Текст книги "Ступени. Четыре повести о каждом из нас"

– Что с Артемом?

– Нормально все. Его скорая увезла, но все хорошо. Сказали, жить будет. Этот гад из настоящего стрелял. А ты все никак очнуться не могла.

– Я упала?

– Давай до машины дойдем и расскажу.

Навстречу по аллее уж шли танины отец и брат. Несколько человек еще были на месте, где все произошло, двое из них в форме.

– Ребята где?

– Митя с Гришей в участок поехали. Будут там все рассказывать. Это уроды сбежали, двое. Отмутузили их хорошо. А того, который стрелял, его Митя сзади стукнул. Он и остался лежать. Парни его скрутили, а я давай звонить всем. Еще ты лежишь.

– Как это я так?

– Врач сказала, ты сознание потеряла. Шок. Когда стрелять начали.

– А, поняла.

– Ты когда падать стала, крикнула так резко, что этот, который стрелял, он отвлекся. Можно сказать, ты Артема спасла. Он ведь прямо в голову целился. А там Митя его сзади.

– А куда он попал?

– Я так поняла, вот сюда, – она указала на ребра с правой стороны, ближе к руке. Он сознание потерял. Я в скорую давай звонить. Прямо сюда приехали. Его стали увозить, а я про тебя вспомнила. Тут милиция приехала. И вторая скорая. Женщина, которая тебя в чувство привела, она оттуда.

Она уже не слушала Таню. Смутно ей вспоминалось все, что привиделось после выстрела. Странное. Немного жуткое, но она не боялась. Тогда не боялась, а теперь и вовсе не было смысла.

Стало понятно, для чего жить. И почему жизнь такая короткая. Теперь ее огонь будет ярко светить среди темного леса, чтобы все, кто рядом с ней, видели это свет и шли к нему. Чтобы никто не запнулся и не остановился.

Наверное, скоро она забудет про этот странный то ли сон, то ли наваждение. Будет откладывать мысли о нем на потом, а потом и вовсе не вспомнит, что случилось.

И о том, что видела она тогда, не расскажет никому, даже Тане, даже сестре, с которой ходила по солнечному лесу, даже Артему, если он что-то и вспомнит. Хотя нет, не вспомнит, ведь это был ее сон.

13. После эпилога

Переходящая с шага на бег.

Пахнущий деревом и кориандром.

Не отворившая собственных век,

Ставя ожог – поцелуй саламандры.

Много не знавший, пошедший за ней

Только в огне, в обрамлении ночи.

Жившая в коконе, в холоде дней,

Душу свою проверяя на прочность.

Ночь наступила. Закат догорел.

Пламя с небес перекинулось в сердце,

Чтобы вернуться, уйдя за предел,

Путь освещая, давая согреться.

Повесть четвертая. Кобольд

1. Пролог

Снег, покрывший замерзшую землю, из пухового одеяла стал превращаться в скорлупу. Точнее сказать, его покрыли коркой постоянные и непривычные для начала декабря оттепели, пробуждавшие ближе к полудню надоедливую капель, стучавшую почти до самого вечера по тонким металлическим листам карнизов. Стук отдавался в висках, смешивался с ходом часов и задавал ритм очередному рабочему дню, то ли обещая весну, то ли просто шутя над обычным порядком смены времен года.

Здесь, в суде, та же самая капель, что и на рабочем месте. И тот же совсем не белый снег под окном.

В зале сегодня судья, еще два человека и мало чем интересный спор. Не стоить верить тому, что вы видели в кино или читали в интересных книгах: никаких словесных дуэлей, красивых речей и драматургии. Во-первых, потому, что дело скучное. Во-вторых, потому, что никакой драматургии здесь отродясь нет: на нее элементарно не хватает времени.

Судья ничем не примечателен: он настолько устал, что говорит почти на автомате, желая поскорее завершить дело и начать следующее, которое, видимо, обещает быть сложнее и скучнее того, что идет сейчас.

Стороны (громко сказано): два представителя примерно одного возраста, уже не студенты, но моложе тридцати. Тот, что от истца – справа. Все время, пока не говорит, занят своими ногтями, разве что иногда резкими движениями перебирает ворох документов на столе, пытаясь найти нужный.

