Текст книги "Избранные письма. 1854–1891"

227. М. К. Ону

10 января 1891 г., Оптина Пустынь

Наконец-то, дорогой и добрый Михаил Константинович, собрался послать Вам для перевода на греч<еский> язык две повести «Хризо» и «Капитан Илия». Я исправил кой-какие опечатки и сделал 2–3 особых замечания для переводчика. Пусть г. Рангаве¹ потрудится прежде над маленькими, и сам он увидит тогда, стоит ли ему трудиться над «Одиссеем». Весь «Одиссей» вполне еще не был издан; самая длинная и последняя его часть – «Камень Сизифа» – находится только в «Русском вестнике». Для того чтобы издать его отдельно, потребуется много такого рода хлопот и забот, к которым я всегда был не расположен (я находил их и нахожу чем-то унизительным и пошлым); а теперь в постоянном удалении от столиц и при большой физической слабости об этом и думать нечего. Для этого нужна какая-нибудь особая счастливая случайность, которой сейчас не предвидится. К тому же и Вы имели добросовестность и прямоту сами сознаться в одном из Ваших писем, что не так внимательно и строго отнеслись к просьбе моей о поправках, как бы следовало. Я, конечно, тотчас по получении тетрадки с вашими ответами заметил это; но не считал себя вправе обижаться на это. Не присягу же Вы давали вникать глубоко в это дело! И за то спасибо! Но так как Вы сами в этом имели благородство сознаться, то теперь и я могу говорить прямее. Разумеется, что надо будет еще раз пересмотреть всего «Одиссея»; и в особенности стихи и песни. Когда я увижу, что в силах этим заняться, и когда г. Реньери² исполнит свое намерение (т. е. хоть эти две маленькие повести переведет), то я, через ваше посредничество и рекомендацию, могу прямо обратиться к нему с просьбой о проверке этих стихов и песен, с указаниями источников, из которых я их брал. Вот пока и все. Я по многим причинам не мог раньше этого весьма небольшого дела кончить. В августе я ездил в Москву и пробыл там до 1/2 сентября: отвыкши за эти 3 ½ года в Оптиной от всякого движения и шума, я чувствовал себя ужасно неловко и на железных дорогах, и в гостиницах, и среди уличного треска, и почти обезумел от радости, когда в Калуге сел в карету четверней (по-старинному) и забыл весь этот «прогресс» и все эти будто бы удобства! Здесь в моем безмолвном и просторном доме я долго отдыхал и восхищался, что опять далеко от пружинных тюфяков, шумных соседей в №-рах, от насильственной компании в вагонах и т. п.

Отдохнувши, принялся я за одну работу для журнала, над которой трудился до самого Рождества и только теперь освободился настолько, чтобы заняться греч<ескими> повестями. К тому же, по старой дружбе прибавлю откровенно, que je trouve contraire à la dignité de l'homme de s'agiter comme on s'agite généralement aujourd'hui. On parle beaucoup de cette «dignité de l'homme» au XIX sièсle (qu'il soit maudit ce siècle!), mais je ne vois aucune dignité ni dans cette ridicule précipitation avec laquelle on travaille maintenant, ni dans cette manière de voyager «сломя голову», ni dans cet esclavage où l'on se trouve en chemin de fer, ni dans les agitations du journalisme, ni dans la passion de publier une masse de livres, que personne n'a ni le temps de lire avec attention, ni les moyens d'acheter…³ Одним словом свинство!

Вы не поверите, как я счастлив иногда в моем «Эрмита-же»⁴ и как я благодарю Бога и правительство наше за то, что могу в 60 лет сидеть независимо «под виноградником моим и под смоковницею моею». Больше двух часов и редко 3-х в день не занимаюсь, и нахожу это и «душеспасительнее», и «благопристойнее», чем лезть на стену, как у нас все почти лезут в столицах. <…>

Если вам не лень – сообщите мне побольше подробностей о вашей семье. Я, вы знаете, человек искренний и сердцем горячий и ни добро, ни (увы!) зло не забываю. У вас же и от Вас я, кроме добра, ничего не видал.

Ну, прощайте; обнимаю Вас крепко! Чтобы посылка не была слишком мала, я к «Хризо» и «Капитану» прибавил еще два тоже моих сочинения для г-на Бахметьева, о знакомстве с которым я тоже сохранил самую приятную память.

