Текст книги "Геносказка (сборник)"

Они с Гретель стояли на опушке и молча наблюдали за тем, как умирает мясной дом.

Он умирал по-стариковски, неохотно и медленно. В этом не было ничего удивительного – километры жил и костей, бескрайние пространства внутренних органов и тысячи литров крови… Слишком большой и сложный организм, чтобы умереть мгновенно. Но Гензель знал, что дом обречен.

– Надо подождать, – кратко сказала Гретель, наблюдая за тушей дома в низинке. – Давай постоим тут, братец. Недолго осталось.

За последнее время Гретель сильно изменилась. Он сам точно не знал, в чем именно произошла перемена, но ловил себя на том, что не ощущает желания спорить. Словно Гретель за одну неделю повзрослела на дюжину лет, и теперь уже он был младшим братом, которому вечно надо растолковывать очевидные вещи. Это было обидно, но он не спорил. Возможно, оттого что глаза Гретель, столь же ясные и прозрачные, как прежде, отбивали всякое желание спорить. От них веяло каким-то холодком, которого не было прежде. И от которого у Гензеля неприятно сосало под ложечкой. Слишком спокойные, слишком безмятежные. Он не хотел вспоминать, что ему напоминает этот взгляд.

Они наблюдали за тем, как умирал огромный дом.

Сперва не было заметно никаких признаков грядущей смерти, но Гретель терпеливо ждала, и Гензелю ничего не оставалось делать, кроме как последовать ее примеру. Конечно же она оказалась права. Не прошло и часа, как ритмичное дыхание огромного мясного кома стало сбиваться. Сперва это было не так заметно, но ухудшение быстро становилось явным, вместо ровного гула в лесу теперь раздавался рваный болезненный хрип невидимых легких.

Слушать это было жутковато, но Гензель не пытался закрыть уши. В смерти мясного дома было что-то величественное и грустное, как в смерти огромного лесного зверя. Дом умирал медленно, и хоть он ни единым звуком не выдал боли или горечи, Гензелю казалось, что тот страдает.

– Он не чувствует боли, – негромко сказала Гретель, видно угадав, что чувствует сейчас брат. – Я сделала все аккуратно. Паралич легких и сердечной деятельности. Быстрая безболезненная смерть.

Гензель не хотел знать, что это значит. Довольно ему было наблюдать за тем, как Гретель наполняет инъектор раствором из колбы и, не дрогнув лицом, всаживает иглу в какой-то выступающий из стены сосуд.

– Зря мы это сделали, – только и сказал он, наблюдая за тем, как жизнь медленно покидает огромный кусок неразумной протоплазмы, не способный ни жаловаться на судьбу, ни страдать.

Наблюдать за смертью дома оказалось неожиданно тяжело. «Он ведь ни в чем, в сущности, не виноват, – подумал Гензель, глядя, как тяжело шевелится огромная туша, холодеющая на глазах. – Просто бездумная ткань, всю свою жизнь кого-то защищавшая, гревшая и кормившая. У него не было мозга, он не умел думать, но он дышал и наверняка что-то умел чувствовать. Была же у него примитивная нервная система… Наверно, сейчас он чувствует приближающуюся смерть. Любое существо ее чувствует. Он ощущает, как постепенно отказывает его тело, как гаснут ощущения, но не может даже понять, кто его убил и за что…»

Он представил себе, что творится сейчас внутри гибнущего дома. Лопающиеся сосуды, заливающие утробу кровью. Ручьи желчи, льющиеся из расколотых костяных перекрытий. Пульсирующие раскаленные внутренние органы. Изгибающиеся в спазмах боли комнаты и дрожащие тоннели переходов…

– Зря мы так с ним… – повторил он вслух. Прозвучало беспомощно и зло, хоть злиться сейчас было не на кого. Разве что на себя, да и то непонятно за что.

– Почему? – спросила Гретель без всякого интереса.

– Это был твой дом. Он признал тебя как хозяйку. Подчинился тебе. А мы… мы его убили. Это как убить животное, которое тебе доверилось, понимаешь? Как-то… противно.

