативных изданий «Русское обозрение» и «Московские ведомости».

⁴ От. Исаакий (Иван Иванович Антимонов, 1810–1894) – сын богатого курского купца. С 1862 г. настоятель Оптиной Пустыни.

⁵ От. Анатолий (1822–1894) – монах Оптиной Пустыни. С 1874 г. скитоначальник и духовник всего братства.

223. О. А. Новиковой

20 сентября 1890 г., Оптина Пустынь

Да, Ольга Алексеевна, видно, «нам запрещено судьбой снова свидеться»! Я выехал из Оптиной в Москву 16 августа, а Ваше письмо пришло сюда без меня в 20-х числах и пролежало у меня в доме до 17 сентября, т. е. до дня моего возвращения; значит, я пробыл в Москве от 18 августа до 14 сентября, а Вы были также в Москве от 2-го до 5-го сентября. И мы друг о друге ни от кого не слыхали и не подозревали оба, что живем так близко друг от друга (я жил на Страстном бульваре в гостинице «Виктория»).

Теперь бог знает когда я соберусь опять в Москву! Езда по железным дорогам, даже и в 1-м классе, при срочности и поспешности всех порядков их, мне теперь очень тяжела; ноги у меня ослабели, шум и многолюдство мне все несноснее и несноснее, вид этой всесюртучной, всепиджачной и всепальтовой толпы все ненавистнее и ненавистнее, треск экипажей по мостовым, дороговизна, чужая прислуга, которую бить за ее европейский вид закон не позволяет… Нет! Это слишком все глупо! <…>

Теперь я вернулся домой и не нарадуюсь, что, кроме осенних мух, которые стучатся в потолок и окна, почти ничего не слышу в своем просторном и тихом доме. <…>

О себе теперь мало имею что сказать интересного. Живу здесь вот уже 4-й год очень хорошо и покойно. Тишина и свобода полные. Здоровье вообще лучше, чем в Москве, но ходить ленюсь, и потому ноги стали слабы, а сам в теле толст и тяжел. <…>

Чего Вам пожелать – не знаю. Потому что не знаю, что Вам теперь может доставить большее удовольствие. Вы хотели от меня длинного письма («несколько страниц»). Послушайте – на что это? Жизнь моя не такого рода теперь, чтобы описание ее было занимательным. Ну, а литература? Эх, Ольга Алексеевна! Ну – сами знаете…

Ваш К. Леонтьев

Дивлюсь одному: это умению Вашему представляться проще и поверхностнее умом, чем Вы на самом деле! Доколе это? Например: «революция (т. е. обращение всех в среднего европейца) есть борьба противу зла». Что такое зло? Только по-церковному оно ясно. Ай! Ай! Ай! Comme tout cela est peu sincère![108]108
  Как мало во всем этом искренности! (франц.)


[Закрыть]

Публикуется по автографу (ГБЛ).

224. О. А. Новиковой

19 октября 1890 г., Оптина Пустынь

<…> Вот моя аскетическая философия, она меня много утешает, и без нее с моими известными Вам претензиями было бы очень трудно доживать мне век.

От этих «претензий» я foncièrement[109]109
  Вполне (франц.).


[Закрыть] отказаться не в силах, как не мог, например, Дюмурье¹ на чужбине отказаться от мысли, что он призван к великим стратегическим делам, и почти всем державам предлагал тщетно свою шпагу против Наполеона, но разница в том, что он сердился и роптал, а я ежеминутно вспоминаю слова Жозефа де Местра: «Самые возмутительные несправедливости человеческие суть нередко лишь орудия Высшей Божией правды»! Вы грешны в одном чем-нибудь (или даже во многом, положим), и Бог попускает людям чинить Вам неправду совсем в другом отношении… Человек вместо церкви пошел в кабак и сидел там смирно, а его там ни за что, ни про что прибили. Ясно? Sapienti sat![110]110
  Понимающему достаточно! (лат.)


[Закрыть] <…>

Читаете ли Вы «Благовест»²? Мне его высылают даром, вероятно, по желанию Шарапова, который ко мне благоволит. Не знаю как Вас, а меня этот бешеный панславистический вой раздражает. <…>

Публикуется по автографу (ГБЛ).

¹ Шарль Франсуа Дюмурье (1739–1823) – французский генерал. Во время французской революции 1789 г. – министр иностранных дел, затем командующий Северной армией. Одержал блестящие победы при Вальми и Жемаппе, однако после поражения при Неервиндене бежал к австрийцам. Не встретив поддержки, странствовал по Европе.

