Текст книги "Молот ведьм"

Она окинула взглядом палату. Синие сумерки вечера уже превратились в черную, глубокую ночь. Два кататоника на соседних кроватях застыли в одинаковых позах, вытянувшись на спинах и приподняв головы над подушками.

– Так получилось, что сегодня мы разговариваем в последний раз, – сообщила Карина. – Тебя стоило бы убить. Передать, так сказать, в суд высшей инстанции, пусть уже там разбираются, что с тобой делать. Но знаешь, ведь всем нужно давать еще один шанс, даже таким, как тебе, Николай. Вот я и решила сегодня немного помочь, может, у меня получится освежить твою память. Ты готов?

Не дожидаясь ответа, она достала свечу, зажигалку, и подпалила фитиль. Серый дым, как джинн в образе змея, взлетел и яростно заклубился по тьме.

Николай заорал.

– А ну, тихо, – строго сказала Карина. – Еще ничего не случилось, что ты кричишь? Лежи себе смирно. Смотри. Вспоминай.

Карина встала со стула. За ней, как по команде, поднялись со своих коек больные и застыли, вытаращившись бельмами глаз, будто марионетки, в ожидании, когда кукловод тронет нити. Карина раскинула руки, прикрыла глаза и зашептала. Кататоники дернулись, шагнули вперед, и неровной походкой подошли к ней, встав справа и слева, словно почетный эскорт. Дым, заклубившись, наполнил палату и все внезапно переменилось: стены исчезли, растворившись в невнятном пространстве теней, вместо них из тумана соткались деревья, кусты, обступившие небольшую поляну, посередине которой стояла кровать Николая. Карина опять зашептала, открыла глаза и махнула рукой. Впавшие в транс пациенты снова задвигались и начали окружать Николая, не сводя с него белых, невидящих глаз. Лес вокруг потемнел, вместе с тьмой пришел страх, потом ужас, отчаяние, и Николай вдруг увидел, что один из безумцев, обступивших его с двух сторон – это он сам, только в юности: худая физиономия в россыпи подростковых угрей, глаза хищно прищурены, губы кривит язвительная усмешка, а руке – длинный прут или палка… Призрак прошлого сделал взмах, и Николай ощутил страшную, жгучую боль, рассекшую спину, и тут же, одновременно, будто белая вспышка осветила тот закуток памяти, где была запрятана старательно забытая тайна.

– Вспомнил! – закричал он. – Я вспомнил, вспомнил!

И зарыдал.

…Мальчишки изнасиловали Карину, когда ей было десять лет, а самому старшему из насильников – четырнадцать. Это произошло в начале июня, в большом, диком парке, примыкающем к детскому дому, где воспитанникам разрешалось гулять – разумеется, без присмотра. Карина эти прогулки любила: забиралась в самый глухой уголок и сидела там, подальше от однокашников, которых не слишком любила и которые с готовностью отвечали ей тем же. В тот раз она спряталась за кустами, на вытоптанной полянке с пожухлой травой в окружении высоких деревьев, и возилась с палочками и камешками. Палочки в ее играх исполняли роль девочек, а камешки – мальчиков, хотя сейчас это были взрослые мужчины и женщины: они жили в домах из холмиков сухой грязной земли, говорили о серьезном, женились и ездили на машинах. Карина так заигралась, что не услышала приближенья мальчишек, а когда те с треском выбрались из кустов всего в двух шагах от нее, бежать уже было поздно. Вначале они и не собирались делать с ней ничего такого, просто она, как чумазый, мелкий, отталкивающего вида зверек вызывала желание издеваться, мучить и бить, от омерзения и ради забавы, испытывая при этом горячее, сладкое удовольствие. Мальчишки растоптали земляные дома палочек и камешков, смеялись, не давали бежать, тыкали в Карину длинными палками и гибкими прутьями – наверное, тоже до этого играли во что-то, может быть в рыцарей или кавалеристов – а она не плакала, только огрызалась и скалилась, как загнанная в угол крыса. Потом порвался подол короткого летнего платья, задранного сучковатой палкой, блеснуло белой кожей худое тельце и не по возрасту выпуклая, круглая попа, обтянутая измазанными в земле трусами. Мальчишки стали хлестать Карину прутьями, все больней и сильнее, до красных рубцов, потом решили сорвать с нее одежду, просто так, для еще большего унижения, а когда удары прутьев сменили пинки и шлепки по голому телу, между ног которого притаилась настоящая женская тайна, они так возбудились, что им захотелось с ней сделать еще что-нибудь. Молодые пенисы, подскочившие вверх как тонкие, бодрые весенние стебли, подсказали, что именно. Карина тогда промолчала, ничего не сказав воспитателям, она вообще не очень-то верила взрослым, да и вообще никому. Случившееся в парке повторялось снова и снова: в кладовке с постельным бельем, ночью в пустой душевой, в каморке за актовым залом; Карина стала их тайной, игрушкой, которую можно пинать, колотить, щипать, стегать ремнем и скакалкой, насиловать – игрушкой огрызающейся, противной, но отвратительно притягательной. Молчаливой и беспомощной, до поры и до времени.

