Текст книги "Дневник плохой девчонки"

13 июля

Сегодня встала рано – разбудил птичий щебет в ветках березы. Продрав глаза, первым делом увидела заставленные книгами полки по всем стенам и вспомнила, что осталась ночевать у бабульки в гостиной. Прислушалась… Поняла, что Онуте в кухне гремит кастрюлями и что-то тихонько напевает… Часы показывали девять. Из бабулькиной комнаты не доносилось ни звука: вчера так наигралась, что, наверное, еще спит. Я встала и выскользнула на балкон. По улице, глядя себе под ноги, безрадостно спешила куда-то какая-то тетка – на работу, что ли? Вспомнилось вчерашнее бабулькино: «Свободен тот, кто может не врать…» А что, если рассказать ей про эти деньги? Знал бы кто, как мне хочется все ей рассказать…

На балкон вывалилась раскрасневшаяся Онуте.

– Что, уже встала? Могла еще поспать, репетиция только с одиннадцати. Пойдем, покормлю тебя завтраком. Пробовала когда-нибудь кабачки с паприкой и грибной подливкой?

Когда мы пришли в театр, репетиция еще и не думала начинаться – оказывается, они тут всегда собираются сильно заранее, чтобы успеть пообщаться. Сначала мы отправились в гримерный цех, и Онуте познакомила меня с двумя гримершами – обе намного моложе нее. Гримерши, весело о чем-то болтая друг с дружкой, варили кофе и делали бутерброды и, не успели мы войти, немедленно кинулись нас угощать. Меня Онуте представила как племянницу пони Казимеры. Неплохо, а? Обхохочешься: оглядев меня, обе тетки заахали и принялись уверять, что я ну просто вылитая Казимера в молодости! Они, понятно, сильно преувеличивали, но я, само собой, и не пыталась их разубедить.

От громкого звонка все так и подскочили, а мы с Онуте без промедления двинули длинными коридорами в зрительный зал, потому что там уже собирались актеры и вот-вот должна была начаться репетиция: толстухе очень хотелось показать мне, как это бывает, да и мне не терпелось посмотреть. Когда дошли до дверей зала, Онуте знаками велела мне молчать как рыба и только после это повела меня внутрь. Там оказалось темным-темно, и я несколько раз чуть не грохнулась, ощупью поднимаясь по каким-то непонятным лестницам. Наконец Онуте довела меня до последнего ряда и усадила в середине. В кромешной тьме иногда высвечивалась только сцена. Разноцветные прожекторы то гасли, то снова вспыхивали, и тогда в их лучах становилась видна впечатляющая декорация – высокие ступенчатые пирамиды.

– Смотри и молчи! – шепнула Онуте. – Как будто тебя здесь и нету вообще. Сейчас поставят свет, и начнется репетиция.

– Хорошо, – кивнула я.

Постепенно глаза привыкли к темноте, и я увидела, что в зале, кроме меня, есть другие люди.

Толстый господин – наверное, режиссер этого спектакля – нервно расхаживал взад и вперед перед сценой, злобно ворчал и яростно жестикулировал. Тощий человечек, которого толстяк называл Вильгельмасом, покорно семенил следом за ним по краю сцены и бессильно разводил руками. Видно, этот несчастный Вильгельмас чего-то не сделал или сделал неправильно, раз толстяк так разбушевался… Почему-то мне вспомнился ящерка Билль из «Алисы в стране чудес»… То место, где страшно выросшая Алиса нечаянно выпихнула его через трубу… Похоже, такой пинок ждет и бедняжку Вильгельмаса…

Вдруг боковая дверь тихонько открылась, и какой-то паренек, пробравшись между рядами, пристроился рядом со мной. А это еще кто?

– Привет, я Йонас! – прошептал он.

– Эльвира… – слегка растерявшись, назвалась я.

– Ага, знаю, внучка Казимеры.

Вот как – теперь уже внучка! На это я ничего не ответила.

– Ты тоже студентка?

– М-м… Да, учусь, – промычала я. – Сейчас у нас каникулы.

– Ясно, – Йонас устроился поудобнее. – Ну и как поживаешь? Одна или с кем-нибудь?

– С семью гномами. А ты?

– А я с девятью великанами.

Я и на это ничего не ответила, он тоже немного помолчал.