Глаза Гретель были ясны и чисты. И, глядя в них, Гензель вдруг догадался, что сестра не поняла сказанного. Словно оно было лишь бессмысленным набором слов.

– Без меня этот дом все равно погиб бы рано или поздно. Кто-то должен был о нем заботиться, кормить, лечить…

– Но не ты.

– Не я, братец. Я не могу прожить всю жизнь в Железном лесу. Мир огромен, а мы не повидали даже его крошечного кусочка. Города, о которых рассказывала геноведьма, другие королевства…

– Новые геночары, – сказал он чужим, неестественным голосом. – Новые знания.

Но она не смутилась.

– Да, братец. Мне многое надо узнать. Очень-очень многое. И поэтому нам надо идти.

– Но что мы будем делать, Гретель? Даже если мы выберемся из этого проклятого леса, у нас нет ни гроша за душой!

– Выберемся, – сказала она безмятежно и так уверенно, что Гензель сразу понял: это правда. – А насчет денег… Наверно, я что-нибудь придумаю. Я не геноведьма, но уж пару медяков мы с помощью геночар как-нибудь заработаем.

– Будем шляться по миру? – язвительно спросил он. – Показывать фокусы? Без крова, без крыши над головой?

– Там будет видно, братец. Там будет видно.

Дом умер. Последние несколько минут его сотрясали судороги, огромная глыба ходила ходуном, через открывшиеся язвы хлестала кровь. Без сомнения, это была агония. Последние судороги жизни – одной очень глупой, примитивной и упорной жизни. Но они закончились. Дом замер, медленно оседая, его покровы обмякали. Возможно, он даже не успел понять, что умирает. По крайней мере, Гензель на это надеялся.

– Все, – спокойно сказала Гретель, отворачиваясь. – Он мертв. Мы можем идти, братец.

– Да, – сказал он тихо. – Можем. Пошли, сестрица.

Гензелю мерещилось, что ослепшие глаза мертвого дома глядят ему в спину. Поэтому он так ни разу и не обернулся. А затем они вновь оказались в чаще Железного леса – и все прошлые мысли исчезли сами собой.

Принцесса и семь цвергов

1

Слежка была организована ловко, этого Гензель не мог не признать.

Скорее всего, их незримо вели с того момента, как они вошли в город, от самых Русалочьих ворот. Гензель не сразу ощутил, что к привычному запаху Лаленбурга, запаху яблок, примешивается еще один – чужого внимания. И внимания, судя по всему, недоброго, пристального.

Мысль об уличных воришках Гензель отбросил сразу же. Одной его улыбки, полной акульих зубов, обычно хватало, чтобы отбить даже у самых дерзких желание интересоваться содержимым кошеля. Да и не станут обычные воры так себя утруждать – не их почерк.

Вели их аккуратно, умело, как опытный егерь ведет дичь, не показываясь на глаза, но не отрываясь от следа, выгадывая момент, когда можно будет настичь добычу и вскинуть ружье, чтоб выстрелить наверняка. Гензель не горел желанием служить для кого-то дичью, но и поделать ничего не мог. Оставалось лишь приглядываться к окружающему, делая вид, что беззаботно разглядывает рыночные ряды и прилавки.

Здесь было на что посмотреть. На дворе стояла поздняя осень, оттого прилавки Лаленбурга были завалены яблоками, великим множеством яблок. Красные, как артериальная кровь, зеленые, как весенний луг, желтые, точно начищенная золотая монета, или даже бесцветные – здесь можно было найти товар на любой вкус, из всех уголков королевства. Каждый год к середине осени Лаленбург превращался в одну огромную яблочную ярмарку, и товара зачастую было так много, что груды битых и гнилых яблок заполняли все городские канавы.

Иногда Гензелю казалось, что в этом городе не знают другой пищи, кроме яблок. Если ему не изменяла память, яблоко красовалось даже на гербе здешней королевской династии. Он любил яблоки, но уже через несколько минут дыхания воздухом, в котором яблочных испарений было ощутимо больше, чем любых других газов, ощутил легкое головокружение. После душистого степного воздуха, которым он дышал последние две недели, Лаленбург был серьезным вызовом его обонянию.