Неужели вы этого моего «Сборника»⁵ не читали со вниманием? Это гораздо важнее всяких «Одиссеев»! Там множество такого, что должно возбудить ваше сочувствие.

Вот Ионин (говорят, будто это он пишет под именем Spectator'a⁶ в «Русском обозрении») отдает мне публично ту справедливость, что я только один уже 20 лет тому назад разгадал славян. Не скрою, что мне эти два-три слова доставили большое удовольствие. Пора бы уже критике стать немножко посправедливее ко мне! Конечно, на все воля Божия; но и человек не деревянный все-таки. Наскучит эта подлость самому терпеливому.

Ваш К. Леонтьев

Впервые опубликовано в кн.: Архимандрит Киприан. Из неизданных писем Константина Леонтьева. Париж, 1959. С. 29–31.

¹ Рангаве — неустановленное лицо.

² Реньери — неустановленное лицо.

³ …que je trouve contraire à la dignité de l'homme de s'agiter comme on s'agite généralement aujord'hui. On parle beaucoup de cette «dignité de l'homme» au XIX siècle (qu'il soit maudit ce siècle!), mais je ne vois aucune dignité ni dans cette ridicule prйcipitation, avec laquelle on travaille maintenant, ni dans cette manière de voyager «сломя голову», ni dans cet esclavage où l'on se trouve en chemin de fer, ni dans les agitations du journalisme, ni dans la passion de publier une masse de livres, que personne n'a ni les temps de lire avec attention ni les moyens d'acheter… (франц.) —…я нахожу несовместимым с человеческим достоинством всю эту суету, столь распространившуюся в наше время. В XIX веке (будь он проклят!) слишком много говорят о «достоинстве человека», но я не вижу никакого достоинства ни в этой дурацкой спешке, с которой теперь работают, ни в этой манере путешествовать «сломя голову», ни в этом рабстве, когда попадаешь на железную дорогу, ни в этих безумствах журнализма, ни в поветрии печатать горы книг, на

которые ни у кого недостает ни внимания, ни денег…

⁴ …в моем «Эрмитаже»… – Т. е. в месте отшельничества (от франц. Hermitage).

⁵ «Сборник» — книга К. Н. Леонтьева «Восток, Россия и славянство» (1885–1886).

⁶ …под именем Spectator'а… – На самом деле это был псевдоним В. А. Грингмута.

228. H. Н. Страхову

23 января 1891 г., Оптина Пустынь

Ну что ж, Николай Николаевич, не хотите жертвовать книги молодым людям – это воля Ваша. И толковать нечего. О «материях же важных», о которых Вы упомянули, желая знать мое мнение, я теперь рассуждать не могу: недуги, слабость и т. д. Да и вообще, когда у нас с Вами дело дошло до вопроса об «искренности» и «фальшивости» того или другого русского писателя, то я предпочитаю не отвечать. Откровенность завела бы меня далеко. А я желаю «прочее время живота моего в мире и покаянии скончати».

Поэтому мне в данном случае приличнее всего вспомнить слова Царя-псаломопевца¹: «Уклоняющегося от меня лукавого не познах» (т. е. не стал с ним водиться, связываться). À bon entendeur – salut! [113]113
  Внемлющему – благо! (лат.)


[Закрыть]

Ваш К. Леонтьев

Публикуется по автографу (РНБ).

¹ Царь-псаломопевец — второй царь иудейский Давид (царствовал в 1055–1015 гг. до н. э.), победитель великана Голиафа. Искусно играл на арфе, его вдохновенные песни-псалмы составили одну из книг Ветхого Завета – Псалтирь.

229. H. Н. Страхову

24 января 1891 г., Оптина Пустынь

(Ч е р н о в о й в а р и а н т)

Не могу никак, Николай Николаевич, одобрить Вашего отказа подарить книги молодым людям. Если они продаются очень плохо, то не надо и рассчитывать на серьезные доходы, и тогда все равно, отчего же не пожертвовать хоть немногим для «идеи»; если же они продаются очень хорошо, то от избытка и тем более можно уделить. Не одобряю! Истинно сказать – вот уж от Вас, как от козла, – ни шерсти, ни молока (по крайней мере мне грешному); уж простите, Христа ради, да и то, если для Вас Христос не «легенда» и в самом деле Бог, которого Вы боитесь, если же нет, как по многим признакам мне подозревается, то и прощения-то не стоит у Вас просить; а не велик грех будет и в тартары Вас проводить вместе с ()[114]114
  Так у К. Н. Леонтьева.