Кошмары снились Карине давно, с того момента, как мать окончательно превратилась в алкоголичку и испытала первый приступ белой горячки: не узнавала дочь, заливала несуществующие пожары, караулила чужаков у дверей туалета, зажав в руке кухонный нож. Вскоре после того мать лишили родительских прав, а Карину направили в детский дом, и к девочке стали являться во сне странные и страшные гости: они разговаривали с ней, пугали, звали куда-то. Избавляясь от кошмаров, не дававших покоя и днем, Карина по наитию стала рассказывать свои сны разным предметам, с которыми чаще всего играла, тем же камешкам-мальчикам, и палочкам-девочкам. Потом перестала пугаться своих жутких ночных посетителей, а потом, много позже, когда ей исполнилось тринадцать, научилась и управлять ими.

Изнасилования и издевательства к тому времени прекратились. Мальчишки выросли: самый старший уже покинул детдом, а младшему было пятнадцать, и он потерял интерес к развлечениям с Кариной, начав встречаться с другими девчонками. Они забыли про свою маленькую, грязную тайну, про свой постыдный и жгучий секрет. Но у Карины была хорошая память.

В одну из летних ночей в детском доме случилось чрезвычайное происшествие: один из воспитанников умер во сне – его нашли под кроватью, закутанного с головой в одеяло, «сердечный приступ», как сказали врачи; другой проснулся, но совершенно безумным: не мог говорить, не понимал человеческой речи, не узнавал никого, только кричал постоянно, и беспрерывно мочился и испражнялся под себя. Третий сбежал, разбив окно табуреткой; его так и не нашли, сочтя пропавшим без вести. На фоне этих событий никто не заметил, как внезапно изменилась Карина: если раньше она вообще избегала общения с кем бы то ни было, то теперь начала хотя бы иногда разговаривать с одноклассницами, лучше успевать на уроках, и – вот странность! – даже шутить, хоть несколько странно, пугающе и без улыбки. А еще она стала настоящей звездой ночных страшных рассказов в палате летнего лагеря или в общей комнате детского дома. Ее даже стали уважать за это, но при этом бояться, так что друзей у нее не прибавилось. Впрочем, Карине друзья были не нужны.

Ей нужно было найти двоих пропавших обидчиков: одного, сбежавшего от ночного кошмара, и второго, благополучно окончившего обучение и отправившегося строить счастливую, взрослую жизнь. Самостоятельно это сделать не получилось, общих знакомых у них не было, поиск в Социальной сети не помог.

Зато помогла Валерия.