Впрочем, город хранил для гостей и иные ароматы. Чем дальше они с Гретель отходили от ворот, тем сильнее это ощущалось. Они миновали скотобойню (тяжелый запах застарелой крови), мастерские скорняков (едкий до тошноты аромат каких-то красителей) и углеводородную фабрику (оттуда отчего-то тянуло спиртом и чем-то кислым, как забродившее сусло). И сразу оказались в переплетении крошечных улочек и переулков Лаленбурга – настоящая паутина, сотканная гигантским пауком из осыпающихся блоков и позеленевших от времени бетонных плит.

Их по-прежнему вели, так же аккуратно и уверенно. Гензель даже не оглядывался, его чутье уже подняло свою заостренную акулью морду над поверхностью. Чутье говорило, что загонщики уже очень близко. Пользуясь несравненно лучшим знанием окрестностей, они постоянно находились рядом, но ни разу не показались на глаза. Хороший навык, прикинул Гензель. Выдающий крайне настойчивое желание встретиться. По его расчетам, встреча не должна была заставить себя ждать – через полста метров переулок, которым они шли, круто изгибался, а вокруг было множество подворотен самого заброшенного и зловещего вида. Если бы встречу планировал он сам, это место было бы со всех ракурсов идеальным для засады.

– Эй, сестрица! – окликнул он Гретель, шедшую на пару шагов впереди. Обычное дело – погруженная в собственные мысли, она не следила за скоростью шага, а шаг этот порой был не по-девичьи стремителен. – Постой-ка, не лети!

Она подняла на него свои прозрачные глаза:

– Что такое, братец?

– Похоже, кто-то жаждет с нами встретиться.

Кажется, это не произвело на нее никакого впечатления.

– Грабители? – только и спросила Гретель. Таким тоном, каким обычно осведомляются о том, не припустит ли к вечеру дождь.

– Едва ли. – Он покачал головой. – Слишком ловки. Вспомни, пожалуйста, нет ли у нас в Лаленбурге знакомых, коим не терпится с тобой поговорить?

Гретель пожала плечами, которые казались худыми и острыми даже под грубым мужским дублетом. Едва ли кто-то, кроме стражников при воротах, вообще распознал в ней женщину. Грубые потрескавшиеся ботфорты выглядели ничуть не элегантно, зато служили зримым доказательством многих отсчитанных миль. Да и потертый берет, под которым скрывались коротко остриженные волосы белого, как тополиный пух, цвета, не был верхом изящества. Даже двигалась Гретель не по-женски целеустремленно, резко, совершенно не пытаясь придать своим движениям грациозность. За спиной у нее висела бесформенная походная сумка из потрепанного брезента. Словом, совсем не тот тип девушки, на который позарилась бы охочая до женского общества лаленбургская чернь.

– Мы давно не были здесь, братец, – сказала она.

– Четыре года. Кто-то мог соскучиться. Приличный срок, а?

– Смотря для чего.

– Или для кого. Возможно, с тобой не терпится встретиться кому-то из старых клиентов с хорошей памятью? У тебя ведь, помнится, было много контрактов здесь?

– Все мои контракты выполнены. Претензий не было.

– Это Лаленбург, сестрица, – вздохнул Гензель. – Здешние деловые обычаи вполне допускают претензии, высказанные остывающему трупу.

– Ты уверен, что это не грабители?

– Уверен. Слишком уж терпеливы и хитры. Грабители выбирают цель возле ворот, но идут за ней не слишком долго. Чтобы полоснуть бритвой по шее и вырвать котомку, не надо много времени. А эти… Они ждут, пока мы углубимся в переулки. Видно, хотят потолковать обстоятельно и долго, без лишних свидетелей. Один идет позади нас, шагах в двадцати. Еще двое поджидают впереди, вон в той подворотне. Думаю, они собираются выглянуть из норы, как только мы окажемся рядом. Нас отрежут с двух сторон.