[Закрыть] и Л. Н. Толстым. Вы спрашиваете, почему я в последнем письме моем был так «скуп» на слова и ни слова не сказал о споре Вашем с Соловьевым?¹ Во-первых, потому, что я до сих пор не могу добиться последней статьи его против Вас («Мнимая борьба с Западом»)². Я видел его в сентябре в Москве и теперь не могу вспомнить, почему он мне не дал своей брошюры. Смутно помнится, будто он говорил мне, что не прислал потому, что мне многое будет в ней не по душе. Впрочем, и за это не ручаюсь, не помню. Не знаю даже, в каких из «либеральных» журналов она была напечатана. О Вашем ему ответе тоже ничего не знаю. Сведения мои об этом споре остановились (прошлого, кажется, года) на его весьма скверной по тону статье («О грехах и болезнях»?³) и на Вашем ему ответе⁴, в высшей степени достойном и благородном. Его эта статья с того, что не понравилась и по направлению и по тону, что я даже написал ему письмо, наполненное самыми суровыми укорами дружбы (я его очень люблю лично, сердцем [Письмо не окончено].

Публикуется по автографу (ГЛМ).

¹…о споре Вашем с Соловьевым? – Речь идет о резкой полемике между Вл. С. Соловьевым и H. Н. Страховым по поводу книги Н. Я. Данилевского «Россия и Европа».

² «Мнимая борьба с Западом» — статья Вл. С. Соловьева (Русская мысль. 1890, август) о книге H. Н. Страхова «Борьба с Западом в нашей литературе» (вып. 2, СПб., 1890).

³ «О грехах и болезнях» — статья Вл. С. Соловьева в журнале «Вестник Европы» (1889, январь).

⁴ …на Вашем ему ответе… – Т. е. статье H. Н. Страхова «Последний ответ г-ну Соловьеву» («Русский вестник». 1889, февраль).

230. И. И. Фуделю

19–31 января 1891 г., Оптина Пустынь

<…> Моя независимость, моя обеспеченность, мой просторный дом, зимою теплый, летом веселый, в зелени, поддержка старца, любовь моя к моей милой Варе¹ и ее обо мне сердечные (хотя и не всегда толковые) заботы, свежесть ума моего в полуразрушенном этом теле – возможность делать кой-какое, хотя бы и мелкое добро и многое другое… Это все свет моей старости. Я счастливее многих, очень многих стариков.

И вот в числе этих приятных поводов – благодарить Бога – один из самых приятных и значительных – это Ваша дружба и Ваше со мной полное единомыслие (почти), мой голубчик, Осип Иванович!

Вот Вам, душенька, какой сегодня «документ»! (Это моя Варя раз так сказала вместо «комплимент».)

Да, я, право, все больше и больше к Вам привязываюсь и даже прошу Вас не изменять мне хоть сердцем, если мне даже суждено дожить до той горькой минуты, когда Вы мне мыслью измените.

Все почти близкие ко мне прежде юноши отвыкли от меня и оставили меня: Денисов, Уманов, Замараев, Волжин, Озеров, братья Нелидовы² и т. д. Остаются верными только Кристи, Александров и Вы. Но Кристи теперь болен (быть может, и неисцелимо), да и прежде был нестерпимо неровен и неаккуратен. То три огромных письма подряд, прекрасных по уму и чувствам, то почти год молчит…

Александров, как я более и более убеждаюсь, менее Вас вообще способен, к тому же пишет письма всегда короткие и мало интересные, хотя и согретые в высшей степени добрыми ко мне чувствами. Сверх того, мне мешает как-то эта женщина³, которая наросла на нем, как огромная какая-то шишка, и которую я «любить» могу только в случае нужды самым сухим христианским состраданием, а физиологически, по естественному чувству, едва-едва выношу ее как вредный нарост на любимом мною и в высшей степени благородном человеке. Потом он будет профессором, а Вы – иерей в рясе, «хамства» все-таки меньше. Я ведь с этой стороны не только неисправим, но даже и не желаю исправляться! Любя его и уважая глубоко, я буду извинять ему «профессорство», а Вам – «Священнику», с этой стороны, что извинять? Так что я и объективно, и субъективно Вами доволен более, чем всеми другими моими молодыми приятелями.

