Текст книги "Ступени. Четыре повести о каждом из нас"

Воздух, свежий к вечеру, хотя и немного прогретый, привел его в чувство. Контуры окружающих предметов, даже самые удаленные и тонкие в своей изменчивой зыбкости, проявились, словно кто-то настроил резкость на оптическом приборе.

Он решил, что стоит попробовать написать что-нибудь: не зря же пришел. Но блокнот он с собой не взял, и потому он направился обратно к дому, пытаясь по пути что-то сочинить и хотя бы примерно запомнить.

Выйдя на тротуар главного городского проспекта, он стал перебирать в голове слова и строки. Поначалу ничего не выходило, но в какой-то момент появилось знакомое, едва заметно отрывающее от земли ощущение, и слова после этого стали складываться одно к другому. Они бежали, пытаясь поспеть за полетом мысли, но выражая ее новыми, удивительно точными образами.

В этот момент он заметил нечто новое для себя. Город ожил, заговорив своим многоголосием, зашептав растительностью, запульсировав движением улиц.

Отдельные фразы и обороты рождались сами по себе, складываясь в единую, тонкую вязь текста. Будто на выдохе, строки одна за другой образовывали единое целое, словно кирпичная кладка, которая формируется слой за слоем под рукой каменщика.

Стены домов, дороги, деревья, каждая мелочь под ногами, поблизости и вдалеке, как части единого целого сложили целостный образ, а звуки городской суеты утратили свою хаотичность, и из-за них отчетливо и уверенно возникла симфония звуков, песня окружающего пространства.

Никогда слова не подбирались так легко, без необходимости отрешаться от внешнего мира, без обычной для глубокой задумчивости свето– и звукобоязни. Теперь было не важно, что происходит вокруг: таинство слова не требовала отвлечения, оно самим своим существованием делало внешние раздражители чем-то ничтожным. А точнее, превращало их в источники вдохновения. Душа как зеркало, отобразило окружающий мир, украшая его отражение своими удивительными бликами. Невнятный шепот ветра, доносящий разрозненные шумы, стал музыкой, превратившись в стройную речь поэзии.

8. Под дождем

Какое-то время он шел и слушал выразительный шепот наполненных жизнью улиц, сглаженный эхом дворов и арок. Резонирующий на перекрестках и убегающий вниз по ступеням подземных переходов. Артистичный, почти декламирующий, и вместе с тем, такой обыденно-простой и понятный, что прислушиваться к нему излишнее внимательно не требовалось.

Однако погода незаметно менялась. Порывы ветра становились сильнее, в воздухе повисла обычная для предгрозового времени тревога. Меньше стало прохожих, да и те шли более торопливо, чем обычно. Преображение неба из спокойного, наполненного башнями кучевых облаков, в тревожно-грозовое произошло неожиданно, застав его на середине пути.

Нужно было или садиться в транспорт, или идти пешком. Второе он посчитал неразумным: быстрым шагом оставшийся путь до дома занял бы около получаса, тогда как дождь мог начаться уже сейчас. До трамвайной же остановки было подать рукой. Оказавшись на ней, он огляделся.

Вокруг не было никого, кроме девушки, стоявшей в отдалении. Белое летнее платье с зеленым поясом, такая же белая сумочка и папка с документами в руках.

Как водится в таких случаях, трамвай не приходил, а тревожное ощущение начинающегося ненастья сделало ожидание еще более утомительным и тревожным. Мысли пойти пешком или добраться до другой остановки, где ходили маршрутные такси, он отметал: опыт подсказывал, что стоит только перейти дорогу, как появится трамвай.

Дождь же начался без предупреждения, обрушившись на голову тяжелой, полиэтиленово шелестящей завесой, отскакивая щелчками от асфальта при падении крупных частых капель на поверхность тротуара.

В какие-то секунды все стало покрываться водой, и он, насколько это быстро удавалось, раскрыл зонт. Купол волнорезом рассек летящий свысока поток, заставив дождевую воду литься с кромок на землю многочисленными ручейками.