Первому удалось ускользнуть: достоверно установили, что его труп, истерзанный и искромсанный в клочья неизвестным злодеем, нашли через год после бегства из интерната в окрестностях Петербурга. Это было обидно. Зато с Николаем все вышло, как надо. К тому времени Карина уже освоилась с подаренной ей черной свечой: все было просто, как с камешками или палочками, нужно только наговорить на нее что-то из своих снов и видений, а потом поджечь фитиль и отправить ментальное сообщение по нужному адресу. Кстати, возможен был и обратный эффект: свеча забирала кошмары и галлюцинации у некоторых пациентов, как будто копила на будущее. Николай, которому только перевалило за тридцать, был одиноким и пьющим, что облегчило задачу: не прошло и недели с момента, как сестры сказали Карине, где его можно найти, а он уже лежал, привязанный к койке, бился, орал и рвал ногтями лицо…

…Вот так же почти, как сейчас, когда из призрачной дымки морока к нему вышла девочка лет десяти: черные большие глаза на худом белом личике, растрепанные косички, порванное платье испачкано грязной землей, гольфы съехали, а по ноге бежит струйка алой крови. Стоящие рядом с ней исполинские тени подняли длинные прутья и палки.

– Я вспомнил! Я вспомнил! Вспомнил! Прости!…

– Что ты сказал? – произнес кто-то. Голос был женский, глубокий, но Николай не мог вспомнить, чей именно.

– Прости! За все, за то, что мы…что я сделал тогда, прости!

– У кого ты просишь прощения? Кто я? – спрашивал голос.

Николай посмотрел на девочку, на выросших до размеров мифических исполинов людей у его кровати, на прутья и палки; в голове замелькали обрывками киноленты образы: парк, колени его брюк испачканы в земле и траве, чья-то рука, держащая тонкую девичью лодыжку в белом гольфе, кладовка, где пахнет бельевой пылью, темно, его ладонь зажимает мокрый рот с маленькими зубами, раковина, он смывает туда слизь и кровь, голоса, они с друзьями вызывают ее с урока, говорят: «Карину в медкабинет, срочно!»… Карина!

– Карина! Я прошу прощения у Карины…у тебя!

Лисса кивнула и задула свечу.

Николай проснулся. Простыни насквозь промокли от пота. Стены, окна, пол, потолок – все было на месте. Два кататоника мирно лежали на койках, не шелохнувшись. На горячий, покрытый испариной лоб легли легкие, холодные пальцы.

– Прощаю, Коля.

Она подошла к двери, обернулась, посмотрела на Николая, тяжко дышащего, запрокинувшись на подушке, и негромко добавила:

– И ты прощай.

Огарок черной свечи был еще теплым, поэтому легко поддавался сильным, умелым пальцам. Карина скатала свечку в шар и утром, по окончании смены, подошла к перилам на набережной. Мойка все так же неспешно тянулась к Неве. За триста лет жизни города, и еще раньше, за сотни и сотни до него, местные реки повидали немало, и многое приняли в свои молчаливые воды, похоронили на дне или вынесли прочь, в Маркизову Лужу. Вряд ли здешних анемичных, интеллигентных наяд можно чем-нибудь удивить, пусть даже и комком черного воска, на котором записано столько кошмаров, что хватило бы на тысячи готических сказок и страшных историй. Карина размахнулась и бросила; река флегматично, как повидавший виды старьевщик, только плеснула волнами и приняла ее сумрачный дар.

Глава 33

В ночь с четверга на пятницу сбываются сны. В ночь Белтайна, называемой иначе Вальпургиевой, сновидения бывают такими, что лучше бы им не сбываться. Каину явился во сне Богомаз: совсем грустный и не похожий на того Витю, каким его знал художник все время их продолжительной, странной дружбы. Он что-то пытался сказать, но не мог, только махал рукой вдаль: то ли звал за собой, то ли показывал место, куда он ушел, испуганный, одинокий, печальный. В руке Богомаз держал свой старый ремень, и присмотревшись, Каин увидел, что ремень завязан в петлю.

Художник вздрогнул, проснулся; в каморке без окон времени не ощущалось, но он чувствовал, что сейчас глубокая ночь. «Надо завтра позвонить этой женщине, судмедэксперту», – решил он. После того, как Каин впервые с нею связался, прошло уже более двух недель. За это время он еще раз ей позвонил, чтобы узнать, удалось ли найти Гронского и можно ли помочь его другу. «Да, с Гронским я говорила, – сказала Алина. – Он ответил, что возьмется за это дело. О результатах я Вам сообщу, ну, или Ваш друг появится сам и расскажет». И все. Ни звонка, ни привета. Только сон, и в нем грустный Витя, с петлей на старом ремне, то ли звал его, то ли пытался сказать, куда ушел сам.