Гретель не выглядела обеспокоенной. Насколько Гензель ее знал, она вообще никогда не выглядела всерьез обеспокоенной, сохраняя на бледном лице выражение предельной сосредоточенности, что граничило с отрешенностью. Такая уж она, сестрица Гретель.

– Нас хотят убить? – буднично спросила она.

Подумав, он покачал головой:

– Это можно было бы сделать еще раньше, за фабрикой. Выстрел в спину – и поминай как звали. Там было вполне подходящее место. Но я думаю, они хотят чего-то другого.

– Тогда давай встретимся с ними, братец, и узнаем, чего они хотят.

Ему это не понравилось. На взгляд Гензеля, пустынные переулки Лаленбурга были не лучшим местом для встреч. Слишком уж часто на его памяти подобные встречи заканчивались самым прискорбным для одной из сторон образом. Но спорить с Гретель он не стал. Лишь понадеялся на то, что ее безмятежность имеет под собой надежную почву. Более основательную, чем уверенность в силах старшего брата.

Рука, однако, рефлекторно проверила висящий за правым плечом мушкет. Короткий, трехствольный, с укороченным до предела прикладом, он отлично подходил для узких улочек, однако даже батарея тяжелых картечниц не поможет тому, кто теряет бдительность. Колесцовые замки он завел и смазал еще до входа в город и теперь лишь убедился в том, что они не дадут осечки. Порох на полках сухой, стволы надежно забиты пыжами из промасленной бумаги. В двух стволах пули, в одном – рубленая дробь. Хороший трактирщик всегда готовит блюда загодя – чтобы подошли аккурат к приходу гостей. А в том, что гости не заставят себя долго ждать, он уже не сомневался…

Они и в самом деле показались из подворотни, чутье не соврало. А негромкие, отраженные стенами звуки шагов за спиной подсказывали, что их встреча спланирована наилучшим образом.

«Человечество Извечное и Всеблагое! Дай нам, твоим увечным потомкам, силы и смелости да избавь от тяжести грехов наших и наших предков!» – Краткую молитву Гензель вознес скорее по привычке, без должного почтения.

Как чувствовал, что не стоило возвращаться в Лаленбург, город тухлых яблок и генетической скверны!..

– Доброго дня, сударыня ведьма!

Сказано было без надлежащего уважения, скорее с насмешкой. От одного этого голоса Гензель ощутил, как дремлющий в его генетических цепочках хищник напрягся. Невидимые зубы едва заметно разомкнулись, обнажаясь в щербатой акульей усмешке. Такой голос не предвещал ничего доброго, ничего хорошего, ничего путного. Такой голос обещал неприятности. Может быть, больше неприятностей, чем он, Гензель, успеет отвести.

Эти двое были бы примечательной парой, но только не для Лаленбурга. Здесь можно было встретить и не такую компанию.

Первый был квартероном, это Гензель мгновенно определил по металлическому блеску браслета на руке. Цифру на браслете с такого расстояния не разобрать, но он готов был поставить половину своих зубов на то, что она не ниже двадцати. Как минимум двадцать процентов порченой крови, генетического сора. Слишком уж раздуто тело, слишком искажены человеческие пропорции.

«Да он похож на огородное пугало, – подумал Гензель, ощущая безмерную брезгливость. – Словно изнутри его набили сеном и тряпьем, да так, что едва не трескается…»

И в самом деле, кожа была растянута, а черты лица поплыли, словно их нарисовали краской на полотне, а само полотно потом натянули на излишне широкий холст. Здоровяк переминался с ноги на ногу и казался неуклюжим, но Гензель не собирался терять бдительности. В этом раздутом теле, судя по всему, скрывалась недюжинная сила, вон какие свисают бурдюки мышц… В блеклых и затертых, как старые пуговицы, глазах почти не угадывалось мысли, чувства, лишь концентрированная и едва сдерживаемая животная ярость. Не человек, а огромный ком плоти, причем плоти явственно агрессивной. Судя по тому, как подергивалось это чучело, как глухо ворчало, пачкая почти отсутствующий подбородок стекающей желтоватой слюной, оно не собиралось вступать в долгие и обременительные беседы.