Объективно потому, что Вы очень умны, очень тверды, верны и достаточно смелы, потому что Вы религиозны, потому что на Вас не «полупердунчик», а ряса. Пишете очень хорошо, ясно, прямо, решительно и с чувством; потому, наконец, что Вы сумели выбрать себе жену умную, которая не мешает Вам делать дело, не корячится, как другие чертовки нашего времени.

Субъективно потому, что Вы меня как человека искренне любите и как писателя смело, независимо и талантливо готовы поддерживать, когда есть малейшая возможность и повод…

Просто сказать и коротко: на Вас моя главная надежда! И пожалуй, что ни на кого больше. «Враг силен», а так как даже и личная наша дружба зародилась и выросла прежде всего на почве религиозного единомыслия, то дьяволу едва ли она может нравиться. Боюсь его действий и, разумеется, за молодого человека больше, чем за себя… N. В.! N. В.! <…>

Книгу Данилевского не хотелось мне Вам свою посылать, она вдруг может мне понадобиться самому; просил Страхова выслать даром 2 экз<емпляра> (другой для одного здесь гостящего и обращенного юноши). Этот противный человек извинился и отказал. И, вообразите (не фатум ли опять?) – этот сравнительно неважный случай будет, вероятно, причиной нашего окончательного с ним разрыва. (Астафьев – раз, Страхов – два, пожалуй, при некоторых условиях, которые я почти предвижу, и Соловьев… 91-й год.)

При отказе Страхова прислать книги были в письме его еще и вопросы о том, что я думаю об его споре с В. Соловьевым и о том, кто из них двух правее, обвиняя друг друга в фальшивости. Если бы Страхов не упомянул слово «фальшивость», то, может быть, дело как-нибудь и обошлось; но тут мое чуть не 30-летнее с ним (и с его противу меня прямо подлостью) долготерпение не выдержало. И я после усердных молитв и 3-дневной борьбы послал ему очень краткий ответ открытым письмом <…>.

Прошу Вас вообразить, какую борьбу духовного чувства с литературным самолюбием (по-«человечески» говоря, справедливо оскорбленным) и пережил я в эти несколько дней. Я принял очень серьезно к сердцу и то и другое. Я написал ему три письма, одно за другим, и всякий раз в усердной молитве с просьбой, чтобы Господь наставил меня – как поступить? Дать ли волю накопившемуся негодованию (у Соловьева сучок видит, а у себя бревна не видит!) или «положить дверь ограждения на уста мои»? Варсанофий Великий учит в подобных трудных случаях до 3-х раз искренно помолиться и потом уже следовать туда, куда после 3-й молитвы склоняется сердце наше. Все три первые письма были слишком откровенны, грубы и отчасти длинны. Сверх того, я находил, что несколько унижаю себя тем, что указываю ему слишком прямо на то, как я нуждался в его отзывах, а бесполезное унижение своего достоинства перед кем попало вовсе не то духовное смирение, которое состоит в ежеминутном сознании своей греховности, иногда даже едва-едва уловимой. Вот и кончилась эта борьба тем, что я отправил ему упомянутое открытое письмо, где только все тонкие намеки на «толстые обстоятельства» его против меня писательской несправедливости, а прямого ничего нет. И теперь успокоился. Все 3 первых письма я не разорвал, а хочу сохранить вместе с его письмом в особом конверте (есть и копия посланного открытого). В сущности, я очень рад, что наши личные сношения прекратятся. Эти сношения (личные) при всем том, что мы с ним на ²/₃ единомышленники, были издавна натянуты и ложны. Если он вздумает мне ответить в конверте, то я, конечно, не стану распечатывать, а верну в другом конверте. Я уже это не раз в жизни делал с людьми, которых письма меня тревожили, и таким путем заставлял их замолчать. <…>