Небольшой свободный от пелены островок, посреди которого можно было спокойно стоять и смотреть на дождевую мглу, похоже, был один на многие метры: остановка находилась в открытом месте, не имела козырьков, а большинство прохожих попрятались с началом ливня.

Из-за постоянных и сильных порывов ветра, обрывавших уже в некоторых местах ветки деревьев, дождь шел наискось, отчего зонт приходилось держать под углом. Под ногами за какие-то секунды стал формироваться самый настоящий поток, который рассекался надвое, сталкиваясь с ботинками, и убегал куда-то в сторону.

Неожиданно справа послышались шаги, стук которых звучал громче на покрытом водой асфальте. Подбежала стоявшая поодаль девушка.

– Можно у вас укрыться? – спросила она и, не дождавшись согласия, юркнула под зонт.

– Конечно.

Вблизи он мог разглядеть ее. Успевшая уже немного промокнуть, она ничуть не поникла, а казалось, только расцвела.

Необычно бледная кожа ее странным образом сочеталась с таинством дождливой и ветреной погоды. Глаза темного цвета, не столько карие, сколько именно черные, хранили в себе неземной блеск. Тонкие губы выразительно улыбались.

– Не люблю напрашиваться, – чуть слышно, словно на выдохе сказала она, после чего добавила. – Забыла дома зонт: кто мог знать, что так повезет?

– Сегодня один мудрый человек сказал мне, что случайностей не бывает.

– Согласна. Вы очень кстати здесь оказались. Давайте на «ты»?

Говорила она тихо, так что за окружающим шумом дождя и ветра приходилось прислушиваться.

– Давай, – после небольшой паузы он добавил. – Еще десять минут такого дождя, и домой можно будет доплыть.

Она улыбнулась.

– Надеясь, что трамвай раньше подойдет. Тебе в такую погоду хочется шутить?

– Почему нет? Во всем нужно находить свое очарование.

– Говоришь как поэт.

– Есть немного.

На этот раз засмеялась она.

Неожиданный грохот прервал разговор. Он исходил не с неба, как грозовые раскаты, а принадлежал подходящему трамваю, который, весь в потоках воды, осторожно крался по рельсам.

– Мой трамвай. Спасибо.

– Ничего особенного. Всего хорошего!

Она быстро добежала до отрывшихся дверей, и, уже поднявшись по ступенькам, обернулась и махнула рукой.

9. Дорога домой

Дождь уже не был таким яростным, как пару минут назад, но еще продолжал частить и шуршать по поверхности зонта. В порывах ветра он становился косым, падал под углом, а затем снова продолжал идти вертикально.

«А почему бы не пешком?» – подумалось ему. Ехать на транспорте уже не хотелось, и, пройдя по лужам до тротуара, пролегавшего вдоль домов, он направился от остановки в сторону дома.

Через какое-то время зонт он закрыл. Захотелось прогуляться без него, почувствовать движение мокрого воздуха, опадающего на землю вместе с каплями летнего дождя. Оказалось на редкость приятно. Холод капель не ощущался, промозглость куда-то исчезла, и даже легкий ветерок, пришедший на смену шквалу, не раздражал.

Наконец, дождь совсем прекратился. Его источник уносило невидимым движением воздуха, отследить которое можно было только по бегу неровных профилей грозовых туч, уползающих в сторону от города. Распавшиеся на синеве неба, они приоткрыли пока что отдельные его фрагменты. На их краях появились первые всполохи солнца, вернувшегося в поднебесный мир, пусть еще в виде собственного отражения. Облачные башни имели тяжелые, серо-синие основания, из которых где-то вдалеке продолжал хлестать июльский ливень, но вершины их, устремленные в высоту, были покрыты неземным, заманчивым светом.

Воздух тоже изменился: он очистился, ожил, переродился, и присутствовал теперь вокруг такой же незримый, как и раньше, но уже другой в своем содержании.

Глубоко вдохнув, он постарался задержать дыхание, чтобы сохранить в себе хотя бы часть обновленного аромата, смешавшего в себе запахи листвы, озона, и с ними вместе – особый прохладный оттенок.