Второй был мехосом. Это сперва удивило Гензеля – механические люди редко совались в квартеронские кварталы города. Слишком много тут грязи, угрожающей их смазанным сочленениям и фильтрам. Но этот, кажется, не боялся грязи. Он выглядел так, словно вообще ничего не боялся, и, надо сказать, имел для этого все основания.

Огромная, на голову выше Гензеля, металлическая туша, руки – стальные балки, торс – дредноут, укрытый броневыми пластинами, из-под которых свисают гроздья силовых кабелей, голова – литой бункер, разве что торчащих из глазниц орудийных стволов не хватает… Кое-где угадывались островки плоти, но ее было так мало, что она не составляла и процента от общей массы мехоса, лишь зоркий глаз мог заметить ее нездоровую желтизну в пробоинах корпуса.

Когда-то это существо было человеком, но было им так давно, что давно должно было забыть, что это такое. Что ж, подумалось Гензелю, некоторые выбирают и такой путь бегства от несовершенства плоти и генетических увечий. Замени свои мышцы гидравлическими поршнями, кожу броней, а внутренние органы грохочущими железяками, – но полностью от своей генетической сущности все равно не избавиться. Зато все в соответствии с церковными догматами, осуждающими любое вмешательство в генетический код.

Этот тип не был похож на монаха. И едва ли он оказался здесь, в глухой подворотне, по делам Церкви Человечества. По крайней мере, Гензель сомневался, что с подобными гидравлическими сухожилиями и лязгающими пальцами, способными раздавить в кулаке человеческую голову, удобно собирать милостыню или молиться за генетические грехи ныне живущих. Обладая подобным арсеналом, встроенным в тело, проще добывать хлеб насущный куда более простым и древним способом.

Глухая маска, когда-то бывшая человеческим лицом, не сохранила достаточно плоти, чтоб выражать эмоции, но в позе мехоса, в наклоне его головы, даже в равнодушном блеске тусклых объективов Гензелю почудилось сдерживаемое злорадство. И даже нечто сродни голоду, хотя едва ли этот гигант остался в состоянии употреблять обычную человеческую пищу.

Гретель не оскорбилась из-за «ведьмы». И испуганной не выглядела. На странную пару она смотрела совершенно равнодушно, как на самых обычных лаленбургских прохожих.

– И вы здравствуйте, судари, – сказала она спокойно, остановившись в трех-четырех шагах.

Гензель встал по левую сторону от нее. К мушкету он не прикасался, позволив тому висеть за плечом мертвым грузом, даже принял нарочито расслабленную позу. Не стоит заранее провоцировать того, кого собираешься в скором времени убить. А в том, что ему придется это сделать, он уже почти не сомневался. Слишком странная компания, слишком неподходящее место, слишком нехороший тон. Никто не ищет встречи с «сударыней ведьмой» в глухом месте, если не замышляет чего-то недоброго.

– Значит, узнали? – громыхнул мехос. Голос у него был не человеческим и не машинным, а чем-то средним – как будто кто-то наделил даром речи тяжелый металлургический станок. – Нам очень отрадно слышать это. Мы ведь имели счастье общаться с вами, сударыня ведьма. Пять лет назад, если память мне не изменяет.

– Четыре с половиной года, – кивнула Гретель, спокойно разглядывая собеседника. – Или немногим меньше.

– У вас, кажется, отличная память!

– Я всегда помню своих клиентов.

– Вот как… И что скажете про меня?

– Вы обратились ко мне за помощью. И вы ее получили. Контракт был выполнен. Насколько я понимаю, вы собираетесь выразить мне благодарность?

Мехос приблизился на шаг. Слишком резкое движение – брусчатка под его лапами прыснула в разные стороны мелкими каменными осколками.

– Благодарность? – проскрежетал он. Слова словно отделялись от глыбы грязного металла ржавым диском циркулярной пилы. – Пожалуй, можно сказать и так! Да, наверняка. Наша благодарность ждала несколько лет и уже немного залежалась! Мы уже думали, что вы никогда не вернетесь в Лаленбург. И тут, подумать только, такая счастливая новость! Не желаете ли потолковать с вашими благодарными клиентами?