Он же сидит слева, у окна, представляя ответчика. Среднего роста, гладко выбритый, с темными волосами и неопределенного цвета глазами (скорее карими, но и так будет не совсем точно). Землистый цвет лица никак не вяжется с его двадцатью пятью годами, но это не признак болезненности, а врожденная особенность, и, в меньшей степени, результат усталости.

У окна он сел специально, зайдя в зал раньше коллеги, чтоб видеть не только четыре стены. И чтобы слышать звук капели, который возвращает его к жизни и не дает уснуть.

– Представитель истца, требования поддерживаете?

Тот не встает, а лишь слегка поднимается со стула, опираясь руками на столешницу (ленивая привычка). После чего говорит утвердительно и снова падает на свое место.

– У Вас, представитель ответчика, был отзыв. Представитель истца, ознакомлены?

Тот снова приподнимается с места и подтверждает.

– Представитель ответчика, – монотонно продолжает судья. – Иск не признаете?

Тут уже его время торопливо приподняться со стула.

– Нет, уважаемый суд.

Судья некоторое время бубнит про предоставленные документы и фабулу дела, после чего снова вспоминает про сидящих в зале.

– Представитель истца, по существу есть еще что-то добавить?

– Нет, уважаемый суд.

Потом говорит он. Заученные фразы про то, что истец не прав, что экспертиза проведена не так, как надо бы, что нужно назначить повторную или хотя бы дополнительную.

Суд устало слушает, после чего откладывает заседание. Можно возвращаться к себе.

Представитель истца еще что-то записывает и складывает документы, когда он уже выходит из зала и спускается о лестнице.

Выходя из серого полукруглого здания арбитражного суда, сворачивает в сторону и идет до офиса, который в паре минут ходьбы отсюда.

По дороге огибает, насколько возможно, месиво, образовавшееся на тротуаре от постоянных бросков температуры.

Поднимается по грязному от многочисленных следов кремово-белому кафелю ступеней. Его кабинет в самом конце коридора, среди других, арендованных многочисленными фирмами и конторами.

Его шаги топотом отдаются по всему этажу, резонируя в механизмах дверных ручек, в колебаниях воздуха, похожих на сквозняк, случайно оказавшийся в четырех стенах.

Он торопливо заходит в кабинет, хлопая дверью, мелькает мимо Вити (своего коллеги) и, повесив пальто в шкаф, падает на стул.

– Что-то было без меня?

– Документы вернула налоговая по твоему вчерашнему делу. Отказ. Короче, все по-новой. Шеф заходил, просил ему потом набрать.

– Достали уже. Хорошие новости есть?

– Можно сказать, есть. Зарплату обещали поднять со следующего месяца.

– На сколько?

– Рублей на пятьсот точно.

– Живем, – он грустно улыбнулся.

– Да пошли они. Пусть подотрутся, – нервно ответил Витя.

– Попробуй спокойнее относиться. Еще из-за этого нервы тратить будешь.

– Не, «спокойнее» не выйдет, – перебил его Витя, и привычно выдал целую речь. – «Спокойнее» не бывает. Особенно если хочешь больше, чем нужно для простого существования. Каждое теплое место, каждая приятность в этой жизни имеет массу желающих к ней прикоснуться. И места, естественно всем не хватает. А если так, то кто запросто пустит тебя к твоей мечте? На каждую мечту, вершину, навострив клыки, лезут (или залезли) десятки и сотни желающих. Как правило, это редкие сволочи, которые начнут тебя грызть при первой возможности. И сволочами они стали именно потому, что очень туда хотели, на эту вершину. А потом приходишь ты: белый, пушистый, чистый. Глаза горят, а разум ясен. Ну ок. Они взяли и пропустили тебя. Расступились, чтобы ты занял законное место. Нет. Раз уж они отдали свою душу и свое сердце за это место, тебе они его точно не подарят. А чтобы чего-то добиться (я сейчас говорю прямо как старый мудрый жлоб) … так вот, чтобы чего-то добиться, нужно… а вот тут есть варианты. Нужно быть чьим-то родственником, женой, другом и так далее. Или очень кому-то помочь, например, деньгами. Или стать любовницей. Или, на крайний случай, влиться в какое-нибудь мерзкое общество по интересам, хвалить, кого следует, говорить, что все говорят, может быть, если повезет, все получится. Масса вариантов, но нет среди них ни одного, какого я пожелал бы себе, или тебе, или еще кому-то, кому я желаю добра.