Чтобы сон сбылся, его не нужно рассказывать; но еще важней спать, когда вещие сновидения соберутся тебя навестить. Грядущий май будоражил пусть слабым, но долгожданным теплом, и спать не хотелось: шальные от наступившей весны пары, и группы, и одиночки слонялись по улицам и переулкам; ночные автомобили неслись по проспектам, вращая горящими глазами фар, будто не знали, куда везти своих седоков; во «Френсисе Дрейке» и других пабах и барах почти в полном составе собрались клубы полуночных пьяниц. Не только они пропустят сегодня послания из мира снов: еще несколько женщин готовились к бессонной ночи, понимая, что она будет особой.

Насколько особой, знали только Валерия и Карина.

Валерия заехала на Виллу Боргезе и убедилась, что все подготовлено должным образом: четыре баллона с пропаном были скрыты в углах подвального помещения, пропитанная горючей смесью черная ткань висела на стенах, обитых деревом и фанерой, которым предстояло стать дровами в коллективном погребальном костре. Двери главного входа в подвал Валерия собиралась запереть на ключ, как только все соберутся, а когда появится Прима, то закроет и заднюю, после чего просто бросит одну из свечей на драпировку. Может быть, придется выдержать пару нелегких минут, когда у нее будут пытаться отобрать ключ, но долго это не продлится: огонь и дым в тесном подвале уже сами по себе могут погубить всех собравшихся, а взрыв баллонов доделает дело.

Петровна по случаю торжества вымыла сальные космы, которые жидкими желтыми прядками свисали до плеч, и приоделась в какое-то дикое платье, черное, со множеством блесток, слишком узкое и короткое для ее бочкообразной, нескладной фигуры.

– Потрясающе выглядишь, Надежда Петровна, – сказала Валерия. – Просто принцесса.

Та захихикала, кокетливо потупив глаза.

– Ой спасибо, госпожа Альтера, спасибо. А младенчик-то? – вдруг всполошилась она. – Младенчика-то не будет?

– Все будет, Петровна, все будет, – заверила Валерия. – Это теперь не твоя забота. Ты сейчас о другом думай. Готовься, и в половине двенадцатого будь внизу, мы с сестрами подъедем к этому времени.

После смерти Керы и Терции с транспортом возникли проблемы: автомобиль был только у Примы, но она, разумеется, никого подвозить не собиралась. Впрочем, вопрос разрешился удачно: машина была у Алины, а сестер оставалось немного. Валерия на такси добралась от Виллы до дома Алины и поднялась на одиннадцатый этаж. Ее уже ждали: будущая сестра ковена госпожи Примы была серьезна и сосредоточена – даже слишком, как показалось Альтере.

– Ты же не возражаешь, если я поведу? – спросила Валерия. – На есбат все приезжают с завязанными глазами, для конспирации, особенно новенькие. Не волнуйся, если что, я знаю одно заклинание для выпрямления вмятин на кузове.

На неуклюжую шутку Алина не отреагировала; только кивнула, а в машине, сев на переднее кресло, сама завязала глаза куском темной ткани, наощупь достала маску из большой сумки и надела поверх повязки: «чумной доктор» зловеще таращился на Валерию черными, как смерть, глазницами. «Нос длинноват», – машинально отметила она, подумав о «поцелуе сатаны», но тут же вспомнила, что до этого дело вряд ли дойдет.