Гензель почувствовал близкое присутствие третьего – того, что прежде таился за их спинами. Осторожно повернулся, чтобы рассмотреть нового противника, и скривился.

Мул. Конечно же. Вот отчего он так тихо крался, как не каждый человек сумеет. Генетическое отродье, чей фенотип обезображен более чем наполовину. Гензелю приходилось видеть самых разных мулов во всех частях света, включая и тех, чье родство с человеком было почти невозможно установить. Но ему пришлось признать, что этот мул был одним из самых отвратительных на его памяти.

Получеловек-полузверь, причудливое сочетание генетического мусора и порочных тканей. Нижнюю часть тела вполне можно было принять за человеческую, разве что ноги выгнуты в другую сторону и украшены толстыми когтями. А верхняя… Наверно, так могло бы выглядеть существо, которое сумасшедший бог сперва слепил в виде человека, а потом решил превратить во льва, но так и не закончил работы.

Разросшаяся бочкообразная грудная клетка поросла жестким черным и желтым волосом, а конечности можно было назвать и руками, и лапами – сразу и не определишь, кому они принадлежат. Судя по тем же когтям – все-таки зверю. Но ужаснее всего была голова. На плечах у мула торчала несимметричная глыба в обрамлении свалявшейся и висящей грязными клочьями гривы. Вытянутая пасть, полная крупных желтых зубов, а над ней – абсолютно человеческие глаза, полные сдерживаемой, но уже не вполне человеческой злости. Человек-лев. Еще один член здешнего цирка уродов. И, надо думать, еще один недовольный покупатель, имеющий претензии к «сударыне ведьме».

Гензель беззвучно вздохнул, стараясь держаться вполоборота к третьему члену шайки. Так всегда заканчивается, когда возвращаешься в город, где давно не был и чью пыль давно стряхнул с подошв. Всегда – если путешествуешь в компании с геноведьмой. Добрую память о себе может оставить портной или печник, но только не тот, кто манипулирует живой материей, искажая ее по своему разумению. Вслед ему всегда будут нестись проклятия и слезы. Даже если уговор был выполнен самым честным образом. Гензель вздохнул еще раз. Особенно если уговор был выполнен самым честным образом.

– Не в моих правилах возвращаться к старым контрактам. – Гретель с полнейшим равнодушием разглядывала мехоса, который, судя по всему, был главным у этой троицы и выражал от себя ее волю. – Но если у вас есть претензии к моей работе, вы всегда можете обратиться в магистрат. Я буду в городе еще несколько дней.

Похожий на набитое чучело здоровяк глухо заворчал, роняя на мостовую хлопья слюны. Он явно не отличался острым умом, но холодный голос геноведьмы одним своим звучанием скверно на него действовал. Такие обычно и нападают первыми. Гензель хладнокровно наметил здоровяка первой целью.

– Нет, сударыня ведьма, – проскрипел мехос с уже нескрываемым злорадством. – В магистрат нам не с руки обращаться. Пусть там благородные господа заседают, которые не брезгают ручкаться с геноведьмами. Да, пусть они там заседают! А мы, извольте видеть, презренные мулы, у нас другой разговор. Мы так соображаем: если кто-то пообещал, но не дал, а деньги себе зажилил, с этого кого-то полагается спрос. По нашим меркам так выходит, сударыня ведьма.

Кого-то другого подобное замечание, особенно из уст такой компании, могло бы заставить напрячься. Но Гретель и бровью не повела. На странную троицу она, как и прежде, поглядывала совершенно равнодушно, как на досадное, но не представляющее никакого интереса препятствие.

В ее глазах они и были препятствием, понял Гензель. Одним из многих, которые заставляют терять время и вносить коррективы в планы. Геноведьмы не любят излишне навязчивых препятствий. И те из них, которых нельзя преодолеть, они зачастую попросту устраняют – с тем же равнодушием, с которым смахивают мошку со стекла объектива. А еще геноведьмы не умеют приносить извинений и совершенно чужды дипломатии.

