Текст книги "Я, мои друзья и героин"

Кристина умудрялась сматываться из больницы на целый день, и когда я после работы приходила навестить её, она уже успевала вернуться. Я видела, что она чем-то кололась. То, что она колется – это одно не испугало бы меня больше. Но когда она стала рассказывать, что просто ела спагетти у Цоо, когда она снова начала лгать – у меня подогнулись ноги. Я спросила у сестёр, нельзя ли мне ночевать в больнице. Кровать бы я оплатила. Они сказали, что это, к сожалению, невозможно, но они будут присматривать за ней. Через три дня, когда я вновь пришла навестить Кристину, навстречу мне вышла сестра и сказала: «Вашей дочери нет!» «Да? А можно узнать, где она?», – спросила я. «Этого мы не знаем. У неё было разрешение погулять в парке, вот она и убежала!»

Невозможно описать, каково было у меня на душе! Дома я легла в гостиной рядом с телефоном. В полдвенадцатого вечера позвонили из больницы: Кристина вернулась. У них была такая точка зрения: ну, если она удирает, что ж можно с этим поделать? Это же её дело! У нас тут много наркоманов. Они все удирают!

Именно так мне и сказали на следующий день, когда я попыталась упрекнуть сестёр.

Врачиху это тоже не сильно волновало. Она мне объяснила, что никак не может повлиять на Кристину. Но если Кристина ещё раз нарушит режим, то её попросят из больницы. Исследование печени показало, что Кристина в лучшем случае доживёт лет этак до двадцати, если и дальше будет продолжать с наркотиками. Больше она ничего не могла сказать.

Следующим вечером опять позвонили из больницы и сказали, что Кристина снова убежала. Всю ночь я провела в кресле рядом с телефоном. Кристина исчезла на две недели в этот раз…

Первые два-три дня мы вместе с моим другом ещё искали её. Обычный тур по дискотекам и вокзалам… Потом из больницы попросили забрать её вещи. Я пришла оттуда с сумкой, распаковала книги и другой хлам, и сказала себе: «Всё – с меня довольно! Так можно и до ручки дойти!» Я сказала себе: «Хорошо, если она не хочет по-другому, то пусть будет так!» Я прекратила её искать. Я была просто поражена её поступком! Она должна ведь понимать, что и моё терпение не безгранично! Как долго я могла это всё выдерживать, вот вопрос!

Я объявила её в розыск в ближайшем участке полиции и дала им её фото. В какой-нибудь облаве её схватят… И потом я сяду с ней в первый же самолёт и отвезу на Запад.

Прошло две недели, и утром в понедельник мне позвонили из участка на Фридрихштрассе. Полицейский у телефона был чрезвычайно мил, хотя Кристина и бушевала у них в участке. Я попросила их придержать Кристину. Сказала, что заберу её ближе к вечеру и – в самолёт.

Я заказала билеты. Туда и обратно для себя, только туда для Кристины. У меня кололо в сердце. Позвонила родственникам.

К полудню всё было улажено. Я взяла с собой Клауса. Подумала, что если Кристина будет сидеть между нами, то не сможет выпрыгнуть из машины.

Кристина не сказала мне ни слова… Я тоже. У меня не было настроения говорить с ней…

В аэропорту у меня тряслись колени, и сердце так и выпрыгивало из груди.

Кристина молчала. Она просто не замечала меня. До самого отлёта сидела молча в кресле, грызла ногти и читала роман. Бежать не пыталась…

Я вздохнула, только когда мы пристегнули ремни. Самолёт шёл на взлёт, и она смотрела в иллюминатор. Было уже темно. Я тихо сказала Кристине: «Всё – конец истории… Забудь о своём прошлом и забудь о наркотиках… Ты едешь к тёте Эвелин. И я надеюсь, что там ты начнешь новую жизнь…»

Четыре дня меня ломало у тёти. Потом я встала, и вырядилась, как на парад.

