Текст книги "Ступени. Четыре повести о каждом из нас"

Повесть вторая. Сильф

1. Знакомство

Ветер сильнее обычного. Врываясь на улицы, он растягивается на всем их протяжении упругой холодной нитью, а затем резко, как спущенная тетива, пролетает, оставляя за собой шумные, густые всплески древесных крон и поднятый вдоль дороги мелкий мусор вперемешку с пылью. Шум его задерживается эхом в ушах, как звук морского прибоя или тихий шепот в большом пустом помещении. Он невидим, не имеет запаха и формы: о его существовании мы узнаем только по звуку и по движению неустойчивых и невесомых деталей пейзажа.

Ветер он любит как раз такой: не осенний, пробирающий насквозь своей промозглостью, или зимний, обжигающий лицо, а свежий летний, задающий особый ритм движения по тротуару, словно приподнимая немного от земли и вовлекая в свой невесомый вихрь.

Ветер колышет прозрачную вуаль воздуха, шепчет что-то, напевает мелодии, услышанные когда-то в небесной вышине или в других местах далеко отсюда. Его чистый, прозрачный голос мало кому удается услышать, и тем более сложно бывает разобрать слова.

Ветер научил его писать стихи. Слушать и записывать… А затем, касаясь потоком свежего воздуха, ветер выводит его из забытья, возвращая обратно в земной мир.

Он у себя на балконе. Стоит, облокотившись на перила, вдыхая пряный июльский аромат, в котором привычная городская пыль смешивается с привкусом перезревшей зелени и теплом, которое хотя и не имеет собственного запаха, но все же ощущается.

Солнце между тем облизывает края покрытых серым шифером крыш и участки стен, свободные от пятнистых теней, отбрасываемых растущими перед домом тополями. Еще долго до заката, потому каждая открытая поверхность нагрета донельзя, и от каждой такой поверхности подобно пару к небу поднимается теплый, еле заметный поток.

Но, несмотря на жар, исходящий от всего вокруг и усугубляемый не заходящим еще летним солнцем, движение воздуха несет в себе прохладу и заманчивую притягательность.

Пару слов о стоящем на балконе. Ему недавно исполнилось двадцать три. Историк по образованию. Внешность интересная и в чем-то своеобразная. Высокий, с чуть прыгающей походкой, создающей иллюзию легкости.

Волосы сложно сказать какого цвета: на солнце они отливают светло русым, на закате кажутся коричнево-рыжими, в помещении же выглядят темнее. И почти всегда немного растрепанные.

Лицо передает постоянно меняющиеся эмоции, настроения и их оттенки, хотя само по себе не слишком выразительно: бросив случайный взгляд на такого человека, легко его вовсе не заметить.

О внешности все. О ней, как и о подробностях характера можно говорить долго, но это уже лишнее. Скажем только, что знакомые считают его чувствительным и немного упрямым, что в сумме с природным чувством справедливости (и, в какой-то степени, даже идеализмом) создает иллюзию отдаленности от происходящего вокруг.

Почему знакомство происходит именно здесь, на высоте четвертого этажа? Смотреть вверх, стоя на балконе – давняя его привычка, пришедшая из его детства. Почти у всех есть неизменные привычки и ритуалы, оставшиеся с детских лет.

Балкон с тех пор остался тот же. И дерево, растущее около него, тоже. Ветви дерева настолько разрослись, что едва не достают до перил. Каких-то двадцать-тридцать сантиметров, и можно их коснуться.

Во время непогоды ветки часто отрываются и падают: когда мелкие, а когда и более крупные. Теряя их, дерево обзаводится новыми, так что через год-другой потери уже незаметны. И крона его с каждым годом выше и шире, все ближе протягивая свои руки в сторону дома.

Он облокотился, протянул руку и потянул ближайшую ветку на себя. Это оказалось проще, чем можно было подумать: еще с детства у него возникало такое желание, но тогда ветви росли дальше, а сам он был меньше. Тогда он был бы в восторге, а сейчас это не больше, чем глупая шутка, вызванная давним воспоминанием.