Он перебил Витю своим молчанием, так что тот осекся на полуслове. Даже не молчанием, а безразличием, ведь он уже минуту как был занят чем-то в мониторе и не слушал. И для него ли было все это сказано? Иногда монолог, сплетенный на ткацком станке души, прорывается наружу, не пытаясь превратиться в диалог, но вызывая на него. И обычно не вызывает, что конечно же к лучшему.

Еще три часа, стопка бумаги, и можно ехать домой. Не так много, если подумать.

2. Исповедь

В квартиру он зашел без звонка, открыв дверь ключами. Привычка все делать самому принимала иногда самые странные и причудливые формы, ощущаясь в подобных мелочах не меньше, чем в чем-то более серьезном.

Любимая выходит на встречу, приоткрыв комнатную дверь. Она уже дома, раньше него, как и всегда последние года два. Подумать только, два года после свадьбы: время то крадется, то высаживает тебя так далеко от прошедших событий, что между ними и тобой лежат уже не месяцы, а годы.

Дальше как по расписанию все, что позволяет забыть о дневной суете: душ и ужин. А потом, в комнате, на диване, неспешный разговор. Спрятанный под светом торшера мирок, где мысли и переживания становятся общими.

Он лег, положив ей голову на колени. Он говорит сегодня больше обычного.

– …Витек всегда недоволен. Борется с ветряными мельницами. У него еще есть идеалы. И мне кажется, он прав.

– Ты всегда над ним смеешься.

– Да, но он в общем-то прав. Чего стоит мой смех? Он еще жив, он сражается. Пусть только на словах. И пусть он проиграет. Жизнь не таких перемалывает. Но он жив… а я нет.

– Не говори так. Ты хороший. Очень живой, чувствующий.

– И что с того? Да, с тобой, с родителями, с друзьями иногда. Но жизни во мне уже нет. Я устал.

– От чего?

– От бессмысленности происходящего вокруг. Сегодня он говорил, знаешь о чем?

– О чем?

– Про то, что жизнь несправедлива. И талант его, а он умный парень, так вот, талант его никому не нужен. И если вдуматься, все мы проживаем свою жизнь так же бестолково, по течению. Кому-то везет, кому-то нет. Но никто не понимает, зачем и почему. Что в итоге? Течение несет непонятно куда. Болтает. И хоть гори за любимым делом, хоть бросайся под танк, вопрос «для чего?» будет открытым.

– Философ ты, – она задумчиво улыбнулась.

– Если бы. Просто застрянет иногда вопрос в голове, и никак от него не избавиться. Рад бы, чтобы меня не мучило это… Правда, я тогда совсем в амебу превращусь. А хотя, какая разница уже?

– Не говори так. Пока я с тобой, я не дам тебе окаменеть.

– Я знаю. Если бы не ты, не этот свет торшера, не эти стены… Хотя бы здесь я еще помню, кто я. Спасибо, солнце.

Так в обнимку они и уснули. Чтобы проснуться следующим утром, еще затемно, и снова спешить по будничным делам.

3. Встреча

Время побежало, как опаздывающий поезд, остановившись только через пару недель. Причина остановки была веская: наконец-то наметилась встреча выпускников, которую со школьных лет так никто и не смог организовать. На это раз, кажется, получилось, и выходной был распланирован под нее.

Встречу назначили в кафе, в удобном для него месте: минут пять ходьбы от дома по узким улочками городского центра. Поэтому, когда он вышел из дома, то немного замедлил шаг, затем остановился, вдохнув холодный воздух декабрьского вечера. А после, постояв немного у подъезда и взглянув на часы, отправился к выходу из двора.