Кроличья куртка и туфли на высоком каблуке снова превратили меня в заправскую игловую. Накрасилась и пошла в лес – гулять с тёткиной собакой. Каждое утро я наводила марафет, будто собиралась на точку, и шла в лес. Буксовала на высоченных каблуках в песке, каждые два метра спотыкалась о коряги и разбивала колени. Но когда моя бабушка решила купить мне, наконец, «туфли для ходьбы», я пришла в ужас при одном только слове «туфли для ходьбы».

Тётке было около тридцати, и с ней ещё можно было разговаривать. Конечно, не о тех проблемах, которые меня действительно беспокоили. О них я, впрочем, не хотела ни говорить, ни даже думать… Моя настоящая проблема называлась героин. Героин и всё, что с ним связано. Детлеф, сцена, Кудамм, ширяться, не думать, быть свободной… Я старалась не думать. О чём мне думать, собственно – о том, как свалить отсюда? Чёткого плана у меня не было. Я откладывала и отодвигала от себя этот вопрос. Просто думала: в один день ты свалишь и всё! Наверное, я просто не хотела бежать, я просто боялась того, что в последние два года понимала под свободой.

Моя тётя втиснула меня в «рамки», как она выразилась. Мне было пятнадцать лет, и домой я должна была являться ровно в полдесятого. Это в том случае, если меня вообще выпускали из дома… Такой ерунды я не помнила с двенадцати лет! Запреты бесили ужасно! Но – парадокс, я очень пунктуально придерживалась этих правил.

Накануне Рождества мы отправились в Гамбург за подарками. Кошмар начался прямо с раннего утра – мы ломанули в универмаги… Ужас! Часами толочься среди этого быдла, расхватывающего товары и роющегося в своих толстых бумажниках!

Бабушка, тётя, дядя и кузина – все беспрерывно натягивали и стаскивали с себя какие-то тряпки. Для тёти Хедвиг и для тёти Иды и для Йохана и ещё для кого-то подарков так и не нашли… Дяде ещё загорелось купить подмётки для себя и что-то для машины. О боже!

Моя маленькая бабушка так ловко шныряла по универмагам, что постоянно исчезала из виду. Начинались поиски. Иногда мы терялись все, и тогда я думала о побеге. Я знала, что в Гамбурге на Менкебергштрассе есть точка. Мне нужно было только выбежать из универмага, и жизнь началась бы сначала. Но я так и не выбежала. Я не была уверена, что хочу выбежать… Хотя себе и говорила: «Прежде, чем ты станешь как все они, и будешь дуреть от универмагов, лучше уж издохнуть в каком-нибудь туалете!» Я думаю, что если бы какой-нибудь нарк подошёл ко мне и заговорил, я бы слилась, точно! Или нет, всё-таки я не хотела! И поэтому сказала своим: «Я не вынесу этого, пожалуйста, давайте домой, и потом езжайте без меня!» Они на меня посмотрели, как на дурочку… Рождественская распродажа была главным событием года для них!

Вечером мы не смогли найти нашу машину. Бегали с одной парковки на другую и не находили. Очень хорошо, подумала я, – мы неожиданно стали одной командой. Мы переругивались друг с другом, но у всех нас в конечном итоге была одна цель: найти эту проклятую машину! Я отличалась от других только тем, что мне всё происходящее казалось весьма забавным, и я постоянно смеялась, пока остальные все больше злились. Было достаточно морозно, и мы тряслись от холода. Только мне этот холод был нипочём – моё тело привыкло к вещам и похуже.

Тётка, в конце концов, как вкопанная остановилась у входа в «Карштадт» под горячим вентилятором и не хотела ступить и шагу. Дяде пришлось силой вытаскивать её оттуда. Наконец, мы нашли машину и повеселели. По дороге домой мне было очень хорошо. Я чувствовала себя в семье…

Я понемногу приспосабливалась. Путалась, правда, часто. Это было тяжело. Мне приходилось следить за каждым своим словом. Если, например, из меня вылетало слово «говно», то бабушка говорила: «Такой красивый ребёнок, и такое ужасное слово!» Потом разражалась дискуссия, и под конец у меня срывало крышу.

