Текст книги "Избранные письма. 1854–1891"

189. А. А. Александрову

26 декабря 1888 г., Оптина Пустынь

<…> Поздравляю Вас с Рождеством и Новым годом и Авдотью Тарасовну также. На Новый год Вам желаю в критических статьях побольше смелости в переступании за черты общепринятого и избитого. В критике Гаршина Вы еще все ходите на цыпочках около этих черточек: войну не хвалите прямо, за военный быт в мирное время не вступаетесь, не пользуетесь всяким случаем прочесть мораль (нашу) недалекому все-таки автору и ослам читателям. Христианство в жизни Вашей личной уже настоящее, святоотеческое, а в статье – еще видно, что сунулись было с евангельского краюшка да и назад… Нет, мол, «не хоцца» говорить настоящее страха ради иудейского (т. е. хамского) и т. д.

Авдотье Тарасовне на Новый 1889 год от всей души желаю носить почаще корсет и вообще всего того, что органически связано с идеей корсета и с житейски-правильным произношением слова «проценты». Орфография – это пустяки (для не-писателя), a comme il faut[80]80
  Светскость, благопристойность (франц.).


[Закрыть] разговора – ужасно важная вещь, которая, кстати сказать, и законом Божиим нигде не запрещена. <…>

Господь с Вами!

Церковь не забывайте… Небось весь Рождественский пост, как хищные звери, мясо терзали? Мои все Вам обоим кланяются и ждут сюда летом. <…>

Впервые опубликовано в журнале: «Богословский вестник». 1914, июнь. С. 292–294.

190. А. А. Александрову

17 февраля 1889 г., Оптина Пустынь

<…> Продолжаю радоваться за Фета и сызнова с большим удовольствием и чувством перечитывал все эти дни его старые (т. е. молодые) стихи; но его «Вечерними огнями»¹ восхищаться, как другие, решительно не могу! «Люблю тебя» (кх, кх!)… «Ты села, я стоял» (кх, кх, кх!)… Не понимаю! И совершенно согласен с Вольтером², который сказал: «Старая лошадь, старая возлюбленная и старый поэт – никуда не годятся. Я предпочитаю старого друга, старое вино и старую сигару!»

Хотел было я к первому письму (об одеждах, фраках и т. п.) прибавить и второе – о разнице между его утренними и вечерними огнями, с дружеским советом о любви умолкнуть; но, вообразите, о. Амвросий, узнавший от кого-то со стороны о моем намерении, прислал мне из скита запрет – сказал: «Пусть уж старика за любовь-то не пронимает. Не надо». Я, конечно, очень охотно положил «дверь ограждения на уста мои». <…>

Впервые опубликовано в кн.: Памяти К. Н. Леонтьева. СПб., 1911. С. 59, 60.

¹ «Вечерние огни» — см. коммент. 4 к письму 168.

² Вольтер (Франсуа Мари Аруэ, 1694–1778) – французский писатель и публицист. Пользовался при жизни огромным влиянием в Европе и в России.

191. И. И. Фуделю

1 марта 1889 г., Оптина Пустынь

Дорогой Осип Иванович, я понимаю, что в открытых письмах Вам нельзя было сказать мне, зачем Вы едете в Петербург, но так как я принимаю живейшее участие в Вашей судьбе, то буду ждать нетерпеливо той минуты, когда время позволит Вам сообщить мне откровеннее и подробнее об этом неожиданном деле. Прилагаю при сем две рекомендательных карточки князю Мещерскому и Т. И. Филиппову. Можете и воспользоваться, и не воспользоваться ими по Вашему усмотрению. Насильно я Вам этих (по моему мнению, весьма пригодных Вам) знакомств не навязываю.