По пути мысли крутились в голове, ненавязчиво, но постоянно и без видимых на то причин. Канун Нового года. Середина месяца. Ребята решили совместить сразу два праздника: общий, к которому готовился весь город в последних числах декабря, и их небольшой праздник, связанный с первой за пять лет встречей. Забавно будет на это посмотреть. Забавно посмотреть на людей, которых знаешь, точнее знал когда-то, но очень давно не видел. Все изменения заметны сразу, входя в противоречие с образом, который бережно хранит память.

Затем он вспоминал, с кем учился, и гадал, кто придет (обещали многие, но является на подобные мероприятия, как водится, гораздо меньше народа). Загадал, что будет человек десять.

Снег путал следы и прятал под собой тротуар. Вместо черного каменно-твердого асфальта он шел по белому. Легкие шаги и зыбкий снег под ногами. Он невольно вспомнил стихотворение, прочитанное случайно в сети, когда с Витей искал зимнее поздравление для коллег. Оно не было праздничным, и потому не подошло. И автора он не запомнил (если он вообще был указан). Но сами слова врезались в память глубоко.

Зыбь тумана. Ветра холод.

Утро в белом сне вуальном.

Возрастает гулкий рокот

Шумом близким или дальним.

След рифленый потерялся

На присыпанной дороге.

Снег пошел и продолжался

Больше часа. Очень долго.

Он затмил собою небо,

Дымный воздух и деревья,

Укрывая белым цветом

И сплетая в нем виденья.

Он навеял мягкий холод,

Стал стеной, укрыл туманом.

Мир без стен, дверей и окон

Показался постоянным.

Показалось, нет дороги,

Нет ни цели, ни начала.

Только ломаные строки

На страницах тротуара.

Сейчас оно было очень кстати. Страницы тротуара и правда были покрыты ломаными линиями следов и теней, которые оставляли фонарные столбы, пересекая путь диагональными полосами.

До места он добрался минут через десять. Кафе оказалось уютным, хотя и темным: освещение, очень скудное, было скорее ориентиром, нежели полноценной частью интерьера: как ищут выход из здания по свету табличек, обозначающих места эвакуации, так и здесь лампы светили лишь в отдельных местах, что зимним вечером ощущалось еще острее.

Посетителей было мало: пара человек в разных концах зала. И еще знакомая компания: Аня, Олег и Кирилл. Одноклассники, которых он не видел лет пять, если не больше.

Встреча получилась теплой, хотя ни с кем из них в школьные годы он не общался особенно часто.

Обычные в таких случаях расспросы следовали минут десять, после чего пришли еще двое. Следующие десять минут пролетели в общении с ними. Наконец, чтобы перекурить и встретить остальных, ребята вышли на улицу. Остались за столом только он и Аня. Поначалу молча. Затем она заговорила.

– Что-то радости не вижу от встречи, – произнося это, Аня, как обычно, улыбалась, отчего речь становилась мягкой. – Случилось что-то?

– Ничего особенного, – отозвался он. – На работе зашиваюсь. И устал немного.

– Все мы немного устаем. Но тем приятнее отключиться от работы. Тем более, насколько я знаю, ты женился.

– Да, есть такое.

– Ну так тем более радоваться должен. Приходишь домой, а там любимый человек.

– Радуюсь. Но речь не об этом. Совсем от другого устал. Появилось такое чувство, что все вокруг бессмысленно.

– Ах, вот оно что. Уже интереснее.

– Ты психолог, правильно?

– Только об этом говорила, – укоризненно заметила Аня. – И про то, что я в нашей школе теперь работаю, ты тоже прослушал?

– Мы с Кириллом в это время обсуждали его работу. Каюсь, не услышал.

– Итак, вернемся к тебе. Стало быть, теряешь смысл жизни?

– Типа того. Сейчас будешь пытаться из депрессии меня вывести?

– Нет. Зачем?

– Ну как? Ты психолог.

– Стоп. Во-первых, кто сказал, что у тебя депрессия?

– Я ж шучу.