Пришло Рождество. Первый праздничный вечер за последние два года, который я провела у ёлки… Оба последние Рождества я встретила на сцене. Я не знала, радоваться ли мне или нет; постаралась, однако, взять себя в руки и показать, что рада подаркам. Я действительно им обрадовалась… Ещё никогда я не получала столько подарков. Внезапно я поймала себя на мысли, что подсчитываю, сколько всё это стоило, и перевожу в четверти…

На Рождество приехал мой отец. Как обычно, ему не сиделось дома, и мы пошли с ним на дискотеку. Я влила в себя шесть-семь коктейлей, отрубилась у барной стойки, и мой отец очень обрадовался, что я становлюсь алкоголичкой. Тогда я сказала себе: «Ну что ж, когда-нибудь и ты привыкнешь к этим деревенским тинейджерам и к этому отстойному музону…» На следующий день отец улетел обратно в Берлин – вечером он должен был быть на хоккее. Когда-то он успел стать хоккейным фаном…

После каникул я пошла в школу. В девятый класс гимназии. Очень боялась идти туда… Я же практически три года не училась! В последний год я провела в школе максимум пару месяцев, всё остальное время или болела, или переламывалась, или просто была занята. Но мне понравилось в школе… Класс как раз рисовал что-то на пустой доске, и я присоединилась к ним. Мы рисовали красивые старые дома – как раз такие, где я буду жить с Детлефом, – а перед ними радостных людей. На улице стояла пальма, к которой был привязан верблюд. Сильная картина! Мы написали: «А под асфальтом – пляж!» Потом я обнаружила похожую картину в молодежном клубе. Только под ней стоял другой лозунг, типа: «Болтун – находка для врага». В клубе тон задавали интересующиеся политикой.

Я заметила, что деревенские ребята тоже не очень-то счастливы. Хотя внешне многое было совсем иначе, чем в Берлине. В школе не было бунтов и всей этой берлинской нервотрёпки. Учителя пользовались авторитетом. Большинство ребят были прилежными учениками.

Я не хотела отставать, хотя оказалось, что мне многого не хватает. Я непременно хотела закончить школу. Я засела за домашние задания. Через три недели я уже достаточно хорошо прижилась в классе, и у меня появилось уверенность, я – справлюсь!

У нас как раз был урок кулинарии, когда меня вызвали к ректору. Он сидел за своим столом и нервно рылся в какой-то папке. Я быстро запеленговала, что папка это ни что иное, как моё дело, которое только что пришло из Берлина… И я знала, что там было всё про меня… Управление по работе с молодёжью когда-то полностью проинформировало мою берлинскую школу.

Ректор сначала покашлял, покашлял и потом сказал, что он, к своему сожалению, не может оставить меня в своей школе. Я не удовлетворяю её высоким требованиям.

Ректора, наверное, так взволновало моё дело, что меня выдернули прямо с урока… Не могли даже звонка дождаться…

Что я могла сказать? Я просто потеряла дар речи. Понятно, ректор хотел срочно от меня избавиться! Всё: вещи собраны, и уже на следующей перемене мне надо было доложиться ректору общей школы… Я была просто убита. Как невменяемая, я пошла в общую школу и разрыдалась в кабинете директора. Он сказал, что всё не так ужасно.

Я должна засесть за зубрёжку и тогда я вполне смогу хорошо закончить школу у него.

Я вышла из кабинета и снова обрела равновесие. Мне не было себя жалко, совершенно ясно – пришло время платить по счетам… Мечты о новой жизни без героина – пустое. Другие ведь ничего не знали о моих мечтах, и судили меня за моё прошлое. Все – мама, тётка и этот ректор…

Другим человеком нельзя стать за пару дней. Моё тело и моя психика не изменились. Печень постоянно напоминала о том, что я с ней наделала. И ведь нельзя было сказать, что у меня получалась новая жизнь… Я взрывалась из-за каждой мелочи. Постоянно какая-то ругня… Я не выдерживала никакого напряжения и спешки. Я знала, что если на меня ещё раз надавят – я сорвусь.