Водить Валерии приходилось нечасто, но «БМВ М5» Алины был снисходителен к неопытному водителю и казалось, что он много делает сам, без помощи со стороны. Класс машины не предполагал упорной борьбы за ряд, и к тому же, несмотря на ударивший всем в голову май, поздним вечером буднего дня на дорогах было относительно свободно. Валерия и Алина заехали за Проксимой и Инфантой: те вышли из подворотни длинного темного дома, бледные, исхудавшие, одинаково долговязые и испуганные; едва поздоровались и уселись на заднем сидении, как на насесте, завязывая друг другу глаза и помогая натягивать маски. Карина присоединилась к ним по дороге, у станции «Черная Речка», и тоже забралась назад, потеснив угрюмых товарок. До Виллы ехали молча, будто бы не на праздник, а на погребение, и Валерии показалось, что они знают, все до единой, что ждет их сегодня на шабаше; знают – и готовятся драться.

Напряжение немного рассеялось, когда они добрались до места и вошли внутрь заброшенной старой больницы: знакомые запахи сырости и влажной пыли, эхо шагов, холод душного склепа подействовали успокаивающе – здесь они были в безопасности, здесь был их дом, их неприступная крепость. Зато у Валерии сердце начало биться сильнее. Она смотрела по сторонам: облупленные двери, заваленная мусором и хламом домовая церковь, иссохшие струпья плакатов на грязных стенах. «Это в последний раз. В последний». Сейчас она спустится вниз и больше уже никогда не поднимется к свету. Валерия внезапно захотела, последний раз взглянуть в небо. У тусклого окна в конце коридора она остановилась и посмотрела наружу, но стекло было грязным, в двух метрах перед окном находилась стена и увидеть небо не получилось. Валерия вздохнула, мотнула головой и двинулась дальше.

– Внимание, сейчас будет лестница!

Сестры с повязками на глазах, держась за руки, осторожно шли за ней следом, как слепые за поводырем, направляющим их в темную яму.

В подвале всех поджидала Надежда Петровна. Жадная комендантша не пожалела денег на маску, и ее лицо прикрывала белая с золотом, торжественная личина, украшенная вензелями и больших пучком пышных перьев, возвышающимся над макушкой. В сочетании с черным блестящим платьем, обтянувшим телеса Петровны, как сетка – батон колбасы, и поношенными ботами, надетыми без чулок, зрелище было немыслимым. Впрочем, своих обязанностей Петровна не забыла: свечи ярко горели, предусмотрительно отодвинутые от стен немного дальше, чем прежде, в бочке пылали торфяные брикеты, и вода в баке начала закипать. В подвале уже было очень тепло, еще немного – и станет по-настоящему жарко, причем до того, как Альтера подпалит драпировку. К ароматам свечей и торфяного дыма отчетливо примешивался сладковатый, химический запах. «Как бы раньше не полыхнуло», – мелькнула тревожная мысль.

– Чем это тут воняет? – Проксима принюхалась и скривилась.

– Ароматизаторы, – коротко ответила Валерия. – Госпожа Прима велела.

Раздевались в унылом молчании: если раньше эта часть подготовки к есбату напоминала девичник в бане, то сейчас походила на медосмотр. Ни смеха тебе, ни подначек, ни возбужденного предвкушенья веселья; ни Белладонны, ни Керы, ни Терции; просто группа голых женщин в полутемном грязном подвале. Если раньше никто и не думал стесняться своей наготы, то теперь все развернулись друг к другу спиной и раздевались поспешно, стремясь поскорей накинуть на тело плащи. Одна только Надежда Петровна, которой стоило бы постесняться, как будто не замечала общего настроения: возбужденно хихикала, бормотала что-то под нос, а потом долго кутала безобразные телеса в уродливо скроенный из куска драпировки плащ с капюшоном. «Хорошо, что Вика не видит всех в таком настроении, – подумала Валерия. – Она бы расстроилась». И тут же, поймав себя на этой мысли, одернула: это все уже не имеет никакого значения, никто отсюда не выйдет, включая Вику, и неважно уже, расстроится та или нет.

Очень сложно избавиться от привычек.