Вслед за превращением внутренним случилось превращение внешнее.

10. Неожиданное

На это раз рабочее время не летело и не ползло. Оно двигалось так, как и положено, когда не следишь за ним. Оно мерно шагало по кабинету, и шаги его отдавались чуть слышным эхом в висевших на стене часах. Оно не врывалось бестактно, не стояло над душой, не мялось у порога. Оно шло, текло и двигалось на правах хозяина, оживляя окружающее пространство: все, что было внутри кабинета и вне его.

Впрочем, день выдался необычным. В кабинете сегодня никакой срочной работы не ожидалось. Потому его опросили подменить человека и выдать архивные дела.

Через пару минут он был на месте. Не на своем, но знакомом за время работы, как знакомы были ему связанные с этим местом обязанности.

Из посетителей этим утром оказался только один, на вид старше сорока, пришедший за документами, с которыми, судя по всему, планировал просидеть едва ли не весь день. То ли историк, то ли другой ученый. Ко всему прочему иногородний, отчего его скрупулезность нисколько не удивляла: не так часто едут за тысячи километров ради того, чтобы изучать давно устаревшие бумаги.

Выдав посетителю документы, он засел за чтение. Работы в это утро больше не намечалось, поэтому можно было углубиться в книгу, принесенную из дома. Ее он не мог домучить уже который месяц.

Часы стрекотали над головой чуть слышной дробью. Запах бумаг и вызываемой ими пыли привычно наполнял помещение. Размеренность происходящего, легкая и светлая, позволяла с головой уйти в чтение.

Лишь иногда его отвлекала назойливая мысль, не дающая покоя со вчерашнего дня. Мысль о вчерашней встрече и о той, у кого он не успел спросить даже имени. Все было бы хорошо, если не ощущение, оставшееся после: казалось, что от него ускользнуло что-то важное.

Он мог бы убедить себя, что встреча была случайной, и узнай он поближе вчерашнюю знакомую, она не вызвала бы желания увидеть ее вновь. Но что-то говорило, что это не так, разум же, не желая спорить с этим странным чувством, замолкал.

Через какое-то время его отвлек голос посетителя.

– Молодой человек, извините.

– Да? Вы уже все сегодня?

– Нет, я по другому вопросу. Это не ваши стихи? – он протянул лист, исписанный от руки, но достаточно аккуратно, начистовую.

– А это вы где нашли?

– В документах, которые вы мне дали. Немного не по теме, я и понял, что нужно вернуть автору.

– Извините, случайно.

– Ничего страшного. Но мне понравилось, хотя не в первый раз в жизни читаю. Я это к чему. У меня есть знакомые в альманахе, где как раз молодежь публикуют. Не возражаете, если я ему отправлю? Подозреваю, что не откажется. Вот координаты.

Он протянул белую, с зеленой окантовкой, бумажку, с номером своего телефона и адресом электронной почты.

– Направляйте сюда, если надумаете. Напишете, что из архива, я пойму. Хотя и по самим стихам пойму, стиль я запомнил. Особенно про горы хорошо написано. Я там часто бываю.

– По работе или альпинизмом занимаетесь?

– Не то и не другое, – собеседник улыбнулся. – Я родился в горах. И, в какой-то степени, провел там большую часть своей жизни. Когда про них читаю, всегда домой тянет.

– Так съездите.

– Ну, это не проблема. Я там бываю, когда мне удобно и не так редко. Но когда читаю про них, все равно хочется домой.

– Я, наверное, писал про другие горы.

– Знаю, у вас не далеко от города тоже есть. Но если разобраться, все они одинаковые. Разве что одни выше других. Но, что важно, все тянутся к небу. Если не сами, то хотя бы макушками деревьев, растущих на склонах… Ладно, в общем, вы поняли? Если что, пишите.

11. Ариадна

Прошло две недели. Детали произошедших с ним событий стали понемногу забываться, а сами воспоминания переходить в число таких, которые в силу давности воспринимаются как прочитанная и перелистанная страница, возвращаться к которой не то чтобы неинтересно, но уже совершенно бессмысленно.