После изгнания из гимназии я ходила просто как в воду опущенная. Я снова была совершенно потеряна, сил не хватало ни на что. Я не стала сопротивляться, хотя этот ректор через три недели, конечно, и вообще не понимал уже, за что меня выгнал.

Планов на будущее у меня не было.

Постепенно я поняла, как сильно меня кинули, понизив до общей школы… У нас было две дискотеки, и соответственно, так сказать, два общества. В одно входили только гимназисты, в другое – школьники из общей. Когда же меня выкинули из гимназии, то почувствовала, что на первой дискотеке на меня косо смотрят. Я пошла на другую…

Это было совершенно новым для меня. Такого разделения на касты не было в Берлине. Ни в школах ни, конечно, на сцене. Здесь разделение начиналось уже во дворе. Поперёк школьного двора была проведена белая черта. По одну сторону гимназия, по другую – общая школа. Пересекать черту запрещалось, и мне приходилось переговариваться со своими старыми друзьями только через черту.

Одни из нас по определению были металлолом; другие, может быть, ещё чего-то достигнут в жизни…

Таким было общество, к которому я должна была приспособиться.

«Приспособиться» было любимым словом моей бабушки. Она всё время повторяла мне, что после школы не надо общаться с одноклассниками, а надо держаться друзей из гимназии. Я ей сказала: «Ты уж смирись, что твоя внучка ходит в общую школу, а я как-нибудь приспособлюсь и найду себе друзей и там!» Был огромный скандал…

Сначала я собиралась совершенно отключиться, но уж очень понравился мне классный руководитель… Это был такой дед – консервативный во взглядах, старомодный в поведении. Иногда мне казалось, что он скучает по нацистам. У него действительно был авторитет, кричать ему не приходилось. Его одного класс добровольно приветствовал стоя. Он всегда был обстоятелен и вникал во все мелочи.

Большинство молодых преподавателей были идеалистами – работать они не были готовы. Они так же мало понимали по жизни, как и сами школьники. Пускали всё на самотёк, и когда начинался хаос, закатывали истерику. У них не было ни одного ясного ответа на те вопросы, которые нас так занимали. Они начинали своё вечное «если» и «но» – только потому, что и сами не были уверены в том, что говорят.

Наш классный не обманывал нас. Он отлично знал, кто сегодня учится в общей школе. Он говорил, что нам будет трудно, но при желании мы вполне сможем переплюнуть кое-где и гимназистов… Например, в правописании. Ни одна аттестационная работа сегодня грамотностью не блещет, и у нас будет больше шансов, когда заявления о приёме на работу мы станем писать на совершенно корректном немецком. Он пытался втолковать нам, как обходиться с людьми. В запасе у него была масса старых поговорок и житейских мудростей прошедшего столетия… Можно было над ними смеяться – большинство школьников так и поступало, – но я знала, что в шутках и поговорках всегда есть зерно истины. У нас с классным часто не совпадали мнения, но он знал жизнь, и это мне нравилось…

Большинство же одноклассников не особенно любили классного. Он их напрягал, видимо, чересчур, – их раздражали его долгие морали. А тут всем было плевать…

Только несколько человек ещё могли надеяться хорошо закончить школу, и получить место для учебы на предприятии. Они прилежно выполняли домашние задания – ровно то, что было задано. Прочитать книгу сверх программы или поинтересоваться чем-то, что не задано – это уже было не для них, и когда наш классный или кто-то из молодых пытались организовать дискуссию, они только тупо таращились. У всех моих одноклассников было так же мало планов на будущее, как и у меня. Да и какие может ученик общей школы строить планы? Если ему повезёт, он получит место на заводе. Да и тут – не то, что ему интересно, а то, что предложат…

Многим было совершенно всё равно, что они там будут делать дальше. Может быть, получат место, или будут зарабатывать неквалифицированным трудом, или сидеть на пособии. Было такое мнение: от голода у нас никто не умер, шансов всё равно никаких, так зачем же напрягаться! Некоторые из нас, можно было с уверенностью сказать, станут преступниками, многие пили. Девушки тоже не думали ни о чём. Они знали, что когда-нибудь о них позаботится муж, а до того можно устроиться в магазин, или поработать на конвейере, или просто дома посидеть.