Мещерскому я, как видите, ни слова не упомянул о Ваших добрых намерениях стать священником, но Филиппов другое дело. Он специалист по церковным делам и сам лично человек весьма религиозный и способный поддерживать человека без всякого личного интереса, из-за одной идеи. Впрочем, чтобы Вас решительно ничем не связывать, я и Филиппову приготовил две карточки – одну с откровенностью, другую с умалчиванием. Я помню, что Вы желали сохранить в тайне Ваш план на том основании, будто бы «только одни тайные планы осуществляются», и поэтому и даю Вам возможность поступить по-вашему или по-моему. Мой же совет – от Филиппова-то именно и не скрываться. Он человек с большим влиянием, с большим тактом и большой смелостью, при замечательно тонком и просвещенном уме. Если Господь присудит ему кончить жизнь обер-прокурором Св. Синода, то это будет большим благом для Церкви. Другого такого и не найдем! В настоящую минуту едва ли он может иметь прямое влияние на дела Церкви, потому что он, к несчастью, несколько лет тому назад с Победоносцевым¹ сильно рассорился (все за церковные же вопросы), и хотя, как я слышал, теперь они будто бы несколько примирились, но все-таки непосредственное влияние, повторяю, теперь Филиппов едва ли может иметь. Но вес его слова, его мнения в Петербурге вообще очень велик, и он вдобавок человек придумчивый, умеющий находить разнообразные пути для достижения целей (я ведь не знаю, зачем Вы едете). Хорошо Вам ему представиться и быть ему известным. Кому же и знать его, как не мне, я могу назвать его прямо «благодетелем» своим. В течение десяти и более последних лет имя его связано в моей сердечной памяти почти со всем тем, что у меня было за это время хорошего и мало-мальски выгодного. И спокойствием моей старости, моей пенсией я более всех обязан ему. Идти к нему лучше всего в половине 10-го, в 10 утра[81]81
  Не забудьте, что он автор книги весьма важной: «Современные церковные вопросы», и что он в России первый (раньше епископов) стал против болгар за Вселенскую Церковь. Первый и один. (Примеч. К. Н. Леонтьева.)


[Закрыть]. Только ради Бога не прячьтесь слишком в Вашу раковину, говорите больше. Это, право, досадно, что в статьях Ваших в 20 раз больше ума и таланта, чем в Ваших разговорах. На все есть мера: хороши, кстати, осторожность и скрытность, но ne quid nimis[82]82
  Ничего сверх меры (лат.).


[Закрыть]! На что уж у меня есть дар располагать людей к откровенности, но и то Вы в письмах, издали со мной откровеннее, чем в глаза. <…>

«Жестоко слово сие!» Но кроме вас, трех – 4-х юношей и Т. И. Филиппова вот уже более двадцати лет, как я не вижу ни в ком моим сочинениям серьезной поддержки! Пусть бы опровергали добросовестно и внимательно – я был бы и этим доволен. А то только и слышишь, что «оригинально»! Ведь это глупо, наконец. И сумасшедшие оригинальны, а я что ни скажу, то лет через 5–10–15 осуществляется! Грингмут в зависимости от Петровского² и боится. Петровский личный враг, упрямый, хитрый, ограниченный и в ненависти своей (личной) даже правый, ибо я действительно оскорбил его однажды. Что же касается до идей, то раз я осмелился находить, что Катков не во всем был одинаково прав, то, конечно, я в глазах Петровского пустой человек, самоуверенный мечтатель и т. п. <…>

Здесь летом можно познакомиться с людьми всякого рода, начиная от сановников и придворных до юродивых и калик перехожих! Только, разумеется, надо пожить, а не мелькнуть на недельку. Здесь от мая до октября жизнь несравненно полнее, разнообразнее и поучительнее, чем жизнь в столичном все том же ученом, среднем и литературном кругу. В Оптиной летом, особенно если взять ее вместе с Козельском, соседними деревнями и помещичьими усадьбами, с богомольцами как знатными, так и простыми, видишь в сокращении целую Россию, понимаешь, как она богата. А наша средняя жизнь в Москве, жизнь университета, редакций, типографий и «интеллигентных» товарищеских и семейных кружков – это-то и есть та самая буржуазная Европа, о которой я говорю. Это необходимое зло, и только. А Оптина со всеми упомянутыми придатками и пестротой летнего приезда – это хорошая жизнь в современности.

Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

¹ Константин Петрович Победоносцев (1827–1907) – государственный деятель, юрист, профессор Московского университета, член Государственного совета, обер-прокурор Св. Синода (1880–1905). Проводил консервативно-охранительную политику. Почти все русское общество крайне отрицательно относилось к нему. «Победоносцев, выдающегося образования и культуры человек, безусловно, честный в своих помышлениях и личных амбициях, большого государственного ума, нигилистического по природе, отрицатель, критик, враг созидательного полета, на практике поклонник полицейского воздействия, так как другого рода воздействия требовали преобразований, а он их понимал умом, но боялся по чувству критики и отрицания, поэтому он усилил до кульминационного пункта полицейский режим в православной Церкви. Благодаря ему провалился проект зачатка конституции, проект, составленный по инициативе графа Лорис-Меликова и который должен был быть введен накануне ужасного для России убийства императора Александра II и в первые дни воцарения императора Александра III. Это его, Победоносцева, великий грех; тогда бы история России сложилась иначе и мы, вероятно, не переживали в настоящее время подлейшую и безумнейшую революцию и анархию» (Витте С. Ю. Воспоминания. Т. 1–3. М., 1960. Т. 2. С. 260). Свое мнение о К. П. Победоносцеве К. Н. Леонтьев высказал в одном из писем к Т. И. Филиппову: «Человек он очень полезный; но как? Он как мороз: препятствует дальнейшему гниению, но расти при нем ничего не будет. Он не только не творец, но даже не реакционер, не восстановитель, не реставратор, он только консерватор в самом тесном смысле слова; мороз, я говорю, сторож, безвоздушная гробница, старая „невинная“ девушка и больше ничего!!» (Памяти К. Н. Леонтьева. СПб., 1911. С. 124).

² Сергей Александрович Петровский (1846–?) – юрист, сотрудник газеты «Московские ведомости». После смерти M. Н. Каткова – редактор-издатель этой газеты (1887–1896).

192. И. И. Фуделю

9 марта 1889 г., Оптина Пустынь

Дорогой Осип Иванович, третьего дня получил Ваше письмо и сегодня отвечаю. Хочется поскорее хоть чем-нибудь да утешить Вас.

Я вчера еще послал Ваше письмо к старцу, но, к несчастью, на второй неделе его простудили в келье холодными одеждами и тому подобными неосторожностями, и он вдруг до того ослабел, что монастырское начальство послало за опытным и хорошим врачом в Калугу. Все мы были очень смущены (ибо им одним почти держится дух этой обители), но, слава богу, опасность миновала, а только он еще так слаб, что доктор не советовал допускать его в течение 2-х недель заниматься делами паствы. Вот поэтому приближенное к нему лицо не решилось вчера передать ему на прочтение Ваше письмо. Дело Ваше, впрочем, до того важно (не для Вас одних, но и для всякого человека, преданного православной Церкви), что, конечно, от. Амвросий при первой возможности займется им. Большим облегчением служит и Ваш четкий, «бисерный» почерк. Старцу будет легко и самому Ваше письмо прочесть.

Я дело не затяну, это не в моем духе, и Вы можете быть уверены, что я все другое оставлю, а Вас извещу тотчас же об его ответе.

Пока я не знаю взгляда от. Амвросия, я ничего сам решить даже и «про себя» не могу; но, зная его систему, думаю, что он одобрит Вас и посоветует только немного обождать. Вспоминаю при этом слова Христа: «Кто любит отца или матерь больше меня, несть меня достоин».

Разумеется, это хорошо, что мать Ваша горяча, но отходчива. Климент Зедергольм против воли отца перешел в православие, а кончилось тем, что отец-пастор согласился и на переход матери в православие. В моей книге¹ этого нет, но я узнал об этом позднее. Н. И. Субботин² напечатал потом позднее подробно о переходе его в православие. Правда, протестанты гораздо податливее католиков; но Бог милостив, дело обойдется, я уверен. Дьявол немедленно начинает класть препятствия на пути того, кто горячо стремится ко благу. Не оставит Вас Господь! Он увенчает Ваши усилия победой.