Новые дела и проблемы поглотили внимание и силы, новые эмоции наложились поверх старых, как запись на диске или кассете стирает предыдущую, ложась поверх нее.

В его комнате как всегда был легкий беспорядок, а сам он, читавший что-то из бывших дома книг, находился в кресле почти в самом центре окружающего хаоса.

В какой-то момент он отвлекся от книги и в задумчивости направил взгляд на окно, за которым начинал гаснуть солнечный день. Книга оставалась в руках, а мысли были где-то далеко.

Из забытья его вывело что-то, мелькнувшее на улице. Он подбежал к окну, и как ему показалось, помимо зелени деревьев разглядел что-то еще, тоже зеленое и почти неуловимое в своей форме.

Ощущение, словно в пальцах оказалась нить, тонкая, но прочная, за которую он ухватился. Больше всего он боялся выпустить ее из рук.

В прошлый раз встреча с этой бабочкой обернулась странным то ли сном, то ли видением. В этом раз ее появление было еще более удивительным, но оно, как внезапное пробуждение или как удар электричества, оживило его.

Он спешно оделся и вышел на улицу, хотя прекрасно понимал, насколько все это глупо смотрелось бы со стороны, и что вряд ли он снова увидит бабочку. Однако же она сидела прямо перед подъездом. Он осторожно подошел к ней, и когда та вспорхнула, уже не сомневался, что стоит делать.

Как ни странно, но привела она его туда же, куда и в прошлый раз. Разве что не к скамейке, а ближе к улице, где сквер выходил на дорогу. После чего села на траву, затерявшись в ней.

Подбежав к месту, где она исчезла из вида, он остановился, пытаясь найти ее взглядом. Но заметил только смятый лист зеленой бумаги.

И почти в тот же миг он услышал, как его окликнули. Подняв голову, увидел знакомое лицо, знакомую фигуру и движения. Он сразу узнал ее.

12. Эпилог.

Август принес едва ощутимое предчувствие осени, которое витало в воздухе легкой прохладой и оседало на аллеях сквера первыми опавшими листьями. Еще лето, но уже мудрое и безмятежное в своей высшей точке.

Мальчик лет шести что-то рассматривал в кустарнике.

– Ты что-то потерял?

– Нет, я просто смотрю, – ответил он, оглядевшись по сторонам.

– Я тоже это растение люблю. У него листья такие интересные.

– Почему?

– А посмотри поближе. Цвет яркий такой, зеленый. Форма интересная, он как резной по краям. И рисунок на нем как кружево. Сорви один, не бойся. Можешь забрать себе. Посмотришь дома внимательно. Хотя на ветке он интереснее выглядит. Только крепко его держи. А то ветер сейчас начнется, он вылетит, и не поймаешь потом.

Мальчик огляделся по сторонам.

– Дядя, а вы где?

– А я за деревом. Тебя кстати мама зовет. Иди, а то волноваться будет.

Ребенок убежал по тропинке.

– Вот что ты такой разговорчивый? Со всеми тебе поговорить надо?

– А что делать? Пока они сами не научатся видеть, приходится показывать.

– Давай уже куда-нибудь еще, а? Сколько раз мы тут уже были. Мне тут правда надоело.

– Ладно, уговорила.

13. После эпилога

Ты как солнечный свет, что стекает по капле

Из кувшина небес на ладони мои.

Ты меня поднимаешь все выше (не так ли?),

Оторвав от расшатанных нервов земли.

Ты до крыш, до вершин, до верхушек деревьев

Приучаешь искать, что внизу не найти,

И гнетущие мысли улыбкой развеяв,

Мыслям светлым в бумагу даешь прорасти.

И рассыпав палитру своих настроений

В одинаково-белых листах моих дней,

Ты мне светишь, и свет, разгоняющий тени,

Сделал многие вещи гораздо светлей.

Повесть третья. Саламандра

1. Пролог

Закат догорал на западе, в самом конце сквера. Но, находясь за спиной, он не вызывал захватывающего дух и восторженно-тихого состояния, какое возникает при встрече с ним лицом к лицу.