Валерия посмотрела на Алину. Та разделась, ничуть не смущаясь, как будто бы постоянно только и делала, что переодевалась в подвалах в обществе незнакомок, и сейчас затягивала на талии шнур блестящего черного одеяния из магазина карнавальных костюмов. «Чумной доктор» скрывал до половины лицо, но Альтера видела плотно сжатые губы и взгляд в прорезях маски, такой же сосредоточенный и серьезный. Заезжая за Алиной домой, Валерия опасалась, что увидит ее нетрезвой, чрезмерно взволнованной или близкой к истерике, как в их последнюю встречу во «Френсисе Дрейке», но вот эта решительность встревожила ее еще больше. Такую Алину она наблюдала впервые и в ней было нечто такое, что заставляло чувствовать себя неуютно. «В ней сила», – вспомнила Валерия. И теперь, похоже, эта сила готова была проявиться. Она перевела взгляд на Карину. Та чуть кивнула. Валерия глубоко вздохнула и кивнула в ответ. Все в порядке, это мнительность, ничего больше. Нужно взять себя в руки. Беспокоиться не о чем. Валерия незаметно взяла в левую руку большую связку ключей – главная дверь, боковая, здесь же, чтобы не потерять, запасные ключи от крипты в подвале Примы – и намотала на пальцы веревочную скакалку белой куколки. Сунула руку под плащ и громко сказала:

– Готовы? Рассаживаемся.

Так же молча они разбрелись и уселись: Карина напротив Валерии, Проксима, Инфанта, Алина и Надежда Петровна полукругом перед черным алтарем. Валерия выложила на него длинный кинжал, поставила чашу: все должно идти, как обычно, ни к чему тревожить сестер раньше времени. Близилась полночь. Теперь нужно было лишь ждать прибытия госпожи Примы.

* * *

Вечер не задался сразу, как только Виктория вышла из дома. Какой-то ржавый рыдван цвета сгнившего баклажана и с такой черной тонировкой на окнах, что ей позавидовал бы и катафалк, припарковался едва ли вплотную к переднему бамперу ее красного «Ауди А4», не давая отъехать. Разумеется, никаких записок под лобовым стеклом, типа «Простите, меня, идиота, если я Вам мешаю, звоните по такому-то номеру» не было. Позади стоял грузовик – уже не первые сутки – и Виктории ничего не оставалось другого, как трясти и пинать баклажановый драндулет, заставляя сигнализацию исходить стонами, воем и хриплым кваканьем. Через десять минут этой дьявольской какофонии, оглашавшей вечернюю улицу столь громогласно, что могла бы заставить проснуться и мертвых, из дома напротив вышли два типа с сальными головами и в кожаных куртках, яростно, но непонятно гомонящих на незнакомом наречии. Бросая на взбешенную Приму злобные и одновременно похотливые взгляды, они отогнали свой транспорт к соседнему дому, и Виктория рванула с места, возмущенно посигналив им напоследок. На все это ушло минут десять, а значит, она на десять минут опаздывала на есбат, что само по себе нежелательно, а учитывая обстоятельства и значимость сегодняшней ночи – и вовсе недопустимо. Виктория не любила являться раньше, но и опозданий не переносила, стараясь планировать свое время как можно точнее; она знала, что от ее дома до Виллы Боргезе путь занимает семнадцать минут, всегда выходила за двадцать, а теперь, благодаря двум кретинам, не знающих элементарных правил вежливости при парковке, ей нужно было добраться в два раза быстрее. Прима скрипнула зубами от злости. Надо было пустить в ход булавку, да только времени жалко.

Но на этом дорожные злоключения не кончились, а только начались. На углу Гороховой и Садовой образовался нежданный для этого времени суток затор: три или четыре машины не смогли поделить перекресток, столкнулись, и теперь перегородили проезжую часть практически вовсе. Водители и пассажиры бродили вокруг и с озабоченным видом осматривали им одним заметные повреждения, попеременно используя телефоны то для снимков, то для звонков – в страховые компании, полицию, друзьям, приятелям, женам, мамам и двоюродным братьям, делая вид, что не замечают матерной брани из окон и исступленных сигналов с трудом пробирающихся мимо них автомобилей. Виктория выругалась, вывернула на Фонтанку и понеслась по набережной, наплевав на ограничения скорости. Через считанные минуты она уже влетела на Троицкий мост, не глядя, перестроилась влево, и тут же сзади раздался резкий сигнал и засверкали, мигая, яркие фары. Виктория посмотрела в зеркало заднего вида: ее нагонял трясущийся от возмущения черный Х6, стремительный, мускулистый и грозный, который она, вероятно, неделикатно подрезала.