При всем моем личном пристрастии к Владимиру Сергеичу и при всем даже почтительном изумлении, в которое повергают меня некоторые из его творений («Теократия»⁴, некоторые места из «Критики отвлеченных начал»⁵ и «Религиозных основ»⁶, например), я сам ужасно недоволен им за последние 3 года. То есть с тех пор, как он вдался в эту ожесточенную и часто действительно недобросовестную полемику против славянофильства. Недоволен самим направлением, недоволен зловредным и ядовитым тоном, несомненной наглостью подтасовок. Не согласен даже с тем, что соединению Церквей⁷ так сильно может мешать своеобразное национальное развитие России, как он думает. Если бы он не находил, что самобытность национального духа нашего и утверждение наших от Запада государственных и бытовых особенностей помешает его главной цели – соединению Церквей с подчинением Риму, то и не нападал бы на культурное славянофильство с такою яростью и с таким ослеплением. Но я нахожу, что он в этом-то и ошибается; Россия, проживши век или ½ века (а может быть, и меньше) в некотором насыщении своим национализмом и чувствуя все-таки, что и этого как-то недостаточно для достижения апогея ее, легче после этого, чем до этого, может пожелать главенства Папы. Вспоминаю при этом добродушного, но умного пустозвона нашего Шарапова. Он мимоходом в «Русском деле» сказал: «На что самому Папе будет Россия слабая, вялая, ничтожная?» (наверное эпитета не помню). Верно! На что и самому папству Россия, как две капли воды похожая на ту самую либеральную Европу, которая вот уже 100 лет как гонит папство. На сегодня довольно.

26 января

Подумавши, решил отправить Вам всю пачку с письмом Страхова и моими ему 4-мя ответами, из которых послал только последнее. Держите их у себя до случая. Это избавит меня, между прочим, от необходимости повторяться. В первых (неотправленных) моих ему ответах было кое-что такое, что может служить отчасти ответом и на некоторые весьма важные мысли, например, на то место, где я говорил ему об императрице Ирине⁸. Да! Много в Четьи-Минеях⁹ Вы найдете святых несравненно более безукоризненных с «нынешней» точки зрения, но они не сделали того для Церкви (и для нас с Вами лично), что сделала эта великая женщина. Св. Олимпиада, ученица и друг Иоанна Златоуста¹⁰, всю жизнь свою посвящала благотворениям и была безукоризненной личной жизни. Но все-таки она сделала для учения церковного меньше, чем эта Ирина, быть может, и честолюбивая, желавшая сама царствовать женщина! (Я говорю, заметьте, все-таки «быть может», ибо если мы про знакомых и близких говорим не без основания: «чужая душа потемки», то как браться 1000 лет спустя решить, что именно чувствовала и какую борьбу переживала византийская царица, приступая к низложению и ослеплению сына-иконоборца!)

«Дары» – разные, говорится; ну, и «заслуги» – разные. Олимпиада – поучительный пример частной православной жизни. Ирина – пример православной твердости на государственном поприще и при тяжких условиях догматической неурядицы. Благодаря низложению и ослеплению иконоборца царя Константина¹¹ стал возможен 7-й Вселенский Собор, на котором иконопочитание возведено в догмат. Хороши бы мы были теперь с Вами, мой друг, без икон и без всей той «внешности», в которой до тонкости воплощены и догмат Восточной Церкви, и вся история правоверия от Адама до наших дней!

Вот видите, как же быть-то? Так ли это, что только простые умы и сердца могут осуществить такое великое дело, как соединение Церквей? Я, заметьте, спорю об основной только мысли Вашей (и Страхова тоже), что высшие религиозные плоды даются только тем людям, которые кажутся нам добродетельными, искренними или «простыми» (как Вы выражаетесь); прибавлю, что это слово «простой» имеет в нашем языке такое множество значений, что его употреблять надо весьма осторожно, если хочешь быть ясным; простой – значит: 1 – глупый, 2 – щедрый, 3 – откровенный, 4 – доверчивый, 5 – необразованный, 6 – прямой, 7 – наивный, 8 – грубый, 9 – не гордый, 10 – хоть и умный, да не хитрый. Изволь понять это словечко в точности! За это я его не люблю.

Я спорю здесь только против основной мысли – об исключительном призвании простых людей к решению великих религиозных вопросов, а не о том, нужно ли соединение Церквей и возможно ли оно. Надо на этот раз этот, собственно, более частный вопрос, по возможности, устранить. (Как слишком трудный и сложный для частного письма.) Помнить только не мешает, что пока все наше восточное духовенство и все наши известные богословы понимают и признают только один вид подобного соединения: полное отречение католиков от filioque[115]115
  Член католического символа веры, означающий исхождение Св. Духа не только от Отца, но и от Сына (лат.).