Он сорвал один из листов и отпустил ветку, отчего та дернулась. Затем стал рассматривать лист, оказавшийся в руках, словно пытаясь прочитать замысловатую вязь прожилок, сложную и изящную, как рукописный текст или карта. Если бы понять этот странный язык, и вместе с ним понять едва различимый шепот ветра.

Постояв так минуту или две, он оглянулся и поднял руку, протянув ее перед собой. Разжал ладонь. Лист, подхваченный дуновением ветра, вспорхнул с нее и начал плавно спускаться на тротуар.

2. На работе

Работу в архиве, как и любую бумажную работу вообще, сложно назвать наполненной событиями. Разве что время от времени попадается на глаза что-то интересное, но для того, кто привык к постоянному движению или находится в поисках чего-то нового, это слабое утешение.

Каждое утро по будням он приходит в здание, почти не имеющее окон, возвышающееся своим серым рубленым профилем словно какое-нибудь из оруэлловских министерств.

Впрочем, атмосфера внутри спокойная и даже дружелюбная. Излишне спокойная, хотя за год работы здесь он освоился и привык к такому ритму. Разве что кафкианское многообразие дверей, кабинетов и бумаг кажется ему порой нелепым, пусть и не лишенным при этом своего очарования.

Его кабинет расположен в самом конце коридора, в небольшом тупике, рядом с парой других комнат, которые правильнее назвать техническими. Сквозняки сюда не долетают, звуки – долетают крайне редко, а люди приходят пусть и часто, но в основном молча, забрать или принести очередную стопку, пахнущую прошлым и источающую пыль из каждой поры пересохшей типографской бумаги.

Шел уже третий час работы. Время за делами странным образом то ускоряется, то замедляется, однако в тот раз оно протекало относительно равномерно. Или, говоря по другому, не ощущалось совсем.

Стол был завален пожелтевшими папками, в которых уместились такие же пожелтевшие листы с неровными от времени краями, похожими иногда на чуть заметную бахрому, которая имеет свойство осыпаться едва различимыми пылинками и золотистой взвесью летать по кабинету.

Вперемежку с бумагами лежали черновики, куда он записывает свои мысли, облекаемые иногда в рифмованную форму. Мысли возникают под влиянием прочитанного или вовсе случайно, но неизменно забываются практически сразу. Поэтому он завел привычку держать под рукой несколько свободных листов, чтобы немедленно фиксировать все, что кажется интересным и достойным внимания.

Пачка таких вот озарений, обличенных в хаотичный набор пометок, сделанных вдоль и поперек листа, а то и вовсе по диагонали, лежала чуть в стороне, на краю стола, постоянно рискуя свалиться вниз. Комизма придавало то, что рядом со столом располагалась мусорная корзина, но так как другого подходящего места не было, наброски разной степени удачности вынуждены были пребывать на краю пропасти, рискуя однажды соскользнуть со стола и отправиться в корзину.

Обычно он движется по кабинету в различных направлениях, то забирая что-то, то укладывая обратно. Движения его отрывисты, иногда даже резки, но легкость их сглаживает общее впечатление. Кажется, что ему мало места, что ограниченность пространства не дает развернуться. Когда он садится за стол, случается затишье, и видимый хаос движения сменяется хрупким подобием порядка, в котором единственным нарушением тишины и неподвижности являются едва слышимое дыхание и перелистывание страниц, как правило, редкое, с большими паузами…

Его отвлекли звонком. Нужно было спуститься на этаж ниже, забрать очередную стопку.