Гензель прочистил горло.

– Шли бы вы себе, господа мулы, – сказал он, глядя в мутные глаза мехоса. – Сударыня геноведьма проделала сегодня длинный путь и порядком устала. Не навлекайте себе на голову больше неприятностей, чем сможете унести.

Человек-лев за спиной расхохотался. Вышло удивительно по-человечески, учитывая его полную зубов пасть.

– А ты кто таков, бродячая падаль? Телохранитель? Компаньон? – проревел он.

– Родственник, – кратко ответил Гензель.

– К тебе мы претензий не имеем. Ты не геномаг. Можешь катиться отсюда!

Гензель усмехнулся. На некоторых его усмешка действовала надлежащим образом. Но некоторые – как эти трое – переступили черту. Такие не отступают. Даже увидев человека с полным ртом треугольных акульих зубов.

– Разве это зубы? – расхохотался человек-лев, вокруг пасти которого клочьями повисла пена. – Я могу показать настоящие зубы! Смотри! Эти зубы отгрызут тебе голову быстрее, чем ты моргнешь!..

– Не обломал бы ты их… – пробормотал Гензель и покосился на Гретель: чего ждет?..

Гретель разглядывала странную компанию с прежним равнодушным видом. И Гензель чувствовал, как под взглядом ее прозрачных глаз все трое постепенно теряют уверенность. Они думали, что все будет проще. Проследить, окружить в подворотне, немного надавить – и вот уже «сударыня ведьма» рыдает и просит пощады. Если так, их ждало не самое приятное открытие.

Геноведьмы не испытывают страха. Как и жалости. И прочих человеческих чувств.

– Мой брат прав, у нас мало времени. Какие у вас претензии к моей работе?

– Вы не выполнили уговора! – рявкнул мехос так резко, что внутри него что-то задребезжало. Может, отошла какая-то деталь?.. – Вы не сделали того, за что мы заплатили вам!

– Я всегда выполняю уговор. Я даю людям то, чего они хотят. Если это не противоречит природе геномагии.

– Вы обманули нас! Вы думали, что уйдете от наказания, если сбежите из Лаленбурга? Не вышло! Мы ждали вас. Долго ждали. Вы сами пришли к своей плахе, сударыня ведьма!

– Я помню всех вас, – спокойно обронила Гретель. – У меня хорошая память. Конкретно вы хотели, помнится, настоящее сердце…

Мехос ударил себя в грудь. Будь она человеческой, ребра уже сломались бы, как рыбьи косточки. Но бронированная сталь легко выдержала удар. Такая, пожалуй, выдержит и попадание из мортиры…

– Да, дьявол вас раздери! Человеческое сердце! И я поклялся, что вырву из груди ваше – оно вполне мне подойдет!

– Вы слишком поздно обратились ко мне, – сказала Гретель, не выказывая ни сожаления, ни сочувствия. От ее безэмоционального голоса даже Гензель на какой-то миг ощутил себя неуютно. – Ваше тело страдает от излишней механизации, ваша система кровоснабжения редуцирована и почти уничтожена. Ни одно человеческое сердце не смогло бы функционировать, помести я его в вашу грудную клетку. Слишком много металла, слишком мало органики. Я дала вам кое-что другое.

– Вы дали мне чертов метроном! Он до сих пор отсчитывает удары в моей груди. Я слышу его стук! Но это не сердце. Не человеческое сердце! Я не могу чувствовать им, как чувствуют человеческим сердцем!

Другой человек на месте Гретель пожал бы плечами. Она не сделала и этого. За все время разговора она вообще не пошевелилась, не говоря уже о том, чтобы совершать какие-то жесты. С точки зрения геноведьмы, жесты – всего лишь бесцельный расход энергии. Пустая трата калорий.

– Больше я ничем не могу вам помочь, сударь лесоруб. Но мне показалось, что вы обратились ко мне не ради того, чтобы внутри вашего стального тела медленно некрозировал кусок бесполезной мышцы. Вы хотели вновь почувствовать себя человеком, ощутить давно забытый стук сердца. Я дала вам это.