– Не шути так. А то еще взаправду появится. А по поводу смысла и всего такого приведу тебе пример. У меня подруга есть, с которой мы на факультете учились. Интересный человек. Так вот, рассказывала она мне, как в школе еще влюбилась в парня.

– Бывает такое иногда. Особенно по молодости.

– Не юмори, – полушутя-полустрого перебила его Аня. – Я о другом. Не смотрел он на нее, правильней сказать, в упор не видел. А девочка скромная, не могла сама подойти. А потом все изменилось.

– И как?

– Она в себе разобралась. Обрела, так сказать, внутреннее равновесие. И он сам к ней пришел.

– Мне-то зачем эта информация?

– А затем, что пока ты не разберешься в себе, у себя порядок в голове не наведешь, так и будешь суетиться и не понимать, что вокруг происходит. Вокруг тоже бред, но он от того бреда, который вот здесь, – Аня указала на голову.

– Интересная мысль. А как там порядок навести?

– А это только тебе известно, – она загадочно улыбнулась и полезла в телефон.

Затем вернулись с улицы остальные. В общей сложности получилось десять человек, как он и предполагал, и не раз за этот вечер он шутил по поводу своей проницательности. Вечер получился неплохой, и, попрощавшись со своими приятелями, он, вполне довольный общением, вышел на улицу и зашагал в сторону дома.

4. Под фонарем

Снег еще шел, но редкий, словно отдельные, потерявшиеся в холодном воздухе снежинки, никак не могли найти путь к поверхности. Звуков почти не было, прохожих тоже было немного. Все-таки время позднее.

Если вперед шел он с целым роем мыслей в голове, то теперь там была приятная пустота. Поэтому двигался он бессознательно, словно в оцепенении. Было лишь одно вне его мыслей, что время от времени привлекало внимание. Сначала подсознательно, потом уже вполне осознанно. Он понял, что это фонарь, оранжево-желтый свет которого мелькал недалеко впереди, на въезде в один из дворов. Более яркий, отличный от всех остальных.

Он решил поскорее дойти до него. Свет раздражал, отвлекал от состояния пустоты, заставлял концентрировать внимание на нем.

Однако же, стоило ему ускорить шаг и дойти до места, которое вызвало у него раздражение, как оказалось, что на месте, где светил фонарь, было темно, словно он только что выключился или перегорел. Зато такой же фонарь горел впереди.

И снова он торопливо пошел вперед, думая, что стоит поскорее дойти до дома. Но и около второго фонаря его ждало то же самое: темнота и новый фонарь впереди.

Теперь уже он ясно заметил (или зрение обмануло его этим вечером и в сумме с вином дало такой странный эффект), что свет фонаря существует как бы сам по себе. Вот он здесь, а теперь дальше. И он ведет за собой.

Он шел как завороженный и остановился только в сквере около круглого как барабан, покрытого мрамором здания театра. Свет фонаря перестал мелькать перед ним. Он завис над скамейкой, спрятанной под елями, освещая ее поверхность, чуть засыпанную снегом.

Вокруг было тихо, и только ветер иногда обдавал лицо легким холодом снежного, но мягкого декабря.

Голова закружилась, и он, стряхнув со скамьи снег, сел посредине.

В голове была пустота. Долгожданное и полное отсутствие мыслей, которому не мешал теперь даже свет фонаря над его головой. Он только смотрел перед собой, на дорожку, покрытую редкими следами на тонком слое снежной пыльцы.

Его не клонило в сон. Не было даже чувства усталости. Его словно приковало к месту, и он остался ждать, как ждут старого друга, назначив ему встречу и придя первым.

Прошла минута или десять. Сказать точно было нельзя. Из-за поворота, ограниченного живой изгородью кустов, покрытых инеем, послышались звуки шагов. Затем в его поле зрения появились двое: молодая женщина и с ней за руку мальчик лет пяти или шести.

По мере приближения он смог хорошо разглядеть их. Бросилась в глаза одежда, несколько старомодная, какую он помнил с ранних лет, с начала девяностых. Особенно почему-то врезались в память вязанные варежки, прикрепленные к рукавам на резинках. У него были такие же в детстве.