Легко, почти на бегу он закрыл кабинет, и коридор ответил ему эхом от собственных шагов. Лестницы с их подъемами и спусками, направления, однообразные и выученные наизусть, еще две небольших папки, захваченные по пути…

Как движется он по коридорам и помещениям – разговор отдельный. Его чудесное умение существовать слитно с местом своего нахождения, дополнять его, оживлять в глазах окружающих – вот что сразу бросается в глаза. С одной стороны, присутствие его почти незаметно: разве что привычно неожиданно показывается он в той или иной части здания, вежливо приветствуя попавшихся навстречу и тут же спеша скрыться из вида. С другой же стороны, чудесная его подвижность, сама его природа, не находящая себе покоя на одном и том же месте, одухотворяют даже самое сонное, замкнутое в своей неподвижности пространство. Так чудесным образом место работы контрастирует со свойствами его натуры, взаимодополняя при этом друг друга, словно душа поселилась в камне и сделала его живым, пусть и неявно на первый взгляд, но абсолютно точно, если присмотреться.

Другой удивительный для окружающих признак – умение быть незаметным. Казалось бы, с таким темпераментом сложно затеряться в нагромождении окружающих мелочей и ускользнуть из поля зрения человеческого внимания. Но ему это удается: непроизвольно и столь естественно, что сам он не предпринимает для этого ничего, а иногда и вовсе вынужден вести себя так, чтобы окружающие увидели его. Иначе он чуть заметным сквозняком проскальзывает мимо идущей вокруг него жизни.

Впрочем, он и сам не всегда замечает, что творится вокруг. Когда мечты захватывают его, он живет параллельно окружающему его миру, лишь иногда сталкивается с ним лицом к лицу и, немного смутившись неожиданной встрече, обменивается приветствиями…

Вернувшись к себе с документами и отворив дверь, он заметил, что со стола многое попадало. Лежавший ворох был сметен на пол и превратился в подобие ковра из бумаги. То ли сложенные в гору папки, не удержав равновесия, рассыпались по полу, то ли он сам случайно задел их, когда привычно быстро выходил из кабинета.

Собирать пришло долго, а потом еще дольше сортировать, раскладывая все обратно: благо содержимое папок было большей частью прошито. Но и того, что не было скреплено и перемешалось на полу в один общих ворох, хватило на десяток минут работы.

И все же несколько листов осталось на столе. Это были его черновики, которые просто обязаны были слететь вниз, но почему-то удержались, тогда как все остальное свалилось в противоположную сторону.

Разложив все по местам, он убрал черновики к себе в сумку, разгрузив стол, после чего вернулся к обычным своим делам.

3. На пленэре

Художники прошлого имели привычку работать на открытом воздухе, которая отчасти сохранилась и сейчас. С теми, кто занимается литературой, подобное случалось гораздо реже: то ли для рождения слов требуется тишина и уединенная атмосфера кабинета, то ли характер у любителей говорить и размышлять другой, нежели у любителей созерцать и изображать окружающим мир в видимых образах.

Но все же ему нравится выбираться ближе к природе, где иногда рождается что-нибудь интересное: хотя бы интересная мысль, а если повезет, то целое произведение.

Рабочий день истек, и он отправился в сквер в самом центре города, большой зеленый прямоугольник, вклинивающийся в застройку разнообразием своей растительности.

Сквер самый обычный. Стоит вспомнить разве что давно построенный посреди него краснокирпичный храм, да еще несколько зданий и памятников. Остальная часть этого места – деревья, кустарники и лужайки, пересекаемые различной формы и вида дорожками: как мощеными плиткой и асфальтированными, ровными по своей геометрии, так и более хаотичными грунтовыми, вытоптанными для удобства.

Он обычно избегал слишком людных мест, поэтому направился в ту часть сквера, где не было ничего кроме деревьев, между которых вела узкая тропинка. В одном из мест над ней пролегал декоративный каменный мост, служивший не для прогулок, а скорее как украшение. Пройдя под ним, нашел пустую скамейку, на которой расположился.

Блокнот с зелеными нелинованными листами и ручка: скромный набор, под которым можно маскировать многие занятия: составляет его хозяин план на день, рисует в нем, или, как это происходит в нашем случае, страдает графоманией, – понять со стороны невозможно. Разве что подойти ближе и заглянуть.