– Думаю, старик сегодня опять не станет репетировать с нами массовую сцену, уж слишком разошелся. Снова поцапался с Максюкасом.

– А-а… – я понимающе кивнула.

– Слушай, а у тебя случайно не найдется лишних пяти литов? – вскинулся Йонас, как будто внезапно припомнив нечто важное. – Клянусь, завтра отдам.

– Пять литов? – переспросила я. – Кажется, есть…

Мне что, жалко пяти литов? Пошарив в карманах джинсовки, нашла кошелек, но, когда я в темноте его открыла, случилось непредвиденное – монеты с оглушительным звоном посыпались на пол. Черт! Я чуть не выругалась вслух! Мы с Йонасом нагнулись и стали собирать деньги.

– Что там происходит? – послышался грозный голос толстяка. – Опять народа полный зал? Базар устроили, деньгами звените… Погодите, не заработали пока! Немедленно убирайтесь за кулисы!

Йонас схватил меня за руку и через весь зал потащил в сторону сцены. Мы взбежали по узкой лестнице наверх и хотели шмыгнуть в первую же щель, но внезапно нас остановил голос толстяка.

– Эй, ты, постой!

Я на всякий случай обернулась.

– Да-да, ты! – режиссер помахал мне. – Погоди, не исчезай никуда. Вильгельмас! Позови сюда Макса.

Йонас воспользовался случаем и юркнул за кулисы, оставив меня в одиночестве, а на сцену выплыл похожий на Ричарда Гира седой высокий дядька в трико болотного цвета. Неспешно всем кивнув и ни слова не промолвив, он с гордым видом остановился перед режиссером.

– Максюкас, ты только погляди, какая худышка! – ликовал режиссер, показывая на меня. – Как тебя зовут, детка?

– Меня? Эльвира, – пролепетала я.

– Понятно… Эльвира. Очень хорошо!

Господин в трико выглядел сильно обиженным, он ничего не соизволил ответить, а на меня даже не поглядел. Тогда неугомонный толстяк проворно взобрался на сцену и обнял его за плечи.

– Послушай, Максюкас, дружище, давай поговорим спокойно… Все-таки тело надо бы уносить тебе. Улавливаешь мысль? Сам подумай: ты палач, но ты и жертва, кающийся, так сказать… Это символическая мизансцена, понимаешь? Чувствуешь контекст?

– Я уже сказал и своего мнения не изменю. Викторию таскать не стану, и точка. Какой бы звездой она ни была. Мне плевать на ваши договоренности. Твоя красотка весит шестьдесят восемь килограммов, а я еще пожить хочу.

– Ничего ты не понял! Вот, посмотри! – воскликнул толстяк, показывая на меня. – Таскать ты будешь не Викторию, а ее! Кто там разберет? Лицо все равно будет закрыто, а мертвые тела… они все более или менее одинаковые.

Только теперь этот господин соизволил ко мне повернуться. Оглядел с головы до ног – и внезапно просиял, как будто открыл Америку. Потом обворожительно улыбнулся, сверкнув зубами во всей их искусственной красе. Могу себе представить его в молодости – наверное, был настоящим сердцеедом!

– О, это совсем другое дело! – промурлыкал он. – Такую миниатюрную девчушку я готов носить на руках! С величайшим удовольствием! Как тебя зовут, малышка?

– Эльвира.

– Эльвира… – мечтательно закатил глаза седой красавец. – Чудесно…

– Вильгельмас! Начинаем! Все по местам! – толстяк похлопал в ладоши и шаровой молнией скатился в зал.

А мы с понасом Максом ушли за кулисы. Оказалось, Йонас все еще меня ждет.

– Ну, сколько успела собрать-то?

– Чего собрать? – не поняла я.

И только теперь заметила, что так и держу в кулаке монеты, которые нашла под креслами. Протянула их Йонасу. Он чмокнул меня в щеку и прошептал:

– До конца жизни не забуду! Сбегаю приведу себя в форму. К финалу как раз успею.