² «Благовест» — церковно-общественный журнал. Издавался в 1883–1897 гг. сначала в Харькове, потом в Петербурге.

225. А. А. Фету

12 ноября 1890 г., Оптина Пустынь

Сердце сердцу весть подает, Афанасий Афанасьевич! Я только что собирался Вам послать оттиск моей статьи «Анализ, стиль и веяние»¹ («Русский вестник»), как получил оба тома Ваших интересных воспоминаний². Спасибо Вам, я их, конечно, в «Русском вестнике» читал, но прочесть то же самое в отдельной книге почему-то всегда приятнее и полезнее. Представление о труде в этом виде – яснее, цельнее, «дифференцированнее», если можно так выразиться. Надо ведь сознаться, что не только газеты, но и журналы суть одно из проявлений того «вавилонского» смешения, к которому, по-видимому, неудержимо стремится современное человечество. Они смешивают мысли, путают, затемняют представление. Свои оттиски я опоздал выслать потому, что заказал одному монаху (переплетчику) сброшюровать их, а другому (краснописцу) исправить (экземплярах в 18) опечатки по одному, мною исправленному экземпляру. Ф. Н. Берг недосмотрел, и корректоры напутали много («совершенно» – вместо «современно», «новорожденный глаз», вместо «невооруженный глаз» и т. д.). Бергу, однако, мысль статьи (противу порчи языка) очень нравится, и он хотел позаботиться об особом издании. Не знаю, сдержит ли слово. Русские приятели и единомышленники, Вы знаете, ненадежны! Надежные очень редки!

Соловьев (Владимир) находит большой моей заслугой то, что я отвергаю «гомерический» (это его слово) характер «Войны и мира». Но неужели и были у нас люди, которые уподобляли «Войну и мир» «Илиаде»? Шекспир (как воскликнул Флобер³) – я понимаю, но Гомер – это странно. Гомер прежде всего наивен, а у Толстого – никогда наивности и тени ни в чем не было.

Хотя Льва Николаевича за его новейшие проповеди готов бы был сослать в самое суровое заключение и не полагаю даже, чтобы было грехом желать его смерти для пользы истинной религии, но так как статья до этой проповеди мало касается, а трактует о его действительных и незабвенных заслугах, то думаю один экземпляр этих оттисков и ему в Ясную Поляну послать… «Автору, мол, „Войны и мира“» и т. п. Но не автору «Моей веры», «Исповеди» и т. д. Тем более что он у меня Великим постом прошлым был и проспорил очень любезно (и очень беспутно) целых два часа.

С грустью и участием прочел я о том, что Вы, дорогой Афанасий Афанасьевич, жестоко скучаете. Это было видно и из некоторых прежних Ваших писем.

Я верю Вам, я догадываюсь, что это, должно быть, иногда ужасно, вспоминаю при этом две-три эпохи из моей прежней жизни, чтобы уяснить себе Ваше состояние, но личным чувством понять Вас, к счастию своему, не могу. Именно здесь, в Оптиной, именно теперь, эти последние годы, я не знаю, что такое скука! Да и вообще я ее в жизни мало знал, а когда случалось нечто в этом роде, то, понятно, это хуже всего на свете! Послушайте, что я Вам по секрету скажу. Я помню все Ваши беседы хорошо. Раз я, уходя, протянул Вам руку «через порог», Вы отступили и меня заставили вернуться, говоря: «Без суеверий нет человека».

Вспомните также, что любимый Вами Шопенгауэр верил в колдовство как в особого рода естественный факт.

Итак, послушайтесь моего суеверия и давайте поколдуем вместе.

Вставши утром, каждый день в течение трех, например, месяцев, креститесь на образ и приговаривайте мысленно: «Господи, пошли мне веру в Церковь и загробную жизнь». И больше ничего!.. Придет вера – пройдет старческая скука (или хоть значительно уменьшится).

Я не могу требовать, чтобы Вы сразу стали чувствовать то, что я чувствую, когда читаю или слышу: «Верую во Единого Бога Отца…», «И во Едину Соборную Апостольскую Церковь…», «Чаю воскресения мертвых…» и т. д. Подобною силой внушения я не одарен… Но я прошу Вас допустить сначала, что это особого рода весьма распространенное и миллионам людей доступное колдовство. И этого довольно… В самом решительном согласии на подобный опыт есть уже некоторый оттенок духовного смирения: «Кто знает! Я наверное не знаю! Нечто мистическое и разумом моим я отвергать не могу!» и т. д.