Такими были не все, но большинство думало именно так. Совершенно трезво, никаких иллюзий и никаких идеалов… И это было как холодный душ для меня.

Жизнь без наркотиков я представляла себе иначе…

Я часто размышляла, почему молодёжи так скучно, почему они ничего не хотят. Они же ничему не могли радоваться… Мопед в шестнадцать, машина в восемнадцать – это было само собой разумеющимся. А если этого не было, то, значит, всё – жизнь не удалась! Да и я – о чём мечтала я? О машине и о квартире – и то и другое хотела получить просто так. Измучиться за квартиру, за новый диван, как моя мама, – нет, это мне не подходило! Цель жизни родителей была – покупать, покупать и покупать!

Для меня и, я думаю, для многих других материальные блага нужны были в минимальном количестве, ровно столько, сколько надо для жизни. Что потом? А потом нужно наполнить жизнь смыслом. Смысла-то мы и не находили в жизни наших родителей…

Когда мы говорили на уроках о национал-социализме, я испытывала противоречивые чувства. С одной стороны, меня просто переворачивало, когда я понимала, как жестоки могут быть люди. С другой стороны – тогда у людей было во что верить. Я таки сказала на уроке: «Лучше бы я росла в нацистское время. Тогда молодёжь знала, что к чему, и у неё были идеалы! И я думаю, молодёжи лучше иметь неправильные идеалы, чем вообще никаких!» Конечно, я сказала это немного в шутку.

У нас в деревне ребята развлекались, как могли, потому что жизнь, которую им предлагали родители, не удовлетворяла никого. Было модно быть жестоким. Как два года назад в Берлине, некоторые тащились от панка. Меня всегда пугало, когда люди, которые мне казались ещё нормальными, вдруг приходили к панк-культуре. Потому что панк – это и есть, собственно, жестокость. Уже их музыка лишена фантазии, только грубый ритм…

Я знала одного панка у нас. Был нормальный парень, с ним можно было говорить, пока он не продел сквозь щеку булавку и не начал драться. В деревенской гостинице его потом поймали. Разбили об него два стула и двинули розочкой в живот. Очнулся он уже в больнице.

Но наиболее отчётливо жестокость проявлялась в отношениях между парнями и девушками. Все говорят об эмансипации. Но я почти уверена, что никогда ещё парни не обращались так грубо с девушками, как сегодня. Парни просто отрывались на бабах! Они хотели власти и успеха, а если ничего не получалось, то оттягивались на нас…

Большинство дискотечных кадров меня просто пугало. Я выглядела ещё немного по-столичному, и они постоянно валили ко мне. И эта болтовня, и эти «Ну? Типа как тут с нами?» меня раздражали даже больше, чем фраера с автопанели. Фраера-то хоть улыбались… Ну а этим крутым улыбаться было ни к чему… Думаю, большинство клиентов были дружелюбнее и вежливее со мной, чем эти разрыватели сердец со своими тёлками. Эти хотели трахаться и только, безо всяких там нежных чувств и, конечно – совершенно бесплатно…

Я испытывала такое отвращение к этим ковбоям, что никто из них и прикоснуться не мог ко мне. Извращенцы! Им казалось нормальным после первого свидания мять девушку. И девушки не сопротивлялись, хотя никакого желания у них и в помине не было. Просто так, потому что сопротивляться было не принято. И потому что они боялись, что с ними не будут больше ходить – парни станут болтать, что вот, мол, – фригидная коза!

Я этого не понимала и понимать не хотела. Даже если парень мне очень нравился, и мы встречались с ним, я сразу говорила: «Ко мне не приставать, меня не обнимать! Если что, сама начну». За полгода, что я уже провела здесь, – ни одного романа… Все романы заканчивались первым – и последним – свиданием.