– Ну прости, прости, мужик, – пробормотала Виктория, тыкая пальцем в кнопку аварийного сигнала, но извинения, судя по дальнейшим событиям, приняты не были. Стоило ей съехать с моста и занять средний ряд, как Х6 поравнялся с ней и, неожиданно загудев, резко бросился вправо, словно идя на таран. Прима взвизгнула, крутанула рулем; «Ауди» ударился о поребрик с такой силой, что, казалось, перевернется, но машина пролетела еще пару метров вперед и врезалась в металлическое ограждение тротуара, пробив радиатор и смяв крышку капота точно посередине. Глаза вдруг застило белым, и Виктория ощутила, как что-то упругое и тугое с силой ударило ее по лицу, так что брызнули слезы: сработала подушка безопасности. Проскочивший вперед черный джип остановился, а потом внезапно поехал назад, протаранив своим мощным бампером левое крыло «Ауди».

– Ты что творишь! – заорала Прима, но джип еще раз зло засигналил и умчался, растворившись во тьме и огнях ночного проспекта. Красный «Ауди» остался стоять с лопнувшим и вбитым вовнутрь правым передним колесом, сломанной радиаторной решеткой и помятым капотом.

Двое прохожих покосились на разбитый автомобиль и пошли восвояси, прибавив шагу. По проспекту, как ни в чем ни бывало, проносились машины. Над передней панелью взвилось и растаяло облачко дыма от газогенератора. Виктория тупо смотрела на белый пластик сдувающейся подушки с нерукотворным наброском ее портрета: красные полоски помады, смазанные кровавые капли из разбитого носа и даже легкие штрихи туши с ресниц. На табло электронных часов светились цифры: 00.03.

– Вот сука, – прошипела Прима. – Сука! Сука!

Она открыла сумку, достала ручку и быстро записала на салфетке три цифры и буквы – номер черного джипа был простым и красивым, словно специально для тех, кто захочет его быстро запомнить. Прима вытащила еще одну салфетку, прижала к носу, запрокинула голову. Попыталась представить, что сейчас происходит в подвале Виллы Боргезе: эти курицы сидят уже там, одетые в плащи и маски, и ждут; наверняка, беспокоятся – госпожа Прима не опаздывала еще ни разу. Что будет дальше? Есть два варианта: первый – так и будут сидеть, как приколоченные, пока она не появится. Второй: Альтера будет проводить шабаш без нее. Маловероятно, но возможно, и в данном случае Прима не будет против. Лучше уж так, чем вовсе пропустить ночь Белтайна. О том, что сестры посидят просто так и уйдут, и речи не может идти. Виктория вынула телефон и на всякий случай набрала номер Валерии: «аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети». Разумеется, в подвале нет сигнала сотовой связи. Прима убрала салфетки, пошмыгала носом, и снова взяла телефон. Она и так уже опоздала и лишние десять минут погоды не сделают, тем более, что тут по прямой до Виллы Боргезе минут семь, может, десять, не больше. Она бросит машину, поймает такси, а пока нужно сделать одно важное дело. Потому что есть вещи, которые не прощаются.

Виктория зашла в интернет, ввела в поиск номер сбросившего ее с дороги Х6, и через минуту нашла информацию о владельце на форуме, посвященном автомобильному хамству. Судя по количеству сообщений, сегодняшний подвиг был далеко не первым в списке впечатляющих достижений хозяина черного джипа. Еще минут через пять она нашла и его страницу в Социальной сети: небритая круглая рожа красовалась на фоне зеленой лужайки и большого загородного дома. Виктория извлекла булавку с цветочной головкой, сосредоточилась, нацелила острие в экран своего телефона и вложила в слова заклинания всю силу накопившейся за вечер злости.