Последний день лета медленно тушил небесную синеву, готовясь передать мир в руки осени, зажигающей кроны деревьев и волны кустарников разноцветным огнем, способным соперничать по своему пестрому пламени с другим, горевшим вечерами на небе.

В остывшем, посвежевшем, но еще летнем воздухе чудесным образом смешивались невесомая пустота приходящей осени и ее едва ощутимый дымок, который усилится вскоре терпкими ворохами горящих листьев.

– С летом жесть какая-то. Я его ждала, думала, сколько будет вечеров. Или что днем буду гулять по лесу. А все три месяца дождь и холод, – Таня говорила, казалось, не ей, а куда-то в сторону.

– Я осень больше люблю, – она ответила Тане скорее на автомате. Привычка слушать и думать одновременно о чем-то своем сложилась у нее давно.

– Почему, романтика?

– Нет, просто больше нравится. Тань.

– А?

– Они когда, сказали, будут?

– Обещали сейчас уже прийти.

– Все?

– Ага. Если ты про наших, то все. Митя, Гриша и он. – Таня издевательски-игриво подмигнула подруге.

– Хорош уже. Скажи лучше, что думаешь делать на неделе. А то что-то я все за тебя решаю.

Пространство вокруг густело и гасло, из него исчезала прозрачность, и пока в сквере не включили фонари, лишь огоньки сигарет, которые они держали в руках, остановившись около скамейки, светили в глубине только что родившегося вечера.

Немного подумав, Таня ответила:

– Вроде как в вузе надо появиться.

– Ну не все же время?

– Да, но и не так, как в прошлом году. А то еще вылечу… Не, я лето больше люблю. Времени навалом. А теперь свобода ускользает из моих рук, как…

– Еще одно пафосное слово, и я тебя огрею вот этим, – она, смеясь, погрозила Тане своей сумкой, перекинутой через плечо

Внешность их разная во всем. У Татьяны волосы длинные, черные (красит уже не первый год под цвет своей привычной одежды). У нее – короткие, рыжие, почти красные, но, как это ни странно, от природы такие.

Таня выше, она же более приземиста, кто-то сказал бы «миниатюрна», но у них так не говорят.

У Татьяны в голове цветущий женский хаос, природа, сплавляющая в себе наивность и темную загадочность. Наивности и прочей дури все-таки больше…

Она же более приземлена. Меньше иллюзий, чем у подруги, меньше детско-подросткового пафоса, с которым некоторые люди живут все свою неуклюжую и уютную жизнь. Меньше желания говорить о высоком: скепсис, молодой, но уже вполне сложившийся. Такое бывает с людьми, открывшими миру свою душу, и получившими в ответ совсем не то, чего ожидали. Это не разочарование, не пофигизм, а что-то другое, имеющее более глубокие корни в человеческом сердце. Смирение с тем, что ты такой и мир такой, и ничего здесь не поделать, нужно просто жить и не задумываться о причинах.

Подруга, молчавшая с минуту, как обычно ворвалась посреди мысли.

– Мы пойдем, нет? Они уже скоро будут.

– Давай, сейчас выброшу, – она кинула окурок в урну и направилась с Таней в сторону огромного, песчаного цвета дворца культуры, за которым они часто собирались с друзьями.

2. Руины

– Ребята идут, – Таня вскочила и побежала навстречу.

Через минуту все пятеро расположились на своем любимом месте, у давно не работавшего, полуразвалившегося фонтана.

Место предельно живописное: странно, что его еще никто не додумался сфотографировать как какой-нибудь заброшенный парк в старом европейском поместье. Здесь и деревья, самые разнообразные и причудливо переплетенные. И задняя стена ДК, огромная, украшенная по послевоенной моде кучей лепнины и других элементов, названия которых известны разве что архитектору. Давно же ее никто не красил, раз она приобрела такой мрачный землистый цвет.

Посреди маленького сквера фонтан того же времени постройки (по крайней мере, с виду он такой навороченный и покрытый множеством завитков). И тоже заброшенный: чаша местами разбита, и осколки ее лежат вокруг.