Он сидел некоторое время неподвижно, пытаясь сосредоточиться и избавиться от любых посторонних мыслей и впечатлений. Затем, словно впадая в некое подобие транса, погрузился в себя. И хотя спокойное выражение лица не выдавало ни чувств, ни сосредоточенности, было и то, и другое.

Поначалу его внимание привлекла крыша старого многоэтажного дома на противоположной стороне улицы, возвышавшаяся за деревьями. Фигурный ее парапет, угол наклона, за счет которого на ее поверхности играло солнце: все это побудило начать рисовать в голове образ.

Такая же крыша ночью. И кто-то на ней. Можно, чтобы даже двое. Так бывает в романтических фантазиях, на деле же мало кто забирается туда по ночам. Но если это тоже фантазия, то почему бы и нет? Сюжет будет завязан на звездное небо, его образ: цельный, бесконечный, должен обволакивать собой весь текст, весь его смысл, каждое слово в нем. Кажется, что первая строка уже родилась…

В стороне, на проезжей части, примыкающей к скверу, раздался громкий стук закрывающихся дверей кузова, какие часто бывают на небольших грузовиках. Внимание отвлеклось, занавес упал. Картина, пришедшая из далекого мира, навсегда потеряна.

Чтобы сосредоточиться снова, потребовалось время. Идея с крышей растаяла от громкого звука, и ей на смену нужна была другая, не менее притягательная.

Он посмотрел вверх, где кроны деревьев едва шевелились. Как много он о них уже писал. Но можно еще раз. Наверное, это будет самое лучше, что у него получится.

Кроны шепчут. Так говорят поэты. Но не писать же одни и те же штампы? Значит, нужно что-то более свежее, менее измятое. Например, что листва выпадает на город как снег. Летняя туника, что-то античное. И деревья тянутся к небу, протягивая ему как благодарность свои зеленые одеяния…

К реальности его вернули двое велосипедистов, пронесшихся мимо с шелестением и резким звоном. Нужно было выбрать другое место. А впрочем…

Посмотрев поверх крон, на небо, он решил написать о нем. Про синеву и облака работ у него категорически мало, почему бы не сочинить что-нибудь. Но про полет и птиц – это банально. А если вспомнить, что небо бесконечное, что оно уходит в пустоту и само по себе пустота? Красивая и страшная, и неясно, чего в ней больше. И что можно ощутить, если смотреть на нее: счастье, беспредельное в своей глубине, или ужас от соотношения себя с ним? Неизмеримая стихия, в которой заключено все, и которая все собой обволакивает…

В кармане раздался звонок, и пришлось отвлечься, чтобы ответить. Звонил Павел, один из давних его друзей.

– Ты где?

– Я в сквере, около церкви. А что такое?

– Да мимо проезжать буду. Если надо, доброшу до дома. Заодно поговорим.

– Хорошо, давай. Через пять минут на остановке в мою сторону.

– Понял тебя.

Лист бумаги, исписанный и едва ли не поцарапанный от нажатия на него острием шариковой ручки, был вырван из блокнота и брошен в рядом стоящую урну. В последний момент, почти попав в нее, подхваченный ветерком, он отлетел в сторону и упал куда-то в траву. Поскольку цвет его был таким же зеленым, как и цвет лужайки, искать не было никакой возможности. И желания тоже не было. Поэтому он встал и пошел к остановке, расположенной на одной из оконечностей сквера.

4. В дороге

Павел вел как обычно нервно, резкими движениями переключая передачи и постоянно глядя то в зеркало над головой, то в другое, что располагалось слева от него. Сам же он был спокоен и даже добродушен: как и всегда.

– Еду и думаю: у тебя как раз рабочий день закончился. Решил сначала, что ты уже домой умотал, но на всякий набрал тебе.

– Да, это ты удачно. Все равно делать особо нечего, так себе денек.

– Что такое? А, кстати, ты в сквере как оказался? От тебя сюда топать неплохо.

– Доехал. Тут три остановки от работы.

– Я тебя не спрашиваю, на чем ты сюда прибыл. Скажем по-другому. Кхм.. Зачем?