Когда Йонас умчался, я осмотрелась. За кулисами уже собирались актеры. Кое-кого я узнала – видела в рекламных роликах. Ко мне подбежала взмыленная пожилая женщина с какими-то тряпками в руках, осведомилась, не я ли та новенькая студентка, которую Максюкас будет выносить вместо Виктории, и тут же, не дожидаясь ответа, стала напяливать на меня длинную белую ночнушку, недовольно бормоча:

– Так-так-так… Великовата будет… Виктория все-таки на полголовы выше… И намного крупнее… Ну ничего, сойдет… Тебе же разгуливать в ней все равно не придется… На этот раз сойдет… Кстати, меня зовут Фелиция, а тебя?

– Эльвира.

– Ясно, запомню, – вздохнула Фелиция.

К нам, пыхтя, спешила Онуте.

– У нас большая проблема, – озабоченно сказала она. – С головой-то что будем делать? Шапочка, в которой играет Виктория, прикреплена к парику…

– Это ничего, – махнула рукой Фелиция. – Прикроем ее пока белым платком из «Антигоны».

– Ладно, сегодня пусть так, а завтра что-нибудь придумаем, – решила толстуха и, подмигнув мне, исчезла за кулисами.

А дальше было вот что. Когда дело дошло до моего «номера», ко мне приблизился понас Макс и шепнул на ушко:

– Ну, маленькая, нам пора. Расслабься, и я тебя подниму.

Не знаю, успела ли я достаточно расслабиться, но в следующее мгновение уже лежала в его объятиях.

– Какая ты легонькая! – вскинул брови Макс, шагнул на сцену, сделал несколько шагов и остановился. Хоть я и должна была притворяться, что все признаки жизни меня покинули, но не устояла перед искушением и принялась сквозь неплотно прикрытые ресницы наблюдать. И увидела, как неузнаваемо изменилось лицо артиста, едва он ступил в круг света: теперь в его чертах отразились вся мировая скорбь и безмерная печаль утраты, а глаза наполнились слезами. Это было фантастически прекрасно! И стало еще прекраснее, когда он, совершенно не шевеля губами и не меняя трагического выражения лица, еле слышно, но очень деловито шепнул мне:

– Чуть повыше правую руку…

И, словно желая вглядеться в лицо мертвой возлюбленной, нежно приподнял меня так, что моя голова удобно легла ему на плечо. От его щеки пахло гвоздикой.

– Ага… Теперь хорошо…

Убиться, какой артист!

Наконец он снова сдвинулся с места, взошел со мной на руках по высоким ступенькам, наверху повернулся к пустому залу, медленно опустился на одно колено, поднял голову и, глядя вдаль, со слезами на глазах проговорил надрывающим душу голосом:

– Свершилось. Я победил… И я наказан…

Заиграла печальная музыка. Понас Макс, будто бы не в силах вынести множества обвиняющих взглядов, медленно отвернулся от зала и мягко опустил меня на землю.

– Ну вот… Так тебе будет удобнее, – спокойно прошептал он.

Я не могла глаз от него оторвать. Ведь он только что плакал! Как ему это удается? Мне захотелось аплодировать.

– Чудесно! – тихо сказала я.

– Значит, ты – племянница Казимеры?

– Почти…

– А у нас еще где-нибудь играешь? Что-то раньше я тебя не замечал…

– Нет, первый раз…

– М-м… Ну ничего, все примерно так и начинают, – дружелюбно подмигнул он. – Хотя, конечно, бывают исключения.

– Я совсем не…

– Погоди, детка, давай послушаем, что они там болтают…

На мгновение он умолк, прислушался к тому, что делалось на сцене, потом спокойно сказал:

– Нет, еще рано…

Фантастические создания эти артисты!

Тем временем на сцене кипели страсти. Оглушительно звонили колокола, актеры старались их переорать, а режиссер пытался одновременно сыграть все роли и злился, что никто ему не помогает.

– А ты, малышка, довольно симпатичная… – сказал понас Макс, снова оглядев меня с головы до ног.

– Спасибо… – немного смутившись, пробормотала я.

– Только очень уж худенькая… Не ешь ничего, наверное?

– Ем.

– Настоящей женщине полагается иметь приличный бюст и круглую попку, а у тебя, как я погляжу, ни того ни другого. Какая из тебя женщина? Никаких центров притяжения… Кости, кожа да нос.

Тут он – наверное, желая убедиться в правильности своих слов – довольно ощутимо ущипнул меня за бок, а я невольно вскрикнула, потому что боюсь щекотки.

И началось!