Мехос зарычал, но Гретель уже повернулась к его соседу, раздувшемуся толстяку.

– И вас я помню. У вас была серьезно нарушена высшая нервная деятельность. Серьезная деградация головного мозга и низкий коэффициент умственного развития. Скорее всего, результат генетической болезни в вашем роду. Мне жаль, но геномагия была здесь бессильна. Нельзя научить думать то, что думать не способно. Даже за все деньги мира. Но я смогла помочь вам. Стабилизировать ситуацию.

– Вы вскрыли ему голову и засунули внутрь пучок иголок! – рыкнул мехос.

Толстяк быстро закивал, но, судя по его пустым глазам, он с трудом сознавал ход разговора. Присмотревшись, Гензель действительно заметил ровный розовый шов, разделяющий вдоль его покатый лоб – след давней трепанации.

– Не иголки. Стимуляторы нервных центров. Они гарантируют ему еще несколько лет почти полноценной нервной деятельности. Он не будет терять память, не превратится окончательно в овощ, останется способным ощущать хотя бы зачаточные эмоции. Если вы ожидали, что я дам ему новый мозг и он выйдет от меня мудрецом, то ваши ожидания были беспочвенными. Это не по силам даже геномагии.

На взгляд Гензеля, этот толстяк и так был овощем, чьего куцего сознания едва хватало для управления телом. Но в разговор он старался не вмешиваться. Это по части Гретель. Когда у нее закончатся слова, а у этих ребят – терпение, придет его черед выполнять свою часть работы.

– А я? – Человек-лев хотел было протянуть лапищу, чтоб схватить Гретель на плечо, но наткнулся на ее взгляд и отчего-то не решился сделать последний шаг. – Помнишь, что ты обещала мне, ведьма?

– Смелость. Я обещала вам смелость, сударь.

– Да! И где она, моя смелость? Где она, я спрашиваю?

Гретель коротко усмехнулась. Гензель знал, что ее усмешка – не вполне то же самое, что усмешка обычного человека. Не обычное, принятое в разговоре среди людей, напряжение мимических лиц. От улыбки геноведьмы непроизвольно хочется осенить себя священным знаком Двойной Спирали. Особенно жутко эта усмешка выглядит в сочетании с пустыми глазами, которые, кажется, смотрят сквозь собеседника, и ничего не выражающим, сродни маске, лицом.

– Вы все не понимаете сути геномагии, – произнесла Гретель. – Оттого и просите того, что невозможно. Геномагия – способ воздействия на материю, но она не всесильна. Вы же ждете от нее чуда.

– Хватит болтать! Где моя смелость, ведьма?

– Смелость – не орган и не железа, которую можно пересадить. Я стимулировала ваши надпочечники для выработки большей дозы норадреналина, но дело не в нем. Едва ли вам нужна была смелость. Мне кажется, причина вашего беспокойства в другом. Вы слишком презираете физическое уродство своего тела, свои собственные генетические пороки. И смелость едва ли вам в этом поможет.

Человек-лев хлестнул себя хвостом по боку.

– Ты лжешь, ведьма! Ты украла наши деньги! Ты посмеялась над нами!

Он медленно надвигался на нее. По сравнению с хрупкой фигуркой Гретель этот мул казался огромным и несокрушимым. Одного удара его лапы должно было хватить, чтобы смять ее, раздавить, вбить в брусчатку. Но Гретель даже не попятилась. С прежним спокойствием стояла на месте, не делая и попытки отстраниться. Нечеловеческая выдержка. Выдержка настоящей ведьмы, подумалось Гензелю, человека, слишком глубоко погрузившегося в запретные тайны геномагии, чтобы интересоваться чем-то насущным и обыденным. Вроде сохранности своей головы.

Вот почему рядом с ней всегда должен находиться брат-защитник.

– Отойдите, – сказал он негромко, приподнимая мушкет. – Я, конечно, не геномаг, но кое-какие чудеса делать умею. Если вам не нравится то, что вы получили, я легко могу вышибить все, что вы получили, обратно. Только это будет немного больнее, чем при работе сударыни Гретель…