А-в⁴ совершенно прав, говоря: «Я хочу верить и буду верить!» «Хочу» и потому стремлюсь; стремлюсь и потому готов и просить Кого-то!.. А этот «Кто-то» сказал: «Просите – и дастся вам; толцыте и отверзится вам».

Не доводам моим слабым подчиняйтесь, а верьте моему личному опыту, точно такому же ровно двадцать лет тому назад на Афоне! Аминь… Помози Вам Господь, а я Вас очень люблю и жалею так, как жалеешь того, которого при этом искренне уважаешь!

Уважающий Вас К. Леонтьев

P. S. Мне очень было приятно есть Ваши «бифштексы», но, зная доброту Марьи Петровны⁵ и любезность ее, я убежден, что ей угощать меня было еще приятнее, чем мне есть. Будучи осенью этой в Москве и не без хлопот, я позволил себе опять есть мясо, и по бессилию, и во избежание лишних забот об особой пище, которую доставать труднее, но, возвратившись домой, я опять от него отказался, ибо я уже третий год здесь не ем его, по благословению старца, и нахожу в этом маленьком отречении большую «суеверную» отраду.

Вот видите, Вы откровенны, и я тоже…

Скажите Вл. С. Соловьеву, что его равнодушие ко мне очень меня огорчает. А ведь он меня очень любит.

Бог с ним, право! Такой уж у него фанатизм своей проповеди, что все чувства забываются.

Впервые опубликовано в журнале: «Русское обозрение». 1893, апрель. С. 842–844.

¹ «Анализ, стиль и веяние» — книга Леонтьева «О романах Л. Н. Толстого. Анализ, стиль и веяние» (1890, изд. 1911), содержит ценные наблюдения над стилем Толстого, эволюцией его эстетики, интересные сопоставления «Войны и мира» и «Анны Карениной» (Краткая литературная энциклопедия. Т. 4, М., 1967. С. 139.). Толстовед H. Н. Гусев считал эту работу «замечательной».

² …оба тома Ваших интересных воспоминаний. – Фет приступил к своим мемуарам в 1860-х гг. и начал со времени службы в гвардии и знакомства с петербургским кругом литераторов (1853–1856). В дальнейшем он довел их до 1889 г. (Фет А. Мои воспоминания. Ч. 1–2. М., 1890).

³ Гюстав Флобер (1821–1880) – классик французской литературы, романист, глава реалистической школы.

⁴ А-в — неустановленное лицо.

⁵ Марья Петровна — М. П. Шеншина, урожд. Боткина, жена А. А. Фета.

226. К. А. Губастову

10 декабря 1890 г. Оптина Пустынь

Вы уже второй раз, дорогой и незабвенный Константин Аркадьевич, спрашиваете мое мнение о «Крейцеровой сонате» Толстого¹. Вообразите – я ее не читал. У здешнего предводителя кн. Оболенского² она есть в рукописи, и он мне предлагал ее, предупреждая, что рукопись неразборчивая. Я, уже будучи давно крайне недоволен Толстым последнего периода (с 82–83 года), отказался трудиться над чтением вещи, которая, вероятно (думал я), меня только раздражит. Я читал только критики на нее в наших консервативных газетах. Судя по этим-то критикам, вижу, что я отчасти ошибся в своих предположениях, отчасти же нет. Я думал: «Опять какая-то буржуазная мораль без таинства, без религии!» Оказалось, это только отчасти так. Критик «Московских ведомостей» Говоруха-Отрок (Юрий Николаев, как он подписывается) – человек лет 35, не более – прямо указывает на то, что исход из брачных затруднений и опасностей должен быть старый: «брак вовсе не осуществление идеальной любви, а таинство; лучше этого ничего не придумаешь. Тогда и проза брака, и его тревоги могут озариться высшим смыслом, вне сердечного идеализма стоящим».

Я, конечно, совершенно согласен с ним (или, вернее сказать, он – Говоруха-Отрок – со мной согласен, так как при первом знакомстве со мной в нынешнем августе в Москве он рекомендовался как много обязанный мне «ученик», и мне другие люди говорили, что он, еще живя прежде в Харькове, после своего обращения из нигилизма читал и даже выписывал мои книги).

Да! Идеализм сердечный один без помощи «страха Божия» и веры в таинство, т. е. без помощи мистики христианской, не может налагать узду на поведение наше в семье и после охлаждения плотской страсти… Знаю это по горькому опыту!