– Были дела.

– Пишешь опять?

– Ну.

– Я так и понял. Сегодня не пошло?

– Правильно понял.

– Может, ну его? И так весь день сидишь пишешь. Ты бы чем-нибудь более полезным занялся.

– Это тоже нужно. Хобби.

– Хорошее хобби, от которого никакого удовольствия.

– Тут не в удовольствии дело. Точнее в нем, но от процесса. Примерно как с рыбалкой. Только здесь не просто сидишь на берегу. Это как будто другой мир начинаешь видеть. Он приоткрывается, а ты пытаешься все разглядеть, зарисовать, понять.

– Рыбалка лучше.

– Не спорю, – он улыбнулся.

– Мне кажется, ты это все-таки не для себя пишешь. В смысле, с расчетом, что это кто-то читать будет.

– Возможно. Я не против.

– А значит, пытаешься что-то доказать. Верно?

– Не. Доказывать я давно ничего не пытаюсь. У всех на все есть свое мнение, и мое будет неинтересно. Но можно попытаться разбудить людей, заставить смотреть на все по-новому. Не пытаться пересадить свои мысли, а свернуть картину мира. Не срывать у них с глаз пелену, а сделать так, чтобы человек сам захотел ее сорвать и посмотреть на мир, а не на свое мнение о нем. Или того хуже, на чье-то мнение.

– Ну ок. Хотя опять вопрос: что это даст? Кого ни послушай, все что-то пытаются сделать лучше. А толку? Любая хорошая идея скатывается со временем сам знаешь куда. Любая. Я так думаю.

– Значит нужно, чтобы люди научились думать, мечтать, чувствовать, а не имитировать все, что я сейчас перечислил. Тогда, скорее всего, перестанут скатывать.

– А с чего ты решил, что никто не думает, не чувствует? Почему за всех надо говорить?

– А потому что это заметно. Ты не обращал внимания, что многие вещи происходят под копирку. Или, иначе говоря, «на автомате»? Да почти все так происходит. Нам приносят готовые знания и вкладывают их устами седых авторитетных субъектов. Пичкают нас готовыми мнениями по поводу всего на свете. За нас определяют наши предпочтения. И даже пытаются навязать нам определенные чувства. Кто это делает? Да мы же сами друг на друга так влияем. Не нужно искать причину где-нибудь под кроватью: оно у тебя вот здесь, – он показал на голову. – Мы привыкли полагаться на то, что уже существует и вроде как проверено. И старательно убеждаем в этом других. Если посмотреть со стороны, это смешно и тупо одновременно.

– А откуда, как не отсюда, брать информацию, – Артем показал себе на голову. – Не из другого же места.

– Я не о том. Ладно, давай по-другому попробую объяснить. Ты не замечал, что все вокруг слишком похожи друг на друга. Я раньше думал, что люди сильнее различаются. Что у каждого своя вселенная внутри, свой мир. А как не посмотришь ближе, у всех все одно и то же: привычки, ценности, даже голова работает одинаково, как будто все по программе какой-то живут.

Со мной одинаково начинают разговор и одинаково его заканчивают. Придумывают одинаковые предлоги, что поговорить или чтобы никогда больше не разговаривать. Одинаково лгут. Одинаково оценивают свои и чужие поступки. Одинаково говорят и действуют. Когда я учился, все учителя говорили мне одно и то же разными словами, когда речь шла о чем-то более важном, чем тонкости их предмета. Когда я искал работу, со мной всегда начинали разговор с одних и тех же фраз. Когда меня пытаются просить о чем-то, то делают это настолько под копирку, что я уже заранее знаю и спрашиваю сам, опережая собеседника. Даже девушки отказывали одинаково. И когда я присмотрелся к шаблонности, которая меня окружает, мне стало непонятно: то ли я сейчас засмеюсь, то ли мне совсем не смешно. И знаешь, что страшнее всего? Мне кажется, что ни разу в общении с другими людьми не ощущал, что меня понимают без слов.