Красивое запустение, которое еще романтичней от проросшей повсюду через камни травы и тишины, которая здесь всегда.

Уже не первый год компания их не менялась. Гриша, худощавый и всегда подвижный, сидел рядом с принесенным пакетом еды и выпивки. Время от времени он вставал и прогуливался мимо остальных, огибая их, заглядывая через плечо или просто забираясь повыше на местами уцелевший бортик фонтана. Глаза его шутливо светились, а лицо изредка и едва заметно дергалось.

Митя, единственный, у кого из парней волосы были коротко острижены, задумчиво сидел на краю фонтана. Говорил он редко, иногда мог произнести пару слов за все время, но без него терялось какое-то единство. Поэтому присутствие его было столь же ценным, как и всех остальных. А что до молчания, так оно никого не смущало: все давно привыкли, к тому же программисты как правило именно такие, и стереотип в этом случае не далек от реальности.

Больше всех был заметен Артем. Не столько даже внешностью (хотя и этим тоже), сколько умением держать себя. Даже больше, законченностью и цельностью своего образа. Такие люди не изображают жизнь: они живут естественно, всем своим существом. И притягивают одним лишь фактом своего существования других, кому такой естественности не хватает. Не потому ли он так привлек ее, скрывшуюся за панцирем своей резкости от всего непонятного и неприятного ей. Не эти ли простота и надежность так тянут ее к нему?

Вел он себя с достоинством и даже немного высокомерно. Таким приписывают природный аристократизм и врожденное лидерство. При этом был общителен и легко становился своим в компании, что спасало от необходимости превращаться в угрюмого, не понятого никем одиночку.

Разговор, по негласной традиции, а скорее даже по привычке, начала Таня.

– Почему мы всегда так поздно собираемся? Только все собрались, а уже домой скоро.

Гриша не мог не ответить:

– Зачем домой? Можно здесь посидеть, рассвет встретить. Заберемся вон туда, – он показал на высокий, метров пять-шесть, похожий на отдельное здание, выход вентиляционной шахты дворца культуры. – Там вид такой, что дух захватывает.

Таня, как обычно начала отказываться, улыбаться и отводить глаза. В это время остальные заговорили уже о другом.

– У кого что нового? Целую неделю вас не видел, – спросил Артем.

– Все так же, – ответил Митя.

Она тоже сказала что-то дежурное, а затем спросила:

– Как у тебя?

– Все отлично. Решили с парнями начать играть. Осталось барабаны Грише найти и место, где работать можно.

– Ты на гитаре, Митя на басу?

– Именно так.

– Класс. А петь кто будет?

– Могу тебя позвать.

Кровь ударила в лицо и заставила чуть заметно полыхнуть.

– Спасибо. Но ты ж знаешь, что я петь толком не умею.

– Кто тебе сказал? Ты хорошо поешь. А если не потянешь, Гриша порычит.

Гриша, слушавший этот разговор в пол-уха, громко и нелепо изобразил гроул, похожий больше на хрюканье, после чего залился смехом. Таня вздрогнула от неожиданности и тоже начала смеяться.

3. Посиделки

Стемнело окончательно. И если в сквере уже зажглись фонари, то здесь, за массивным зданием, ощущалось запустение, которое не предполагало никакого света кроме естественной иллюминации луны и звезд, весьма тусклой в этот вечер.

– Учиться пойдете, оболтусы? Завтра так-то день знаний, – Гриша единственный из всех не был студентом (работал на заводе) и потому постоянно подкалывал друзей, называя их дармоедами.

– Вот кто б говорил, – заметил Артем.

– И не говори, придется. Прощай, молодость, – заметил Митя, для которого начало осени значило обычно потерю свободы и бессонные ночи за портянками программного кода, в устах преподавателей именовавшимися не иначе, как «курсовые».

– Ну, ты у нас как всегда.

– Конечно. Я ж не гуманитарий, которому одна забота – книжки читать.

Прозвучало колко. Первой не выдержала Таня, которая, будучи студенткой журфака, и правда, во время учебы в основном читала художественную литературу.