– Что там наверху происходит? – взревел режиссер. – Девушка не справляется со своей ролью? Может, вам что-нибудь непонятно, барышня? Как, говорите, вас зовут?

– Эльвира… – приподняв голову, ответила я.

– Ну и что же вам неясно, а? Или, может, вы решили внезапно воскреснуть из мертвых и таким образом усовершенствовать нашу классику?

Кто-то за кулисами захихикал, а мне захотелось провалиться сквозь землю. Я лежала, словно окаменев, не решалась даже пальцем двинуть.

Еще немного побушевав, толстяк выдохся, сказал, что репетиция окончена, все разошлись и свет на сцене выключился.

Оставшись одна, я поднялась, выскользнула за кулисы, стащила с себя мерзкую рубашку. Никто ко мне не подошел, никто меня не хватился, и я, воспользовавшись этим, побыстрее свалила из театра. Черт, из-за меня прервали репетицию! Вот тебе и дебют! Я даже труп сыграть оказалась не способна! А противнее всего то, что этот старый щипщик Макс ни слова не сказал в мою защиту! Только стоял и улыбался! Свинья!

Когда я пришла к бабульке и все рассказала, она прямо пополам сложилась от смеха. Не понимаю, что здесь смешного? Они что, все в этих театрах такие ненормальные?

После легкого обеда поне Казимере захотелось подышать свежим воздухом, и я вытащила ее на балкон. Мы сидели в тени березовых ветвей и ели мороженое. Бабулька медленно облизывала ложечку, молчала и казалась странно задумчивой. А потом вдруг объявила, что когда-то была страшно влюблена в понаса Макса! Когда она это сказала, я чуть мороженым не подавилась – он ведь намного ее моложе!

– Да, почти на двадцать лет… – согласилась старушка.

– А он? – осторожно спросила я. – Он вас тоже любил?

– И еще как… – покачала головой Казимера. – Предложение делал несколько раз…

– Вот это да… А вы что?

– А что я? Разве я могла выйти за такого пастушка?

– Мм… А если бы вышли? – не отставала я.

– Теперь жила бы с ним, как мама с сыном, а может, уже и расстались бы…

– Почему? А может, жили бы счастливо?

– Видишь ли, люди не меняются, он все еще говорит про женские центры притяжения, а у меня, как ты, наверное, заметила, их уже не осталось…

– А… а как же любовь?

– Любовь, что бы ты там ни говорила, – самая могущественная и наиболее неуправляемая вещь на свете. Поверь, она все равно что психическая болезнь, но только ради нее и стоит жить. Кто-то сказал: «Любовь – самый распространенный способ испортить себе жизнь и лучшее, что можно испытать». Хорошо сказано?

– Да… Хорошо…

– Так вот, любовь, если она была, никуда не девается… Совершенно не обязательно выходить замуж… А ты кого-нибудь любишь? – немного помолчав, спросила она.

– Я… Можно сказать, любила…

– Но не успела испортить себе жизнь?

– Не знаю… Кажется, не успела… А можно все забыть и начать сначала?

– Все так думают, на что-то надеются… Но начинают сначала – и все повторяется сызнова… Тогда становится скучно, и больше никто уже и не пытается.

– И вы больше не пытались? После того, как отказались выйти замуж за понаса Макса?

– Пыталась. И не один раз, – улыбнулась поня Казимера. – Потом стало скучно…

Я вспомнила маму с Гвидасом. Может, и у них все повторилось? Не верю, чтобы Гвидас когда-нибудь мог стать похожим на моего отца! А если бы с Гвидасом была я? Что бы тогда было? Хотела бы я, чтобы он все повторил со мной? После мамы?

– Нет, я не верю… Не верю, что все повторяется. Люди ведь все разные!

– Ну и не верь, жить будет интереснее! – бабулька дружески похлопала меня по руке. – Послушай, дорогая, может, отведешь меня в постель? Что-то сил совсем не осталось.

Ночевать я вернулась в Элину квартиру. Хотелось побыть одной и подумать.

Поздно вечером позвонил из театра помощник режиссера Вильгельмас. Сказал, что завтра меня ждут на репетиции, и просил явиться пораньше, чтобы я успела переодеться и повторить текст. В его голосе я расслышала легкую насмешку. Повторить текст! Ха! Очень смешно! Но, несмотря на это, я обрадовалась – значит, не все потеряно! Если бы я была совсем безнадежна – не позвали бы!