* * *

Ожидание из томительного сделалось тревожным. Тишина сгустилась и давила, как низкий каменный потолок. Трещали свечи, гудело пламя в железной бочке, слышно было, как клокочет в баке вода. Сладковатый химический запах усилился. Шесть женщин в черных плащах, наброшенных на голое тело, и нелепых масках сидели в полумраке подвала старого дома и молчали, глядя перед собой. Время шло.

Надежда Петровна нетерпеливо заерзала и первой подала голос.

– Чего-то долго уже, – сказала она. – Пора бы.

– Видимо, что-то случилось, – натянуто отозвалась Проксима. – Наверняка. Прима никогда не опаздывает.

– Мама, давай уйдем, а? – заныла Инфанта.

– Сиди пока, я посмотрю, который час, – Проксима встала и направилась к сумке.

Все молча ждали.

Валерия лихорадочно соображала, что делать. Виктория действительно никогда не опаздывала, но если бы даже и имела такую привычку, то уж точно не опоздала бы сегодня: Вальпургиева ночь, Белтайн, прием в ковен Алины… Да, что-то случилось, и очень серьезное, но, черт побери, что?

– Уже почти четверть первого, – громко сказала Проксима. – Что будем делать?

Ангел, поняла Валерия. Да, это он, снова взял на себя все самое трудное, оставив ей лишь довести до конца их теперь общее дело: уничтожить те жалкие остатки ковена, что собрались сегодня, и разрушить их мерзкое капище.

– Я считаю, что нужно уйти, – плаксиво заговорила Инфанта. – Пятнадцать минут подождали и хватит, даже учителя столько не ждут…

Валерия встала.

– Никто никуда не пойдет, – твердо сказала она. – Шабаш проводить буду я.

Так, теперь закрыть обе двери. Изо всех сил стараясь не торопиться, Валерия подошла к задней двери в стене, достала связку ключей и выбрала нужный. Дважды клацнул замок. В тишине этот звук отозвался зловеще.

– Нет, знаешь, что, при всем к тебе, конечно, уважении, но ты никогда не была Госпожой Шабаша, – нервно заговорила Проксима. – С какой стати ты будешь его проводить? Сюзанна, детка, собирайся, мы уходим.

Инфанта вскочила с подушки и быстрым шагом направилась к матери, даже не заметив, что та от волнения назвала ее настоящим именем. Проксима дрожащими руками уже сорвала плащ и маску – еще одно вопиющее нарушение заведенного порядка.

«Паника, – поняла Валерия. – Наверное, чувствуют что-то». Она покосилась на Инфанту и Проксиму, торопливо переодевающихся в темном углу, и осторожно направилась к главной двери. Запереть замок, взять свечу, поджечь драпировку, и…молиться, наверное?

– А я вот тоже считаю, что надо все самим проводить, – неожиданно подала голос Надежда Петровна. – Госпожа Альтера человек между нас не последний, справится, да, госпожа Альтера?

Валерия кивнула. До двери оставалось десять нешироких шагов.

– Да ты кто такая вообще? – Проксима сорвалась на крик. – Тебя кто сюда звал?!

Петровна подскочила с подушки и сдернула маску. Одутловатая физиономия искривилась в злобной гримасе.

– Я кто?! А ты сама кто?! Я этому дому хозяйка, вот я кто! Меня, между прочим, сегодня в ковен принимать будут! Давай-ка, сажай свою тощую задницу на подушку, нечего нам праздник портить!

– Мама, я домой хочу!

– Помолчи! – рявкнула Проксима на дочь и, воззрившись на комендантшу, расхохоталась язвительным смехом. – Тебя?! В ковен?! Да кто тебя примет?!

– Госпожа Альтера, вот кто! А ты думала, зачем здесь все это? Люди мои сутками работали, рук не покладали: портьеры пропитывали, чтобы пахло, вот, баллоны газовые для горелок расставили по углам…

– Газовые баллоны? Да что за бред?! – фыркнула Проксима и в ужасе осеклась.