Лиц он не запомнил. Разве что голос женщины в тот момент, когда они прошли мимо него. Знакомый, еще молодой голос.

– Мам, – спросил мальчик.

– Да?

– Мам, а почему звездочки не видно?

– Пасмурно. Тучка пришла, снег идет. Поэтому не видно.

– А когда будет видно?

– Скоро, солнышко. Скоро.

Вот уже скрылись они на другом конце аллеи. И почти сразу из-за поворота появились новые пешеходы: два мальчика лет двенадцати.

Один, чуть выше ростом, шел торопливо, второй, темноволосый и без шапки, пытался поспеть за ним. Он и говорил в основном:

– Если она тебе тройку не ставит, иди к завучу. Или к директору.

– Стучать что ли?

– Зачем. Просто покажи свою работу, скажи, что почти все правильно решил. Пусть другой учитель проверит.

– Ты правильный сильно.

– Я такой. И ничего тут не сделаешь.

– Прошлый раз, когда ты за Толика вступился, вас обоих наказала.

– И что? Я молчать не буду.

Хотелось взглянуть в глаза этому пареньку, так он напомнил его самого много лет назад, уже тогда решившего стать юристом лишь потому, что не мог терпеть никакую несправедливость. Но снова, как по наваждению, лиц разглядеть он не смог.

И они ушли, уступив место другим прохожим. На этот раз молодой паре, шедшей в обнимку и лицами друг к другу. Однако же голоса их он тоже смог услышать. И неважно было, о чем они говорили, так как в речи влюбленных не содержание имеет значение, а то, что пребывает вне слов, гораздо выше их. И речь эта была ему знакома. И сказанные слова снова ожили в его памяти, те самые, какие говорил он солнышку тем прекрасным вечером, тоже зимним, когда началось их счастье.

Следом снежным комом посыпались озарения, и в памяти, вспыхивая и обдавая душу искрами, всплыла прогулка с другом после школы, тоже зимним вечером. И тот вечер, когда мама вела его, тогда еще совсем маленького, со спектакля домой. Это все про него. Все это о нем. И весь мир строится ровно так, как строится его душа.

Казалось, в этот момент внутри него ожила вселенная, составленная из воспоминаний, надежд, мыслей, фантазий и чувств. Как шумная и яркая праздничная процессия проходили видения его жизни, его страхи, которых он больше не боялся, его мечты, от которых он отказался, его слова и мысли, уже забытые им в суете дней. Душа смотрела в зеркало и видела там себя.

Домой он пришел не то чтобы поздно, но отдых на лавочке задержал его, как оказалось, минут на пятнадцать. Ему показалось, что за это время он снова прожил свою жизнь от рождения до сегодняшнего дня.

5. Попутчик

Дневной свет – большая редкость в зимние дни, даже когда на дворе вторая половина января. И свет этот как обычно поспешно покинул кабинет, чтобы затем уйти по улице в западном направлении, в сторону городского бора.

Опустело помещение, потом в коридоре утихли шаги, до этого звучавшие непрерывным ритмом по плитке офисного пола. Затем тише стало и на улице, хотя он этого и не заметил сразу: привычки открывать окно он не имел.

Углубившись в работу, в экран монитора и бумаги, окружившие клавиатуру, он не придавал наступившему одиночеству большого значения, хотя где-то на уровне подсознания ощущал тоску от наступившей тишины, словно оказался на старых руинах, откуда жизнь ушла многие годы назад, и только он один оставался посреди запустения.

Наконец, все было доделано, так что пришло время ехать домой. Точнее идти: авто в ремонте и будет в распоряжении не раньше как послезавтра. А пока приходится добираться до дома пешком, благо он недалеко.

Закрывая кабинет, он услышал шаги в противоположном конце коридора. К нему шел Веригин: называли его почему-то по фамилии, хотя парню и тридцати не было.

Коренастый, не слишком общительный, с чуть смеющимся взглядом (который можно было по ошибке назвать ехидным). Он работал сисадмином или что-то вроде того в другой фирме, но на том же этаже.