Итак, я был прав, предполагая, что Толстой и знать не хочет «таинства». Но я ошибся в другом: я воображал, что он и в своей повести этой проповедует опять то же, что года 3–4 тому назад: «надо без всякого таинства сойтись с одною женщиной и быть ей всю жизнь верным; она же должна рожать детей и сама кормить и растить, занимаясь хозяйством». Оказывается (все по критикам и рассказам), что он, напротив того, теперь советует совсем воздерживаться от половых отношений и таким образом постепенно прекратить существование рода человеческого. Это в его устах для меня – новость. Этого я от него никак не ожидал! Я ничуть не согласен с теми, которые находят, что жизнь вообще до того нехороша, что лучше не жить, и нахожу, что и в нынешней жизни еще очень много приятного (если только мириться в принципе с мыслью, что страдания не только неизбежны, но и нужны), но это мой личный взгляд на жизнь, который я (помните?) исповедовал и будучи нехристианином, но которому и после обращения остался верен, ибо христианство вовсе его не исключает. (Многие хорошие афонские монахи очень веселы и даже часто смеются, как и H. Н. Страхов заметил в 1881 году.) Это мой личный взгляд на жизнь, субъективное мое к ней отношение. Но при общем и не личном взгляде на то, как вообще в мире идут дела, я убеждаюсь все более и более в том, что человечество весьма быстро стремится к тому, что попросту зовется «светопреставлением». Я давно об этом начал думать (если помните?) и вижу этому многие признаки: безумные – дерзновенные, быть может, и в высшей степени рискованные – изобретения эти (физические и технические) – раз; неудержимую повсюду потребность равенства и даже сходства, а при таком строе трудно долго прожить, ибо он противуестествен, – это два; последнюю проповедь христианства даже в Японии и Китае – три; и, наконец, этот нехристианский пессимизм, который привлекает к себе все больше и больше приверженцев – четыре. <…>

Хорошо и умно, что пессимизм говорит: «сколько ни старайся устроить общество по демократическому плану – благоденствия не будет, ибо страдания в нас, а не во внешних условиях; тоска будет расти по мере возрастания жизненных удобств». Это, согласитесь, гораздо умнее, чем воображать, что стоит только всех сделать «средними людьми», и все будут счастливы и веселы. Этою умною стороной пессимизма и христианин может с успехом для укрепления своего мировоззрения воспользоваться.

Слабою же стороной германского пессимизма я считаю отрицание личного, сознательного Бога и нахожу это не только потому, что я сам в Него верую, но и по холодному рассуждению. Еще вопрос о нашем личном бессмертии туда-сюда: и, допуская сознательного Бога, можно, оставаясь разумным, не верить в наше бессмертие. Этот вопрос гораздо темнее и сложнее[111]111
  До твердой веры в бессмертие человеческой души и в воскресение плоти довольно трудно дойти одним разумом; путь тут более сложный: «я верую и не могу не веровать в личного Бога; я хочу общения с Ним, принимаю для этой цели то исповедание, которое мне больше по сердцу, а все христианские исповедания и даже мусульманское требуют веры в бессмертие души – и я покоряюсь». (Примеч. К. И. Леонтьева.)


[Закрыть], но механизм мира без Механика?

Если вселенная выросла сама собою и бессознательно, как дерево, то откуда же на этом дереве явился и созрел такой самосознательный плод, как человек? Значит, возможность проявления сознания была затаена в вещественной природе, и если она обнаружилась в высшем ее явлении – в человеке, то не естественно ли думать, что человеческое самосознание и человеческая личность суть только бесконечно слабые отражения Всемирного Самосознания и Всемирной Личности?