Все Ваши возражения мне насчет столиц и удаления я одобряю. Другое дело общий взгляд, и другое дело Ваш частный случай. Раз Вы заботитесь прежде всего, чтобы самого себя утвердить и духовно развить, то Вы совершенно правы. Вы беретесь за самый корень дела, и это делает большую честь Вашему духовному настроению. Держитесь его; Вы правы, рассчитывая на то, что и влияние не уйдет, если Вы будете его достойны. И я, когда поехал в 71 году на Афон, то мне было не до влияния, я думал о себе, о своих грехах, о своем неверии, о своем тогдашнем отчаянии, и когда я сам, с Божьей помощью, утвердился в верованиях и в познании учения, то и влияние откуда-то само собой пришло, несмотря даже на то, что в то время я еще весьма сильно был борим разными страстями и привычными пороками. Когда я противополагал Вам влияние на высшие классы влиянию на 5–6 крестьянских общин, я противополагал две ветви одного корня друг другу и находил, что на одной будет больше плодов, чем на другой. Но Вы хотите взяться крепко за корень, и мне остается только восхищаться быстротой и силой Вашего духовного роста. Помози Вам Боже! Прибавлю еще и то, что большая разница для Вас служить священником при монастыре (пускай и женском) и быть приходским священником в крестьянской среде. Чичерин³ (человек, кажется, не особенно православный), однако в своей книге (история политических учений)⁴ называет монашество идеализмом христианства. Он умный и ученый человек и (я) вынужден так назвать его. Если современное русское монашество плоховато, то это касается не учения его, а зависит больше всего от того, что люди в него теперь идут не лучшие, а кой-какие. И через это среднего уровня монахи не могут, так сказать, лично особенно нравиться людям развитым и сильно влиять на них. Нужны истинные прозорливцы и особенно одаренные люди, чтобы влиять на нас, как влияет, например, от. Амвросий. Да и то не без предварительной подготовки светскими людьми высокого образования. Не знаю, например, так ли бы легко повлиял на меня от. Иероним Афонский (старооскольский купец образования 20-х и 30-х годов!), если бы меня хоть немного не подготовили славянофилы и некоторые даже католические писатели. Но как бы ни был плох средний уровень монахов, он и в понимании учения и в нравственной дисциплине несравненно выше среднего уровня крестьян. Я ведь знаю хорошо и тех и других, и стоит только сравнить крестьянина немонаха с монахом из крестьян, чтобы видеть уже огромную разницу в степени христианского рассуждения, если не в степени христианской морали. У монаха из мужиков есть уже ясный идеал – покаяния и смирения, и при самой грубой выработке слышишь эти слова; у мужиков некоторый вид смирения придается гораздо больше внешними условиями нужды, физического страха перед начальством (даже и теперь), чем памятью об учении. В монастыре живешь в воздухе учения, даже и тогда, когда этот воздух не слишком чист и свеж. Это грустно иногда, но так было и в лучшие времена христианской древности, Вы узнаете это из житий Святых и из аскетических писателей. И тогда жаловались на пороки монахов. Но ведь и крестьяне наши большей частью очень порочны (Вы сами это говорите в брошюре Вашей). Но при этом разница между селом и монастырем та, что в монастырях воздух имеет (для нас) ¾ кислорода и ¼ азота, а в деревне наоборот – ¾ азота и ¼ кислорода.

Когда я писал Вам в пользу столицы, то я сравнивал ее не с монастырем (о котором и речи не было тогда), а с крестьянским сельским приходом. И теперь скажу, столица (для священника Вашего образования) лучше деревни, но монастырь, конечно, лучше и того и другого, особенно для начала, для того утверждения, о котором Вы говорите.

Боюсь только, что пока будет продолжаться у Вас борьба с римским фанатизмом матери, в Лесной монастырь возьмут другого… Я очень рад, что Вы познакомились с Иванцовым-Платоновым⁵; это весьма ученый и образованный человек; прежде, подобно многим нашим ученым «белым» иереям, он, кажется, был против монашества. Но за последние годы повеял такой дух, что многие люди стали быстро изменять свои взгляды к лучшему. Берегитесь только его либерально-славянофильского оттенка. Все-таки этого нельзя в зрелые годы скоро и дотла выкурить из человека.