– Ну, этот всяко интереснее, чем кодить. Кстати, – оживилась она. – А кто что сейчас читает?

– Ни-че-го, – медленно, раскладывая слово по слогам, ответил Гриша.

Она сказала то же самое.

Таня, кажется, немного обиделась:

– Что вы так? Я Пелевина начала. Ничего, правда, не понятно, но интересно.

– Не доросла, значит, – сострил Гриша и уклонился от оплеухи.

– А я Ницше начал, – заметил Артем. – «Так говорил Заратустра».

– И как? – спросила она.

– Хорошая книга. Начинаешь после нее чувствовать себя человеком. Он говорит о том, что сильный человек он сам по себе. И никакой силы над ним нет. Мы творим себя сами. А остальное, вся это вера во что-то эфемерное – это все чушь. Как в таниной любимой песне.

– «Там высоко»? – отозвалась Таня.

– Да. Очень перекликается.

– И я понял, насколько великим был Зарастустра. Поэтому, наверное, про него мало говорят.

Его перебил Митя, который до этого внимательно слушал:

– Не совсем точно это все. Ницше говорил про другого Заратустру. Он его сам выдумал и сделал каким-то психом, ненавидящим людей. Настоящий был другим.

– Настоящий – это какой?

– Который основал зороастризм.

– Таак, у нас тут лекция началась, – вставил Гриша свои пять копеек.

– Давай я договорю.

– Да нет, пусть говорит, интересно же, – заметил Артем.

– Так вот. Заратустра был пророком. И говорил он о другом. Он первым сказал о том, что есть добро и зло, свет и тьма, и каждый должен выбрать, на чьей он стороне. И отвечать за свой выбор. Не упиваться собой, не говорить, что я, мол, центр вселенной, а жить для других. Освещать людям путь. Символом у них был огонь, кстати.

– Что сказать-то этим хотел?

– Да ничего особо. Просто не люблю я этого Ницше. Отравляет мозги.

– Ладно, ребят, мы не в академии. Давайте бухать уже. Или может сыграем что-нибудь, а? – вмешался Гриша.

– Да, давайте, – Таня тут же попросила наиграть свою любимую песню, которую с удовольствием пела каждый раз при случае.

4. Дома

Она вернулась домой поздно: обычно получалось около десяти, а сегодня хорошо за полночь. Мамы не было, сестра у себя.

Отец сидел в зале, и, судя по всему, был пьян, что в последнее время стало недоброй традицией.

В материальном плане семья держалась на нем и на фирме, которой он владел. То ли торговля, то ли еще что-то похожее: за свои двадцать лет жизни она так и не удосужилась разобраться.

Последний год был кризис, как все говорили. Сначала больше разговоров, но к лету, почти через год, он добрался и до них. Теперь все трещало по швам, и особенно раздражало ее то, что отец часто начинал разговоры о том, как мало видит интереса к своей работе с ее стороны. Что весь его труд, видимо, зря, и если Даша вырастет такой же, то говорить будет совсем не о чем.

Она вошла к отцу в комнату.

– Где опять шлялась? – почти окриком встретил ее отец. – Опять со своими бичами?

– Пап.

– Что «пап»? Являешься в двенадцать ночи, ходишь не пойми где. У меня на работе проблем мало?

– Мама где?

Он недовольно, тяжело вздохнул.

– К подруге опять ускакала. У нее на меня это, аллергия. Ты вот тоже вся в нее.

– Хватит. Не говори так.

– Как заслуживаешь, так и говорю. Была бы нормальным человеком, по-другому бы разговаривал. А ты вся в мать.

Она молча закрыла дверь и пошла к себе в комнату.

Отец под действием алкоголя всегда становился резок, даже слишком: мог наговорить много такого, после чего можно было возненавидеть его и перестать с ним общаться окончательно. Но она почему-то не делала этого. Скорее всего, смутно, почти подсознательно, понимала, что его слова и его поведение возникли не на пустом месте. Их ссоры, трудности на работе: оправданием все это не было, но смягчало весь тот негатив, который возникал на душе после подобных разговоров.