[Закрыть], от единоличной непогрешимости папы и т. д. Правдоподобно ли это? А если так, то мы с Вами, «послушники» Восточной Иерархии, имеем ли мы право даже и в сердце желать иного соединения? Конечно, не имеем, говоря строго. Но я не скрою от Вас моей «немощи»: мне лично папская непогрешимость ужасно нравится! «Старец старцев»! Я, будучи в Риме, не задумался бы у Льва XIII¹² туфлю поцеловать, не только что руку. Ибо руку-то у папы и порядочные протестанты целуют, а либеральная сволочь, конечно, нет. Уж на что Т. И. Филиппов строгий защитник «старого» православия, но и тот говорит всегда: искренне верующий православный не может не сочувствовать католикам во многом и не может не уважать их и вынужден даже нередко из усердия к своей вере завидовать им. Сверх того, что римский католицизм нравится и моим искренне деспотическим вкусам, и моей наклонности к духовному послушанию, и по многим еще другим причинам привлекает мое сердце и ум, сверх этого я еще думаю, что такой оригинальный (для русских) взгляд, как Влад<имира> Соловьева, и при тех ресурсах, которыми его одарила судьба, не может пройти бесследно. Я уверен даже, что не пройдет. «Богобоязненность» и послушание своему духовенству, Вы знаете, у нас слабы, а жажда нового и в особенности жажда ясного и осязательного у нас в обществе неутолима. Разлюбивши простой, утилитарный прогресс, разочаровавшись в нем, грядущие поколения русских людей не накинутся ли толпами на учение Соловьева, не только благодаря его таланту (или, вернее, гению), но и благодаря тому, что самая мысль «идти под папу» – ясна, практична, осуществима и в то же время очень идеальна и очень крупна.

В его учении много сторон, но, не распространяясь здесь, предложу Вам поискать об этом в письмах моих Страхову, там есть кратко об этом; не знаю, право, насчет земного благоденствия после соединения Церквей под папой – как решить: хитрит Соловьев или верует сам в эту химеру? Иезуитизм ли это (весьма ценный и целесообразный в наше дурацкое время) или та «духовная прелесть», о которой я упоминал (в письме)? «Чужая душа потемки»! Из уважения к его уму желал бы думать, что он весьма ловко и даже как бы вдохновенно иезуитствует, но не верит, ибо это глупо. Из желания же верить его сердечной совестливости (так как я его крепко люблю) хотел бы предпочесть искреннее и глупое заблуждение.

Но допустим, что это иезуитизм в том смысле, что он говорит сам себе: «Нынешнему народу скажи просто Церковь, папа, спасение души – они отворотятся, а скажи, что при посредстве папы и Церкви на земле воцарится на целое 1000-летие та любовь, та гармония и то благоденствие, о котором вы вот уже более 100 лет все слышите от прогрессистов, а без Церкви и папы – это невозможно, ибо только через них действует Бог, Которого признавать необходимо и Которого очень многие теперь ищут и жаждут… Скажи так (мечтательно и ложно) – они примут во имя этой лжи и этой мечты и то, что в моем учении возможно, правильно, реально, осуществимо» и т. д.

Допустим, что он так думает; разве с практической стороны он не прав? Допустите еще, что лет через 10–20 его учение (при слабой по-прежнему организации нашей учительствующей Церкви и т. п.) приобретет множество молодых, искренних и энергических прозелитов, подобно нигилизму (тоже ясному) 60-х и 70-х годов. Из общества идеи просачиваются понемногу и в духовные училища, и ко двору. (NB). Мы видели, что в настоящее время хомяковские оттенки (по-моему, неправильные и в некоторых отношениях полупротестантские) просочились уже в духовные академии. А ведь соловьевская мысль несравненно яснее и осязательнее хомяковской[116]116
  Потрудитесь прочесть внимательно и строго в «Благовесте» (Вып. 6 и 7. 1 ноября 1890 г. и 16 ноября) статью «Ал<ексей> Ст<епанович> Хомяков как богослов». Понимаете Вы что-нибудь, кроме отдельных «высоких слов»? Я ничего не понимаю. Напр<имер>, Вып. 6, стр. 167: «Церковь – это сам человек в его высшем нравственном определении»?! Можно ли представить себе что-нибудь живое на основании такой фразы? Это ужасно! (Примеч. К. Н. Леонтьева.)