Я всегда так говорю: «Учреждения пусть будут суровы; человек должен быть добр». Вот христианство. Замечу еще одну не очень утешительную для природы человека черту, но, я думаю, очень верную психологически: «При суровых законах и обычаях и доброта-то легче». Немного и нужно, чтобы быть уже добрым христианином. Например, при рабстве: прибил раба за дело и умеренно, без внутреннего ожесточения, и то уже и рабу хорошо, и он говорит: «Справедливый господин!» И рабовладелец прав и добр и даже, может быть, и подвиг самовоздержания, рассуждения и любви совершил, а когда два свободных хама, один богатый, а другой бедный, приходят в столкновение и ввиду мировой судья, то что же выходит? Богатый не бьет не по страху Божию и любви, а по страху человеческому, а бедный фыркает и ничем не доволен, все ему мало! Кстати сказать: не подумайте, что я оплакиваю крепостное право по личному интересу. Вы жестоко ошибаетесь. Я никогда сам крепостными не владел и над ними не начальствовал и даже постоянно смолоду зря воевал за них с матерью.

Позднее некрепостных я стал иногда бить. И с Божьей помощью раза два случилось, что и Господь оскорбителей бил с отменною опасностью, но с успехом. В этом не особенно каюсь.

Говорю же я о суровости законов и личной доброте – вообще, чтобы резко отделить идею христианской гуманности от юридического свободолюбия.

Суровые нравственные законы, смягченные личным христианством и тонкой образованностью высших классов, – вот мой идеал для России ближайшего будущего. И больше ничего!

Обнимаю Вас крепко и Евгении Сергеевне⁶ кланяюсь.

В брошюре моей есть несколько грубых опечаток: на стр. 6, 12, 28 и 43-й. Объяснить их здесь не в силах. Сами смекайте, коли есть охота.

Ваш К. Леонтьев

Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

¹ В моей книге… – Леонтьев К. Н. О. Климент Зедергольм, иеромонах Оптиной Пустыни. М., 1882.

² Николай Иванович Субботин (1827–1905) – профессор Московской духовной академии, автор трудов по истории русской Церкви, посвященных преимущественно расколу.

³ Борис Николаевич Чичерин (1828–1904) – теоретик государства и права, историк, публицист и общественный деятель. Ученик Т. Н. Грановского. Профессор Московского университета. Крупный помещик. Был московским городским головой.

⁴ …в своей книге… – Имеется в виду кн. Б. Н. Чичерина «История политических учений», ч. 1–5 (М., 1869–1902).

⁵ Александр Михайлович Иванцов-Платонов (1835–1894) – протоиерей, богослов и проповедник, профессор Московского университета. Автор многих трудов по истории христианской Церкви. Был близок к славянофилам.

⁶ Евгения Сергеевна — жена И. И. Фуделя.

193. И. И. Фуделю

14 марта 1889 г., Оптина Пустынь

Спешу, дорогой Осип Иванович, передать Вам ответ от. Амвросия: 1) насчет матушки Вашей – не слушайтесь, не беспокойтесь, идите своей дорогой, а когда она будет говорить: «Мне через тебя католический священник причастия не дает», то отвечайте ей: «Тем лучше, я Вас тогда сам причащу!» Это собственные слова от. Амвросия, которые он благословляет Вам смело ей сказать. Доверенный его инок, через которого я к нему вынужден был (благодаря моему неизменному зимнему затворничеству) обращаться, прибавляет, что от. Амвросий очень оживился под впечатлением Вашего письма, принял все это дело горячо к сердцу и, видимо, верует, что мать Ваша, именно благодаря Вашему священству, сама перейдет в православие. Я очень всему этому и за Вас, и за дело рад.

2) Насчет женского монастыря, напротив того, я вынужден несколько Вас огорчить. От. Амвросий решительно не советует по молодости Вашей брать это место. Посредствующий инок (еще до разговора с батюшкой), когда только получил от меня Ваше письмо с инструкциями, от себя сказал мне, что едва ли от. Амвросий благословит в женский монастырь, потому что к такому молодому священнику молодые монахини не станут откровенно обращаться. Да и вообще не годится. Меня это как светом самого озарило! Я думал только о Вашем настроении, а об настроении монахинь вовсе забыл! В этом я грубо и непростительно ошибся! И гораздо чувствительнее так ошибаться женатому теоретику Иванцову-Платонову, чем мне, который 18 уже лет состою недостойным учеником практически духовных старцев. Вспоминаю теперь, кстати, что я часто слыхал и прежде, что не только очень молодые, но вообще женатые священники не очень-то годны для монахинь. Спокойные (сравнительно) сами со стороны плотской борьбы, они не понимают сердцем ту ужасную и утонченную брань помыслов и сладострастия, которые приходится нередко выносить и немолодым уже монахиням. И поэтому бывают несправедливы и слишком строги.