По Гартману, например, выходит, что неимоверно глупая бессознательная воля создала и развила все до разумного и самосознательного человека… Это, по-моему, никуда не годная сторона пессимизма… И этой глупости придерживается, по всем признакам, и Толстой. Мне теперь привезла на днях одна молодая помещица его Евангелие (рукописное, конечно). Она давно его приобрела, но боится без моей помощи с ним знакомиться… Я начал было его, но скоро соскучился, увидавши с первых страниц, что это весьма известная и не новая проповедь всечеловеческой «любви», как «искусства для искусства», без всякой надежды на помощь и награду свыше, ибо особого Бога (как он говорит) нет; однако положил себе уроком дочесть до конца понемногу этот преступный и пошлый бред зазнавшегося и избалованного человека, который, видимо, верит в какую-то святость собственных наклонностей и мыслей и повинуется им слепо, меняя даже беспрестанно характер своей проповеди, а бараны всюду бегут за ним с восторженным блеянием… Вот ужас же, в России теперь есть другой человек в 20 раз гениальнее его как писатель… Это Владимир Соловьев. Что же не ломятся за его книгами люди толпами в магазины ни у нас, ни в Европе? Не по плечу, видно! А безбожная болтовня Толстого по плечу всякому… Я и с Соловьевым далеко не вполне согласен, особенно в последние три года, но нельзя их даже и сравнивать на почве мысли! Многие у нас и Соловьева чтут, имя его знают очень многие, но как-то издали, больше верят в его талант и познания, чем знают и ценят их с полнейшею сознательностью; а за старым преступником бегут, как овцы! Он – преступник по тому одному, что, приставая ко всем с «любовью» (которой у него самого очень мало – знаю это по многим рассказам и по личному опыту по поводу одного благотворительного дела), сам поступает весьма жестоко, разрушая старую и весьма утешительную веру в сердцах людей шатких, молодых, неразвитых и т. д. Он бы ходил и по всем деревням, убивая веру мужиков, если бы не знал, что ему не даст полиция этого делать! А где может – делает. Был ведь он и у меня прошедшим Великим постом. Просидел часа два и проспорил; был очень любезен, обнимал, целовал, звал: «Голубчик, Константин Николаевич!». Конечно, говорил мне все то же, но мы, Вы сами знаете, «сами с усами». (Что, впрочем, и он за глаза про меня говорит общим знакомым.) Я спорил даже только du bout des lèvres[112]112
  Неохотно (франц.).


[Закрыть]. На что? Человек доволен своими взглядами, такого, да еще и старого, сразу не собьешь. Но под конец свидания и беседы я сказал ему:

– Жаль, Лев Николаевич, что у меня нет достаточно гражданского мужества написать в Петербург, чтобы за Вами следили повнимательнее и при первом поводе сослали бы в Тобольск или дальше под строжайший надзор; сам я прямого влияния не имею, но у меня есть связи, и мне в Петербурге верят сильные мира сего.

А он в ответ, простирая ко мне руки:

– Голубчик, напишите, сделайте милость… Я давно этого желаю и никак не добьюсь!

Я Филиппову описал в точности этот разговор без особых заключений, но, конечно, если бы знал, что меня послушают, то я и не тайно только, но и всенародно готов это сказать в газетах. Но думаю, что наше высшее правительство, которое, кажется, теперь робостью особою не грешит, обдуманно не налагает на него рук: опасается усилить еще более его вредную популярность.

Не довольно ли на этот раз о Толстом?

Когда случится самому прочесть «Крейцерову сонату», напишу Вам свое мнение о ней, как о повести… Возражения у нас были прекрасные, особенно хороша «беседа» Никанора, епископа Одесского по этому поводу.

Кстати, почему я теперь, когда я так им недоволен, написал об его прежних романах такую все-таки хоть наполовину похвальную статью? А потому, что умирать пора, и мне хотелось оставить по себе эти указания на порчу языка и стиля, а похвалы – вполне, впрочем, искренние – его анализу и его поэзии вынуждались как чувством справедливости, так и опасением, чтобы не сказали, что я только нападаю на слог и забываю о великих достоинствах другого рода. Больше я критикой заниматься не буду… <…>

Из домашних новостей есть только одна (не знаю, сообщил ли ее Вам). Александр служит с августа урядником, и мы его очень редко и всегда на минуту видим. Начальство его хвалит. Варя без него ничуть не скучает и проводит время очень охотно с нами; она только одним недовольна, что Александр привык пить с товарищами. Но так как он пьет, но не напивается никогда до забвения своих обязанностей, то я большой беды в этом еще не вижу. <…>

Впервые опубликовано в журнале: «Русское обозрение». 1897, июнь. С. 910–915.

¹ «Крейцерова соната» — повесть Л. Н. Толстого, которая была запрещена цензурой, но широко распространялась в списках и литографированных изданиях. Была напечатана в 1891 г. после аудиенции С. А. Толстой у Александра III.

² Алексей Дмитриевич Оболенский (1855–1933) – князь, государственный деятель. Занимал посты товарища министра внутренних дел, товарища министра финансов, члена Государственного совета, обер-прокурора Св. Синода.