– Та же хрень. Но для этого и нужен язык. Если тебя не понимают, говори прямо.

– Не все можно сказать. То есть, выразить словами.

– Ты вот вроде гуманитарий, даже пишешь что-то там, а сказать не можешь. Остальные, может быть, тоже пытаются, но у них еще хуже получается.

– Нет, не в этом дело. Это вообще выразить нельзя.

– Ты там дзен случаем не познал? Тут больничка рядом, могу подбросить, если что.

– Ну-ну, хоть бы что доброе сказал, – рассмеялся он.

– Это мы умеем.

5. В гостях

Невысокий, в три этажа, жилой дом располагался на тихой улице, заросшей и обычно безлюдной. Он уместился в ряду таких же послевоенных зданий, покрытых изрядно поистершейся краской охрового цвета.

Со всех сторон его окружали деревья: нестриженные, почти сросшиеся своими кронами друг с другом, отчего окна третьего этажа были спрятаны за густым занавесом листьев. Предстояло подняться именно туда.

Домофон некоторое время слегка потрескивал. Затем взяли трубку, и на том конце послышался голос.

– Кто?

– Григорий Андреевич, добрый день.

– А, узнал, сейчас открою.

Подъезд оказался как всегда темным: свет днем никто не включал, и в пролетах царил полумрак, отступавший только под окнами на лестничных площадках.

Спустя несколько минут он был уже в комнате, потрепанной временем, но в то же время опрятной. Оклеенной бумажными обоями с каким-то едва заметным рисунком, наполненной темной мебелью и множеством книг.

Напротив в кресле расположился хозяин квартиры. Человек, которому было уже далеко за семьдесят, хотя сказать об этом с виду было сложно. Вероятно, внутреннее состояние человека, сила и содержание его души способны прибавлять или, наоборот, стирать годы, отраженные во внешнем облике.

Разговор был как всегда неспешен, поскольку собеседник имел удивительное свойство замедлять речь даже самого болтливого человека. Он не перебивал, никак по-другому не мешал говорить, но в его манере вести беседу всегда было что-то то ли гипнотическое, то ли замедляющее время. Сегодня хозяин квартиры начал с вопроса.

– Как в литобъединении?

– Я там теперь не бываю.

– Я тоже. Но мне здоровье не позволяет. А ты чего так?

– Не интересно. Сверстников нет.

– Понимаю, – старик повернулся и посмотрел в окно.

– Да и какой мне в этом смысл вообще? Все, что мне могли сказать, уже сказали. К тому же каждый в основном про себя говорит.

– Так сам бы послушал, опыта набрался.

– Уже все узнал, что хотел. Понимаю, что ничего нового не узнаю. Тем более, я последнее время не могу ничего писать. Это как помехи какие-то.

– Это нормально. Просто отвлекайся от всего. Представь, что ты выше, как будто со стороны смотришь.

– Уже что только не делал. Не получается. Последнее время вообще ничего не выходит: как будто одно и то же разными словами. И не хочется ничего писать.

– Никогда и ничего сразу не получается. Все самое ценное, самое важное и чудесное приходит после.

– После чего?

– После того, как ты своими мыслями и делами, своим образом жизни подготовил их наступление. Даже если что-то случается неожиданно, не сомневайся: для этого есть свои причины. И если подумать, то ты сразу поймешь, почему так получилось, – После паузы он продолжил. – У тебя в стихах есть, не знаю, легкость такая, что ли. Но она не до конца доведена. Надо от всего отрешиться, на все посмотреть со стороны. А то твои эмоции так и убудут тебя держать. Как груз.

Старик продолжил перелистывать небольшую стопку бумаг, принесенную для прочтения.

– Вот это мне особенно нравится. Когда автор не загоняет в себя в рамки, не копается у себя в душе, а отпускает ее, то все получается само собой, естественно, – После паузы он добавил. – Тебе вдохновение нужно, а у тебя (не обижайся, пожалуйста) его нет. Все есть, и сказать что есть, и как сказать. Технически все приятно. А жизни внутри нет. Древние греки не зря про муз говорили. Красивый такой образ. Не случайный, я так думаю.