Наверное, моё прошлое играло тут свою роль. Хотя я и пыталась себе внушить, что работа моя ничего общего со мной не имела – это только лишь неизбежное привходящее обстоятельство героиновой зависимости. Но всё-таки моё отношение к парням в значительной степени определялось моим опытом. Эти типы вели себя так, что по глазам было видно, как и где этот козёл хочет тебя использовать…

Я пыталась делиться своим опытом с девушками в классе – не рассказывая, конечно, об обстоятельствах. Нет – они так ничего и не поняли! Я стала этакой всеобщей поверенной, выслушивала все их проблемы с парнями и давала советы: они поняли, что тут я знаю больше ихнего. Но то, что я действительно пыталась им сказать, до них просто не доходило…

Большинство из них жили только для своих парней и полностью мирились с этим свинским отношением. Если парень бросал девушку и гулял с другой, то первая злилась не на парня, а на его новую подругу. Ругала самыми страшными словами. Ну, что делать – им нравилось такое обращение…

Я поняла это, когда мы с классом ездили в Пфальц. Совсем рядом с нашей гостиничкой была дискотека. Девки сразу ломанули туда, и вернувшись, все восторгались парнями на крутых мотоциклах, которых там было в изобилии. Парень с крутым мотоциклом для них был пределом мечтаний…

Я пошла взглянуть на диско и быстро поняла, что там происходит. Туда съезжались все парни с округи на своих мопедах, мотоциклах, и машинах – просто чтобы трахнуть приезжих школьниц! Я попыталась втолковать этим дурам, что на этой дискотеке их просто используют, но меня как не поняли. За час до открытия дискотеки бабы стояли перед зеркалом, и накрашивались, и взлохмачивали волосы!

Потом не двигались, ну, чтоб прическа не обрушилась…

Они оставляли перед зеркалом всю себя! Только маски, которые должны понравиться этим мотоциклистам… Мне было как-то не по себе, когда я это видела.

Эта страшная картина напоминала мне о самой себе. Я ведь тоже, помню, старательно размалёвывалась и наряжалась, чтобы понравиться анашистам и потом героинщикам. И в своё время я полностью отказалась от самой себя, чтобы стать задвигой…

Короче, вся наша поездка сузилась до этих дебилов-мотоциклистов, хотя у большинства девушек были постоянные парни. Эльке, в комнате с которой я спала, в первый вечер написала письмо своему другу. На второй – пошла на дискотеку и вернулась совершенно разбитой. Сказала мне, что зажималась там с одним. Думаю, сделала это только для того, чтобы доказать другим девушкам, что и ей кто-то интересуется… Теперь её терзали угрызения совести, и она даже начала плакать.

Теперь она пыталась внушить себе, что влюбилась в этого козла с мотоциклом. У её парня, конечно, ещё не было мотоцикла! На следующий вечер пришла вся убитая и только рыдала. Оказалось, этот её тип спросил другую девушку из класса: «Скажи-ка, мне с этой выгорит или ну её?» Рози, той ещё круче повезло… Учительница застала её с каким-то кадром в машине. Понятно, чем они там занимались. Рози была так пьяна, что практически не могла ходить. Не знаю, сколько этот урод вылил в неё коктейлей…

Рози была ещё девственницей, но теперь, конечно, уже не была. Девушки устроили настоящее собрание, чтобы посоветоваться, что делать с Рози. Они не волновались нисколько насчёт типа, который её напоил и фактически изнасиловал.

Теперь они все требовали, чтобы Рози отослали домой. Я единственная была против.

Они страшно обиделись на Рози – учителя запретили им ходить на дискотеку. Они и сами хотели позажиматься там, да потрахаться…

Меня очень удручало, что никакой солидарности не было между девочками, дружба прекращалась, как только в игру вступал парень. Это было как с героином, который то и дело вмешивался в мои отношения со Стеллой и Бабси…

И хотя меня все эти кровавые драмы никак не касались, последние два дня я пила, как сапожник. Настроение – хоть топись от этой поездки!