[Закрыть]. («Любовь», «любовь» у Хомякова; «истина», «Истина» – и только; я у него в богословии, признаюсь, ничего не понимаю, и старое филаретовское и т. д., более жесткое, мне гораздо доступнее как более естественное). Вообразите, что в духовных академиях не удовлетворяются более «сладким» туманом Хомякова и спрашивают себя: «Ну, а дальше что?» Вообразите при этом все большее и большее сближение с католическими славянами; вообразите, что осуществится тот панславизм, которого я так боюсь (не с католической, конечно, а с либеральной стороны; а как удержаться от этого панславизма надолго в случае всеобщей войны и прямой невозможности сохранить более единство Австрии). Вообразите в то же время и на Западе возврат к религии после ужасов социалистической анархии. Не забудьте при этом и наш императорский двор. Это дело первейшей важности! Уже Александра Иосифовна¹³, как я слышал, раз входила в совещание с Вл<адимиром> Соловьевым об унии, но он эту внешнюю цель отвергает и говорит, что теперь нужно общественную почву только приготовлять. А вот наш здешний предводитель Оболенский от сочинений Вл<адимира> Серг<еевича> без ума. А младший его брат, Николай Дмитриевич¹⁴, избран государем в спутники и товарищи путешествующему ныне наследнику российского престола. Вообразите только как пример передачу впечатлений и мыслей от брата к брату, а от брата – спутнику молодому и т. п., и т. д., и т. д.

И если таким образом через 20–25 лет те семена, которые он сеет теперь с такой борьбой, с такой, допустим, хитростью и даже несимпатичной злобой, начнут приносить обильную жатву (реальными и здоровыми сторонами учения), то разве не простят ему все его извороты или его мечтательные бредни?

«Гармонии» à la Достоевский, «всеобщей любви», конечно, не будет (для этого, как справедливо сказал в «Русском обозрении» Ионин и как я давно думал, надо нам «химически»[117]117
  Впрочем, Соловьев, кажется, и до этого домечтался (или «дохитрил» – не знаю). Астафьев еще в 83 году рассказывал мне следующее. Он спросил у Вл. Серг.: «Что такое будет у вас в вашем предполагаемом третьем отделении, в „Теургии“. (Теософия, Теократия, Теургия; Богомудрие („Крит. отвл. начал“), Боговластие, Боготворчество)». Соловьев отвечал: «Там будет о семи Таинствах, под влиянием которых после примирения Церквей весь мир переродится не только нравственно, но и физически и эстетически». Вот как далеко он поднялся! Поэтому ему и известный Фурье¹⁵ нравится; у него тоже предсказывается 40 000 лет апогея блаженства на земле под влиянием приятной и любвеобильной организации общества не против страстей, а по страстям и влечениям. Изменится даже вкус моря на приятный, разовьются новые органы у людей и т. д. (Консидеран¹⁶, ученик Фурье, продолжил эту теорию в 40-х годах). (Примеч. К. Н. Леонтьева.)


[Закрыть] переродиться); «молочные реки» и тогда не потекут в «кисельных берегах» – это все чушь, противная и здравому смыслу, и Евангелию, и естественным наукам даже. И если совокупность всех выше перечисленных условий приведет (например, все это) к соединению Церквей под папой, то скорее может случиться, что русские, в одно и то же время столь расположенные к мистическому подчинению и столь неудержимые в страсти разрушать, столь бешеные, когда они одушевлены, скорее, говорю я, может случиться, что эти русские паписты не только не будут кротки, как советует им зря Владимир Сергеевич, а положат лоском всю либеральную Европу к подножию папского престола, дойдут до ступеней его через потоки европейской крови. <…>

И тогда разве не простится ему и ложь его? Простится, мой друг! Да еще скажут: «Великий человек! Святой мудрец! Он сулил журавля в небе, но он знал, что даст этим нам возможную синицу в руки!» И если кто (предполагаем в случае успеха) скажет тогда: «Он не хитрил, он сам заблуждался и мечтал о невозможном…» На это ответят: «Тем лучше. Это трогательно».