Знали Веригина все: если ломалась техника, его всегда можно было позвать на помощь. А поскольку свободного времени было достаточно, он охотно брался за такие подработки, приходя обычно сразу и молча устраняя проблему.

Но никто из коллег и соседей по офису близко с ним не общался. Приходил он раньше, уходил или рано, или позже других. Так что ничего определенного сказать о нем было нельзя.

– Что-то долго сегодня.

– Ты всегда долго на работе сидишь, и ничего, – с Веригиным говорили обычно на «ты», как и он со всеми вплоть до своего начальства. Иначе с ним поддерживать разговор было просто невозможно.

– Я-то да. Тебе в какую сторону?

– Строго на восток. И сегодня пешком.

– Тем лучше, я всегда так хожу. В сторону кинотеатра?

– Да, только немного дальше. А тебе?

– Мне от него еще квартал в сторону вокзала пройти и дома.

– Ну вот и здорово, – обычно он не любил малознакомых попутчиков, но в этот раз решил сделать исключение: хотелось поговорить и отвлечься от работы.

Поначалу, уже оказавшись на улице, они не разговаривали. Затем, обратив внимание на его задумчивость, Веригин спросил:

– Ты всегда такой молчаливый?

– А то ты меня в первый раз видишь? – он улыбнулся в ответ. – Хотя даже не знаю. Молчаливым меня раньше не называли.

– Сейчас ты молчишь. Вот я и спросил. Так надо или тебя что-то гнетет?

– У меня сегодня все это спрашивают. Аж не смешно.

– Кто еще спросил?

– Паренек в архиве. Я в архив сегодня ездил, справку забирать по клиенту. Пока стоял ждал, он рядом что-то копался. Потом вдруг повернулся и спросил.

– Что спросил?

– Спросил, что со мной не так. Я правда так печально смотрюсь?

– Не печально, но потеряно, это точно.

– Потеряно?

– Как будто потерялся.

– Понятно.

Некоторое время они снова шли молча, и снова первым заговорил Веригин:

– Часто ты слушал город?

– Это как? Звуки улицы?

– Не совсем. А скорее, даже наоборот, – после паузы он продолжил. – Город – живое существо. Значит, он может что-то сказать. Вечером и ночью, когда посторонние шумы стихают, его слышно лучше всего. Он говорит каждым камнем и кирпичиком в кладке домов, каждым деревом, каждой мелочью, которая обычно незаметна даже.

– Романтично, – в ответ оставалось разве что улыбнуться.

– Романтика – это немного другое. Здесь все гораздо интереснее. Я пока не стану ничего комментировать, просто слушай пока мы идем.

Они шли молча квартала два, пересекли знакомую площадь около театра. И лишь подходя к перекрестку с улицей, прошитой трамвайными путями, он услышал гулкий звук. Ища глазами его источник, почти сразу бросил взгляд на кладку стены, в узорах которой угадывалось теперь (конечно, это был обман зрения) лицо старика. Звук исходил оттуда, и теперь уже ясно было, что похож он был на еле слышную речь. Позднее никак не получалось вспомнить, о чем точно говорил этот голос, но в его словах отражались все годы, виденные этой стеной, все праздники и трагедии, промелькнувшие перед ней. Жизнь города и его людей читалась в этой речи как в летописи, перенесенной в глубину камня и всплывающей теперь посреди зимнего воздуха.

В словах, услышанных им, были тысячи встреч, многие из которых заканчивались уже на приветствии. Сотни свиданий и поцелуев, как коротких, так и долгих, промелькнули одно за другим. Поток машин, изменчивый по содержанию и все более густой, эхом отражался в словах каменного часового. Времена года и дни недели менялись с монотонностью гипнотического маятника. В голосе камня оживало время.

Остановившись на миг, но услышав за это время много больше, чем возможно, он на столь же короткий миг посмотрел в сторону Веригина, и обнаружил, что тот даже не остановился. Но более странным было другое: навстречу, мимо Веригина проплывал по воздуху силуэт, похожий на человека с фонарем в руке. Он приближался, невесомый, дымчато-узорчатый, немного хаотичный в своей форме, словно опутанный ветками. Не он ли, хранящий душу фонарного света, вел его прошлый раз по городу?