Последние дни отец работал на износ. И сорвался он впервые за долгое время. Видимо, совсем дела плохи. Нужно вытаскивать его, мирить родителей. Иначе добром это все не кончится.

Она пообещала себе, что перестанет расстраивать домашних. Даже если придется прекратить любое общение с друзьями. Жалко, что приходится выбирать.

5. Исповедь

Она вошла в комнату, где жила вместе с Дашей, сестрой, которая была почти на десять лет младше ее.

– Как дела?

– Закрой дверь, – коротко сказал Даша.

Она пошла в сторону выхода из комнаты, чтобы отгородить ее от коридора. С закрытой дверью стало намного спокойнее в замкнутом пространстве. Получилось уютное гнездышко.

Она села рядом с сестрой. Даша сидела на диване, подобрав ноги и прислонившись спиной к стене, холодную жесткость которой она смягчила, подложив под спину подушку.

– Тебе завтра в школу?

Даша некоторое время молчала, после чего ответила:

– Ага. Я уже соскучилась по своим. В выходные на вылазку идем, день здоровья. У тебя как?

– У меня все так же. С ребятами сегодня встречалась, на старом нашем месте.

– И как?

– Да как обычно все.

– Мне кажется, папа злится на тебя. Очень. Ты опять с ним ругалась.

– Давай не будем об этом.

– Хорошо. А о чем тогда?

Она поняла, что и говорить-то ни о чем не хочет. Но рядом был единственный человек в доме, кто понимал ее и кому можно было выговориться. Так всегда – хочется открыть душу, а там пустота и не о чем сказать даже.

– Как у тебя с ним? – неожиданно спросила Даша. Странно, но только сестре, еще ребенку, она доверила свою тайну. И больше никому: за свою короткую жизнь научилась молчать.

– Да так же все.

Снова пауза.

– Понятно.

– Как думаешь, что мне делать?

– Ты о чем? – отозвалась Даша.

– Обо всем. У меня такое чувство, что все вокруг ненастоящее неуклюжее. Я пытаюсь исправить, делать что-то, а ничего не выходит. Я с открытым сердцем, по-настоящему. А меня не понимает никто. Как будто не видят. А если видят, то не понимают. Если бы не ты и ребята, я бы свихнулась уже. А с ними я тоже теперь общаться не могу.

– Почему?

– Только что пообещала себе, чтобы отца не расстраивать. Если я его расстраивать буду, совсем свихнется.

– И как ты теперь?

– Не знаю. Но переживу как-нибудь. У меня же ты есть.

6. Одиночество

Недели шли однотонно и превратились в нечто цельное, что называют течением времени. Их ритм, сбивающийся к выходным, а затем снова забрасывающий в привычную беготню, уже не утомлял – он просто перестал ощущаться. Друзей раскидало по своим делам. К тому же она взяла паузу: данное обещание нужно было выполнять.

После занятий или вместо них, да еще каждые свои выходные она или погружала себя в рутину семейных дел и занятий, или старалась остаться одна, уйти подальше от глаз, даже при том, что ее характеру сложно было выдержать такое отшельничество.

Внутри горела молодость, и чувства, которые раньше едва тлели, стали разгораться с невиданной раньше силой. Порой хотелось сорваться и бежать как можно дальше, найти кого-то и высказаться, заплакать или засмеяться: без причины, но до последнего всполоха переполнявшего ее пламени.

Друзьями ее были огонек сигареты и собственные мечты: о далеком, недостижимом, о возможности мира между всему частями ее нелепой жизни, скучной и странной, где приходилось постоянно выбирать, и не было четкой уверенности, что выбор правильный.

Хотелось собрать, сплести все воедино: чувства, семью, друзей, найти во всем этом общий смысл, но, кажется, ее натура способна только разрушать. Все это созидание и примирение – это не для нее. Но и бороться уже не хочется, даже с собой.

Днем она появлялась в университете или место занятий шла в сквер, сидя там часами и глядя на то, как смазанное, поплывшее осеннее солнце купается в желтизне листьев и, краснея, медленно ползет за крыши домов.