– А это от меня зависит? Или как повезет?

– Конечно, как повезет, – старик улыбнулся. – Но чтобы повезло, нужно быть к этому готовым. Если ты не можешь слышать, то не поймешь, если тебя позовут. Я тебе не рассказывал, как начал писать?

– Не помню, честно говоря. Вроде нет.

– Мне тогда сколько было? Ну, не больше, чем тебе сейчас, это точно. Даже меньше, лет двадцать. Я тогда уже на заводе работал. И через перелесок домой ходил. Зима была, снега много. Но дорожки чистили, и по одной из них после ночной смены я возвращался. А снег валил без остановки. Сильный, так что почти ничего не видно. Я иду на ощупь, думаю, как бы побыстрее вернуться, пока совсем не засыпало. А кругом уже все белое, и все залепило. И как во сне идешь. И тут слышу, как впереди меня женский голос зовет: давай быстрее, скорей. Я толком не понял, подумал, что на помощь зовут. Побежал на него. Только потом понял, что голос веселый какой-то был, спокойный. А впереди никого. Ну, мало ли, думаю, может кого-то другого звали или показалось. Все бы ничего, только за мной ветка большая под тяжестью снега хрустнула и упала посреди дороги. Если б я не побежал, придавила бы наверно. Домой сам не свой вернулся. Долго думал, что это было. А потом взял, и ни с того, ни с сего написал стих. Ей в благодарность. Знал, что не найду ее, не знаю даже, кто это был. Но написал. Вот так вот. И до сих пор все время что-то пишу.

Разговор прервался звонком телефона, раздавшимся в коридоре.

– Я сейчас. Отвечу только.

6. Возвращение

В то время, когда хозяин квартиры вышел из комнаты, чтобы ответить на звонок, раздававшийся из старого проводного телефона в коридоре, он не торопясь ходил из стороны в сторону, готовясь уже попрощаться и отправиться домой.

Проходя мимо окна, он случайно заметил сидящую с наружной стороны москитной сетки бабочку. Достаточно крупная, она сидела без движения, словно искусственная. Особенно странным был цвет ее крыльев – не привычный оранжево-черный или белый, а зеленый.

Обычно бабочки садятся на цветы или, в крайнем случае, на другую растительность, но увидеть ее на окне было приятной неожиданностью, небольшим откровением, символичным в своей красоте и незамысловатости, в сочетании их друг с другом.

Через пару минут (бабочка, казалось, не собиралась улетать и продолжала все это время сидеть на окне) в комнату вернулся хозяин. У порога они обменялись еще парой слов.

Уже оказавшись на улице, он увидел, как что-то зеленое промелькнуло мимо него по диагонали. Бабочка, и похоже та же самая. Решила, видимо, преследовать его весь день.

Она села на асфальт перед ним, и как только он приблизился, вспорхнула, пролетела немного вперед и снова оказалась у него на пути. И так несколько раз. Его увлекла такая игра, хотя он и не отдавал себе в этом отчета. Когда пришло время повернуть в сторону, бабочка полетела именно туда.

Минут пять или десять он шел, сосредоточив внимание на насекомом, которое словно нарочно мельтешило на его пути, не обращая внимания ни на встречных прохожих, ни на то, что он специально менял скорость движения, желая проверить, как отреагирует на это странная спутница. Подобная привязанность так заворожила его, что он не обращал теперь внимания ни на что другое.

Наконец, выйдя на оживленный перекресток, он заметил, что бабочка полетела в противоположную сторону от той, куда он должен был свернуть. Но необычность происходившего ранее, заключавшаяся как в редком цвете крылатой спутницы, так и в ее настойчивой привязанности, вызвала у него в голове странное (как многие в силу его характера) решение: последовать за ней.