От деятельности всех истинно великих умов и характеров остается нечто прочное, а то, что имело более косвенное и преходящее значение, скоро пропадает. Победы Наполеона I имели косвенное и преходящее значение, ибо цель его – господство Франции над всей Западной Европой – не была достигнута; но, знаете, благодаря чему вот уже скоро 100 лет, как будничная жизнь Франции (полиция, суд, отношение собственности, торговля, промышленность, весь строй административный) считается образцовой с точки зрения порядка? Благодаря тому, что во время Консульства и Империи (т. е. в течение каких-нибудь 15 лет) Наполеон между двумя войнами находил время устраивать эту ежедневную жизнь на новых, данных революцией началах всеобщего гражданского равенства. Этого равенства в то время нигде, кроме Франции, не было, и на этом «песке» равенства (как Наполеон сам говаривал) приходилось все утверждать; он это сделал, и какова ни была дальнейшая будущность Запада и человечества вообще, приходится признать, что с его времени ни одна другая держава не может у себя производить эгалитарных реформ без сознательных заимствований и невольных подражаний демократическим порядкам Франции. И у нас тоже все «благодетельные» реформы, за незначительными оттенками, суть реформы наполеоновской Франции. Значительно у нас только то, что крестьянские земли сделаны не то что совсем неотчуждаемыми, а трудно отчуждаемыми, и теперь государственная мысль колеблется между риском постепенного обезземеления мужиков и смелой решимостью объявить их земли раз навсегда государственными и неотъемлемыми; это действительно своеобразно, остальное же в реформах наших почти все чужое и более или менее французское. (Увы!)

Так и от Соловьева нечто большее должно остаться. Останется же столь поразительная и простая идея развития Церкви, против которой тщетно спорят и, вероятно, будут еще до поры до времени спорить наши православные богословы, воображая почему-то заодно с самим Соловьевым, что идея эта непременно ведет в Рим. Тогда как, напротив того, она скорее может подавать нам надежды на дальнейшее самобытное развитие Восточной Церкви. (К.¹⁷ очень хорошо об этом писал, хотя и мимоходом; мысли эти мои, но он, спаси его Господи, кстати и очень ловко ими воспользовался в «Гражданине». Я был рад, потому что Вы знаете, какое у меня дурацкое обилие мыслей, сам же я физически не в силах уже их распространять; кстати же сказать – и Вы воруйте на здоровье, что понравится и с чем сердце Ваше согласится. Это мне будет лестно, и только. Иначе ведь и нельзя развивать учение.)

Останется ли от Соловьева только эта идея развития Церкви или нечто еще более общее – только истинно великий толчок, данный им русской мысли в глубоко мистическую сторону, ибо он, будучи, несомненно, самым блестящим, глубоким и ясным философом-писателем в современной Европе, посвятил свой дар религии, а не чему-нибудь другому? (Небывалый у нас пример, да и нигде в XIX веке.) Или произойдет действительное соединение Церквей, под папой ли или, напротив того, благодаря соборно-патриаршей централизации, на Босфоре (причем «кисельные берега» отвалятся сами собой и будет по-прежнему на земле стоять стон от скорбей, обид и лишений); как бы то ни было, след будет великий…

Это кончено! А о том, прав ли он чисто догматически, – что сказать? Теперь, конечно, не прав, потому что все восточное духовенство с ним несогласно. Но вот в чем вопрос – всегда ли он будет не прав? Всегда ли наше духовенство будет несогласно? Ведь это правда, что католики не названы еще еретиками ни на каком Восточном Соборе. А раз этого не было, взгляд можно изменить со временем, не впадая в прямое противоречие ни с одним из 7 Вселенских Соборов. Есть большая разница между взглядами восточных иерархов на Рим, католицизм. Греческие патриархи считают его прямо ересью (хотя и Собора не было). А у нас многие, подобно Филарету, не решаются считать их таковыми, ибо только у одних католиков изо всех отклонившихся от греческого православия не нарушены ни благодать апостольского преемства в иерархии, ни предания Св. Отец, ни учение о 7 таинствах¹⁸. Вот и разберитесь, мой друг, во всем этом. Другое дело теперь, и другое дело будущее.