С этой стороны, тронутый Вашими чувствами и мечтами, я ошибся; но мне приятно вспомнить, что я предвидел смелый и добрый взгляд старца на борьбу Вашу с католицизмом матери. Я предвидел, что он не посоветует Вам здесь уступать и смягчаться. Конечно, когда касается до веры и до служения Церкви, то не надо щадить ни мать, ни брата, ни даже столь любимую Вами Евгению Сергеевну. Это я так, на всякий случай говорю; я знаю, что до сих пор она ничем Вам не мешала, а даже поддерживала. Но надо помнить это, на случай. Жена – «сосуд слабый», и мы не должны никогда давать им над собой воли. Избави Боже! Это так, на случай!

Насчет женского монастыря, хотя и поддался Вам, но не скрою, что очень рад теперь резкому совету отца Амвросия не брать этого места и возвращаюсь на старое: столица, Москва – лучше! Другое дело священник и другое дело мирянин среднего круга, ходящий от редактора к профессору, а от учителя к сотруднику. Священник и в Москве входит посредством исповеди и некоторых треб (если он захочет быть серьезным и не искать только денег) в живые, сердечные отношения с разными людьми, и с горничной, и с дворником, и с графиней, и с купцом; постарается-таки и между монахами найдет себе друзей. Нужно быть общительнее, искать, говорить больше самому и наводить людей на живые и откровенные беседы, не скучать ни с дворником, ни с графиней, потому только, что ни тот, ни другая не лезут на стену от последней передовой статьи какой-нибудь…

Если же хочешь жить живой жизнью, а не одною умственною жизнью теоретических отражений, то надо относиться к ученому и литературному миру, как в геометрии относится линия тангенс (в одной точке) так:

а не погружаться в него как линия секанс:

Вот Влад<имир> Андр<еевич> Грингмут, умнейший человек, и в идеалах он бы и желал быть тангенсом, но нужда, семейные обстоятельства и лихорадка литературных ежедневных впечатлений сделали его секансом, по уши воткнули его в деревянного Петровского и К°… И Катков, точно такой еще с 50-х годов, в этот бумажный и кабинетный мир воткнулся и врезался, но его хоть сколько-нибудь вытащили оттуда практический гений, удача, слава, деньги, привели его, не сдвигая почти с места и с просиженного в течение 30 и более лет кресла на Страстном бульваре¹ (пропуск слова в автографе. – Д. С.) и с государями, и со знатью, и с архиереями, и со светскими женщинами, и с министрами, и с народом, и с полководцами.

Я не против Москвы, я только против постоянного и неизбежного вращения в мире печатной бумаги, в кругу редакторов, сотрудников, профессоров. Деятелю всякому, даже и духовному, в наше время их нужно касаться с осторожностью и расчетом. Не надо всасываться в этот круг исключительно.

Вы напрасно думаете, что я бежал из Москвы от московской жизни. Я бы сумел жить в Москве сообразно моему возрасту, личным вкусам и религиозным правилам. И жил-таки, насколько позволяли разбитое здоровье и средства. Я понимаю и испытал не раз одинокую жизнь в келье, но [нрзб.] я хочу простора, помещичьей по крайней мере, если уж не богатой, обстановки. И теперь, если бы я имел больше средств и чуть-чуть побольше сил телесных, я бы на три-четыре зимних месяца брал бы большой номер в «Славянском базаре»² или дорогую квартиру и ездил бы в Москву. Это была и мечта моя – большую часть зимы в Москве, а от мая до ноября или декабря в Оптиной. Но средства осуществить ее не позволяют, и я предпочитаю жить здесь безвыездно, но по-дворянски и поблизости отца Амвросия, чем в Москве без него и скромным тружеником. Мое воспитание, мои привычки другие, я избалован, испорчен даже, а Вы нет. С этой стороны Вам лучше, и Вы сами лучше. Но одно тут общее должно быть – не погружаться по уши в бумажный и ученый мир, а быть искусным, расчетливым тангенсом, чтобы Вас только не забывали в нем. Имея в жизни нечто другое[83]83
  У меня это другое было постоянно: сперва 8 лет практика медицинская, военная жизнь в Крыму, связи в богатом кругу, потом Турция, служба, Афон, своя деревня, опять цензорская служба, все-таки власть, а не теория, не мысль одна, теперь Оптина. (Примеч. К. Н. Леонтьева.)