И всё-таки я решила жить в этом мире, таком, каким он был. Я не думала больше о побеге. Мне было ясно, что любой побег будет побегом к наркоте. И я понимала, что наркота ничего мне не даст. Но должна же быть какая-то золотая середина между наркотиками и этим обществом говноедов! Я нашла себе нового друга и успокоилась.

С ним можно было говорить. Он мог мечтать, но для всего имел и практическое решение. Ему тоже многое в этой жизни казалось отстойным. Но он говорил, что сможет откупиться от этой жизни – это проще всего. Хотел стать бизнесменом, заработать кучу денег и потом купить себе рубленую избу где-то в канадских лесах и жить там. Как и Детлеф, он мечтал о Канаде…

Он учился в гимназии, и от него я заразилась страстью к чтению. Я заметила, что и общая школа, если работать для себя, может кое-что дать, кроме этого смехотворного аттестата. Я стала читать. Всё без разбора. Гете и Пленцдорфа, Гессе и, прежде всего, Эриха Фромма. «Искусство любви» Фромма стала для меня настоящей библией.

Некоторые страницы я выучила на память, просто потому, что постоянно их перечитывала. Даже выписала себе некоторые пассажи из книги и повесила их над кроватью. Да, этот крутой тип действительно рубил фишку! Если бы все люди придерживались тех принципов, о которых писал Фромм, то жизнь снова стала бы осмысленной… Только всё-таки сложно жить по его правилам, потому что не все их знают. Я бы с удовольствием поболтала бы с Фроммом о том, как ему удавалась жить в этом мире по своим темам… Во всяком случае, действительность такова, что и с его теорией не всегда выходишь победителем.

В любом случае, эта книга должна быть главным школьным учебником – так я думала. Но в классе не говорила об этом, естественно: боялась, что другие посмотрят на меня, как на идиотку. Я иногда брала «Искусство любви» с собой в школу, и читала прямо на уроке: думала, что найду там ответ на те вопросы, что обсуждались в классе. Как-то раз учитель увидел, что я читаю, взглянул на название, и тотчас отнял книгу. Когда я хотела на перемене получить её обратно, он сказал: «Просто замечательно, барышня читает порнографию на уроке! Я конфискую книгу!» Он действительно так сказал! Имя Фромма ничего не говорило ему, а «Искусство любви» говорило ему не о любви, а о порнографии. Конечно, чем ещё могла быть для этого разочарованного типа любовь? Теперь он думал, что вот – явилась старая наркоманская шлюха и развращает детей…

На следующий день он отдал мне книгу, сказав, что она в порядке. Но в школу попросил её не брать – слишком уж двусмысленное название…

Впрочем, это мелочи. Были вещи, которые убивали меня ещё больше, чем эта история с Фроммом. У меня начались неприятности с ректором, тоже разочарованным и неуверенным типом. У него не было ни малейшего авторитета, и он всё пытался как-то компенсировать это криком и муштрой. Если его урок шёл первым, то он просил нас спеть песню и сделать гимнастику. Чтобы проснуться, говорил он. Хорошие оценки доставались тем, кто повторял, что он говорит.

Помимо прочего, он вёл у нас музыку. Как-то раз ему захотелось сделать нам одолжение и поговорить о той музыке, которая нас интересовала. И он начал: «Современная музыка или так называемый джаз…» Я думала, что он имеет в виду поп-музыку, и спросила у него: «Что вы собственно имеете в виду под современной музыкой – джазом? Современная музыка, – поп или рок, – сильно отличается от джаза». Может быть, я это не тем тоном сказала, не знаю… Короче, объяснила ему, что такое современная музыка. Ему это, естественно, не понравилось, он разошёлся и выслал меня вон из класса.

В дверях я примирительно сказала: «Мы, наверное, друг друга как-то недопоняли».

Он сразу сдал назад и позвал меня обратно. Но вернуться я уже не могла и проторчала весь урок в коридоре. Но, видите, я крепко держала себя в руках, и не пошла домой!