Он направился за бабочкой. В некоторые моменты она исчезала из виду, но как только он терялся, странным образом снова возникала рядом. Так он прошагал больше часа: сначала по своей улице, вдоль дома с башней, затем по главному проспекту города, мимо центральной площади, пока, наконец, не очутился в том же сквере, где был вчера.

Бабочка приземлилась на спинку той же самой скамейки. Он же, немного устав от долгого и торопливого перехода, сел с краю.

Бабочка почти сразу куда-то упорхнула, но искать ее уже не было сил, поэтому он остался на месте.

Постепенно спокойствие летнего вечера, свежий воздух и привычный уже недостаток сна заставили его закрыть глаза и почти задремать. Он слышал окружающие звуки, думал о чем-то урывками, но в основном наслаждался окружающим спокойствием.

Звуки, то тише, то громче, улавливались слухом, являя музыку, удивительную в своей простоте и легкости, приятную и едва уловимую за многообразием заурядных звуков, ее составляющих.

Неожиданно сквозь полудрему он услышал веселый мужской голос:

– Были бы всегда такие вечера, я не уходил бы отсюда. Наверное, здесь и поселился.

– Тебе бы все лениться. Как можно где-то оставаться надолго? Это же скучно, – ответил второй голос, женский, не менее приятный и очень звонкий.

– Ну, я же не насовсем. Просто должны быть любимые места, где можно побыть чуть подольше.

– Странный ты. Кстати, мне кажется, он нас слышит.

– Кто? Вот этот?

– Да.

– С чего бы? Подожди, посмотрю. Да нет, у него глаза закрыты. Спит, наверное.

Он решил вмешаться в разговор, поскольку чувствовал, что речь шла о нем. При этом ему было не ясно, стоит ли возмущаться столь необычной назойливости или удивляться почти детской непосредственности, с какой мало кто разговаривает.

– Вы что-то хотели? – спросил он, не открывая глаз и все еще окончательно не придя в обычное состояние.

– Я же говорила!

– Да подожди ты, это не тактично, – прервал ее мужской голос. – Вы нас извините, не так часто попадаем в людные места. Вы нас, стало быть, слышите?

– Очень хорошо слышу. А что не так? Если я вам мешаю, можете уйти в другое место. Я тут давно сижу.

– Нет, вы нам не мешаете, – поспешил ответить мужской голос. – Помнится, вы и вчера тут были.

– Я что-то не понял, вы за мной следите?

– Нет, зачем? Просто видели вас здесь вчера.

– И дальше что?

– Вы, кажется, что-то писали. И думали так напряженно. Я даже решил, не помочь ли чем-нибудь.

– Спасибо, у меня все нормально. Не надо ничего.

– Это хорошо. А то как кого послушать, все на что-то жалуются или о чем-то жалеют, – сказал женский голос.

– Ну, я так думаю, что помочь мы все-таки можем, – добавил второй голос. – Другое дело, что обычно нас не слышат.

– Почему я вас должен слушать?

– Не должны. Но можете, если не будете распыляться по мелочам. А их в вашей жизни очень много. С вами все вокруг и всегда говорит, вам же нужно научиться слушать.

– И о чем вы мне расскажете?

– Много о чем. О небе, о деревьях, о каждом листке и о том, что написано на его узорах. Если вам это интересно, вы нас услышите.

– Ну все, нам пора, – перебил женский голос.

– Да, конечно. Всего вам доброго. И удачи, – сказал голос, и другой вторил ему.

– Вам тоже, – зачем-то ответил он, хотя и был поначалу раздражен на эту странную пару. После чего слух его снова наполнила привычная мелодия уличных звуков и шумов.

7. Преображение

Открыв глаза, он понял, что прошло не так много времени. Ведь нельзя же называть сном минутное забытье, пусть и переходящее в полудрему. Только он сел на скамейку, чтобы перевести дыхание, а уже успел погрузиться в задумчивость, короткую, но отмеченную чем-то, о чем он помнил теперь смутно, а потому совершенно не мог сказать, какие мысли были в его голове последние пару минут.