[Закрыть] (в Вашем случае прекрасное нечто – священство), никогда не впадешь в душевное рабство перед этим миром, будешь покойнее и в самолюбии, будешь иметь другие утешения, другие скорби, другую жизнь, другие радости, другую борьбу. У Льва Толстого вот было имение родовое и любимое, хозяйство, война, высший круг, охота, мужики, и поэтому в нем никогда не было того до ребячества литературного исступления, которым страдал Достоевский, принужденный погрузиться в одну точку по бедности и неимению ни службы и другой еще карьеры, ни своей любимой деревни, ни войны, ни высшего общества (только Сибирь – одно живое воспоминание). Тургенев был богаче и странствовал много, но и он был чувствительнее Толстого ко всему бумажному, потому что мало другой жизни имел. Достоинство, с которым всегда держал себя Фет, вопреки грубейшей к нему несправедливости критики и дурацкой публики нашей, значительно зависело от того, что он сперва был лихим уланом и кирасиром (и от души), а потом серьезным хозяином, помещиком и мировым судьей, а не был только писателем.

Вот в чем дело, голубчик мой, а не в противоположности Москвы и деревни. Круг важен, а не местность.

У хорошего священника, если он сумеет взяться, в наше время в большом городе круг этот будет шире и поучительнее, чем в глухом селе или в удаленном женском монастыре. Оптина славится, а кто пойдет в этот Лесной?! А спасаться? Авось-либо отец Иоанн Кронштадтский и около Петербурга, куда его то и дело возят, спасается! «Царствие Божие внутри нас».

Прощайте! Крепко обнимаю и целую Вас: «Будьте чисты, как голубь, и мудры, яко змей». Отцу Иванцову-Платонову ни слова о том, что отец Амвросий не велел туда и почему. Он монахов не любит, и на Вас за это оскорбиться может, поберегите его для своей пользы, на случай, но ему не доверяйтесь так, как оптинским. Уж солгите лучше на себя, что передумали и т. п. «Есть время молчать и есть время глаголати».

Вы вот некстати все молчите, молчите в обществе, а тут вдруг, где не нужно, дьявол сам и разверзнет Вам уста для неуместного изречения правды. Лгать не лгать хоть, ну а «бисер» метать тоже не надо. Духовная власть великого старца это бисер, а ученые богословы наши эти хоть и не свиньи, положим (зачем же!), ну а все-таки в них большею частию немножко Лютер сидит.

И Самарин, друг Иванцова-Платонова, видимо, предпочитал Феофана Прокоповича³ старцу Яворскому⁴; и Хомяков к протестантам обращался любовно, а к папству с ненавистью, а из двух зол – лучше наоборот.

Прощайте… Доброй, милой и, по-видимому (?), не ищущей преобладать Евгении Сергеевне мой привет. И от моих домашних всех тоже.

К. Леонтъев

Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

¹ …кресла на Страстном бульваре… – там помещалась редакция газеты «Московские ведомости».

² «Славянский базар» – гостиница в Москве.

³ Феофан Прокопович (1681–1736) – проповедник, писатель и богослов. Противник католицизма, сторонник новой европейской науки Ф. Бэкона и Р. Декарта. Главный помощник Петра I в делах церковного управления. Автор «Духовного регламента». Первенствующий член Св. Синода. Находился под сильным влиянием протестантского богословия.

⁴ Стефан Яворский (1658–1722) – иерарх русской Церкви. Учился в католических школах Польши и воспринял там враждебное отношение к протестантизму. Был местоблюстителем патриаршего престола и находился в открытой оппозиции к Петру I, который тем не менее назначил его президентом Св. Синода. Пользовался широкой популярностью как проповедник.