На следующей перемене меня вызвали к нему в кабинет. Я вошла и увидела, что он держит моё берлинское дело. Перелистывал его, будто читая. Потом громко сказал, что я тут не в Берлине. Я только гость в его школе. И при определенных обстоятельствах буду выкинута вон. Так что надо вести себя, как подобает гостье.

Я просто обалдела! Всё, спасибо, я не хочу больше в школу! Такие ежедневные столкновения мне не нужны. Сопротивляться я тоже не могу. Как-то мне пришло в голову, что если директор вооружается этой папкой, то, значит, он ещё слабее меня…

Если прежде я под влиянием друзей решила хорошо закончить школу и перейти в гимназию, то теперь уже ничего и слышать не хотела о школе. Я была уверена, что не справлюсь. Психологический отбор, приёмный экзамен, специальное разрешение школьного совета и что ещё там нужно, если ты переходишь из общей школы в гимназию, нет – слишком много! И я знала, что моё дело будет везде, куда я ни приду.

А что – у меня был мой очень здравомыслящий друг, понемногу появлялись знакомства в нашей деревне. Мои друзья отличались от меня, но, во всяком случае, были лучше, чем эти бычки из городков. У нас было настоящее общество в деревне, маленький клуб. Немного старомодно всё – например, ребята слишком много пили, – но меня приняли, хотя я и была совсем другой.

Некоторое время я думала, что могла бы стать как они или как мой друг, например, но недолго я так думала. С моим другом всё закончилось, потому что и он, в конце концов, захотел со мной спать. Ну нет – я просто не могла себе представить спать с кем-то, кроме Детлефа! Я всё ещё любила Детлефа! Я много думала о нём, хотя и не хотела думать. Иногда я писала ему письма. На адрес Рольфа. И была настолько сознательна, что ни одного письма так и не отправила… Потом я услышала, что он снова сидит. Стелла тоже была в тюрьме.

У нас в округе были ребята, к которым меня тянуло сильнее, чем к ровесникам в деревне. С ними я могла свободнее говорить и о себе и о своих делах. Там я не боялась за своё прошлое. Мы одинаково смотрели на мир, и мне не надо было притворяться и приспосабливаться. Мы были на одной волне с ними. Поначалу мне не хотелось тесно корешиться с ними. Они все экспериментировали с наркотиками…

Моя мама, тётя и я – мы все думали, что я нахожусь в такой дыре, в таком уголке Германии, где о наркоте и не слышали… По крайней мере, о жёстких наркотиках.

Если в газетах писали о героине, то речь шла о Берлине или о Франкфурте иногда. И я тоже думала: Кристина, ты тут единственная экс-фиксерша на сто вёрст вдоль и поперёк!

Это было не совсем так – скоро я убедилась в этом. В начале семьдесят восьмого года мы поехали в Нордерштет – новый спальный городок рядом с Гамбургом. Как обычно в поездках, я наблюдала за людьми, смотрела и классифицировала встреченных: так, – эти колются, эти анашисты, а это просто студенты. Мы зашли перекусить в какую-то забегаловку. За столиком тихо сидели два черножопых. Вдруг они резко встали и пересели за другой столик. Не знаю почему, но я была совершенно уверена, что речь шла о героине. Я знала, как себя ведут черножопые, когда речь идёт о героине… Заставила тётю выйти из лавочки.

Ну, точно, через сто метров мы влетели прямо в героиновую точку! Игловые – у меня не было никаких сомнений. Казалось, они все смотрят на меня. Узнали бывшую наркоманку, почуяли! У меня дрогнули колени. Я схватила тётю за руку и сказала, что мне надо срочно бежать. Она поняла, в чём дело, и сказала: «Отчего же, тебя ведь это больше не касается!» Я сказала: «Прекрати, а то ведь я не выдержу!» Это было когда я уже и не помышляла о побеге. Когда мне показалось, что меня уже ничего не связывает с героином. И теперь меня шокировало, что во мне узнали нарка… Мы приехали домой, и я тут же сняла все свои манерные шмотки и смыла весь макияж. Сапоги на шпильках я так ни разу и не одела с тех пор. Со следующего дня выглядела, как все девочки в моём классе.