И тут же он заметил, что подобных силуэтов вокруг него было много больше. Где-то дальше, где-то ближе, они проплывали в морозном воздухе, заворачивая во дворы, скрываясь за поворотами улиц. И нельзя было сказать, где свет исходил от ламп фонарей, от окон, от фар проезжающих вдалеке автомобилей, а где он жил в этих причудливых фонарях, столь же зыбких по форме, как и их хозяева.

Силуэт проплыл мимо, и в этот момент Веригин обернулся.

– Пошли.

Он вышел из оцепенения и быстрым шагом догнал своего проводника, стоявшего на перекрестке у светофора.

6. Пробуждение

– Ты увидел что-то? – спросил Веригин.

– Да, объявления, – он ответил первое, что пришло в голову.

– Не было там объявлений, – слегка улыбнувшись, сказал Веригин, и сказал так, что спорить с его утверждением не было никакой возможности.

– Наверное, не было, – он посмотрел на Веригина, а тот даже не повернул головы и словно рассматривал что-то вдалеке. – А что было?

– Ну, это тебе лучше узнать, ты там что-то увидел.

– А ты не видел?

– Нет. У меня зрение не очень. Я только слушаю, – и снова улыбка, но теперь какая-то отечески-заботливая и мудрая.

Они двинулись дальше и перешли дорогу, оказавшись в сквере около кинотеатра. Он так же, как дорога и тротуары вокруг, был пуст. В такое позднее время город пустеет, а люди сидят дома.

Оказавшись в сквере, они хотели было пойти по его краю, но в самой середине, между деревьями, послышалось пение.

– Красиво, – сказал Веригин. – Такого давно не было.

Но удивило другое: от места, откуда исходило пение, многоголосое и приятное, шел легкий свет. Веригин, казалось не заметил ничего, он же пошел туда, пробираясь через покрытую инеем изгородь кустов и пытаясь разглядеть, что там происходит. Ступая по сугробам глубиной почти по колено. И остановился, удивленный увиденным.

На поляне между деревьев расположились несколько фигур, одетых по-разному, но все крайне причудливо. Одни были в подобии длинных накидок, другие словно с вязанками хвороста за спиной, а третьи… Их одежду он и вовсе не смог различить, хотя и стоял совсем рядом: все силуэты были словно размыты, в то же время излучая едва заметный свет.

И некоторые из них пели. Или, правильнее сказать, пение исходило от них, так как видел он только размытые фигуры, а черты лица и другие детали их облика разглядеть не получалось, как он не вглядывался.

Другие чуть слышно говорили друг с другом. Третьи замерли на месте и были безмолвны, слушая и созерцая.

Что они пели, он так и не смог разобрать, хотя душой понимал и принимал каждый звук, словно это был шелест листвы, шуршание трав, шум ветра или воды.

До него долетали только обрывки фраз. И они запомнились ему хорошо:

– Мы говорим с ними, а они перестали нас слушать…

– Они хотят услышать, но не могут…

– И для кого мы тогда говорим и поем…

– Так нужно…

– Не лучше ли уйти подальше от них, из города…

– Мы его часть. Невозможно…

– Пока нас слышит хоть один, мы останемся…

– Они проснутся. Пойте для них, говорите им…

Кто-то коснулся его плеча и заставил его вздрогнуть. Обернувшись, он увидел Веригина, и в тот же момент все пропало, и пение, и речи, и чудесное видение.

– Что это было?

– Что именно?

– Ты никого не видел?

– Нет. Ты вдруг свернул с дороги и пошел в кусты, прямо в снег. Я и подумал, что случилось?

– Да нет, показалось, что знакомого встретил.

– В кустах? – улыбнулся Веригин.

– А почему нет? – он улыбнулся в ответ.

– Пошли уже. Поздно. Мне еще поужинать надо и дочке сказку почитать перед сном. Времени и так много.

Все еще не в силах отвлечься от увиденного, он спросил Веригина, скорее чтобы поддержать разговор:

– Какую сказку?