Увидела два пропущенных маминых звонка. Она звонила, когда я была на сцене… Ах, эта актерская жизнь…

14 июля

Когда я пришла в театр, еще и одиннадцати не было. Пробралась за кулисы и слегка удивилась, не застав там ни одного человека. И где же эта Фелиция с моей огромной ночнушкой?

Сунулась на сцену. В зрительном зале горели все люстры. Актеры, сидевшие в креслах, молча и сосредоточенно слушали режиссера, который что-то тихо говорил, стоя у самого края сцены. Было похоже на собрание. С чего бы это они так рано собрались? Понас Макс, сидевший в первом ряду, заметил меня и помахал рукой, тогда обернулся и режиссер. Что? Я опять влипла? Сейчас огребу по полной за то, что не соблюдаю театральных порядков и слишком поздно прихожу на репетицию?! Но все обернулось совсем по-другому…

На этот раз режиссер не орал и не тряс руками. Он как-то странно съежился, сам ко мне подошел и обнял – похоже, чем-то взволнованный. «Очень сочувствую!» – прошептал он. Остальные только смотрели на меня и молчали…

Наконец толстяк сказал мне, что ночью умерла поня Казимера. Бабулечка моя умерла! Умерла… Не верю…

Репетицию отменили… Не помню, как добралась до Элиной квартиры…

К черту! Я им не верю! Это неправда! Только вчера мы с ней разговаривали про любовь…

18 июля

Весь день сплю, и все мне мало… На звонки не отвечаю… И записывать ничего не хочу… Только четверостишие, которое мне приснилось, – чтобы не забыть…

 
Ни времени, ни счастья, ни людей
Не возвратить, когда они уходят.
Любви желайте тем, кто жив еще,
А мне вполне сойдет «Приятных снов».
 

19 июля

Получила весточку из театра. От Вильгельмаса. Пишет, что репетиции отложены на неопределенное время, потому что исполнителя главной роли – Макса – после похорон положили в больницу. Что-то нервное.

Сплю дальше…

После обеда позвонила Онуте. Попросила зайти, сказала, хочет что-то мне передать и поговорить. Я обещала прийти через час. Не была в квартире Казимеры после того, как мы сидели на балконе и ели мороженое… Ужас, как подумаю, что ее там нет… Пока своими глазами не видела, вроде бы можно и не верить…

Онуте впустила меня и крепко обняла. Несчастная толстуха никак не могла перестать плакать.

– Мы почти сорок лет были вместе, можешь себе представить? – всхлипывала она.

Вытащила большой клетчатый платок, высморкалась. На ней было прямое черное платье без всяких узоров, и, может, потому она казалась не такой толстой, даже ростом словно бы стала меньше…

– Послушай, детка, мне надо идти, в четыре уезжаем в Алитус, а до того я должна кое-что тебе передать… от Казюни. Она хотела, чтобы эти тетрадки остались у тебя, сама несколько раз повторила.

Все еще вытирая слезы, Онуте потащила меня в спальню. Я боялась туда войти, боялась увидеть пустую кровать… Но войти пришлось… Кровать и в самом деле была пустая… А на столике лежали аккуратно связанные веревочкой те самые переплетенные тетрадки – тексты пьес, в которых играла бабулечка. С ее заметками на полях…

– Ну вот. Бери, они твои.

– Спасибо…

– Казюня говорила, только тебе они и могут пригодиться…

– Спасибо…

– Да, и еще… Может быть, ты хочешь взять что-нибудь себе на память? Какую-нибудь безделушку или одежку… Или книгу… Думаю, она бы обрадовалась…

Я пожала плечами.

– Не знаю…

– Ладно, мне пора бежать, а ты, детонька, побудь здесь сколько хочешь, подумай, почитай или что… Можешь тут и переночевать – у тебя же есть ключ…

Она поцеловала меня в щеку.

– Все, я помчалась, а то, если опоздаю, там такой шум поднимут – мало не покажется!

Она подхватила сумку и унеслась. Я осталась одна. В квартире было чертовски тихо, и я боялась пошевелиться… Сама не зная зачем, подошла к шкафу, открыла дверцу. И сразу увидела платье, в котором бабулечка со мной гуляла…

Странная штука эта смерть… Казимера говорила, что умираем мы не тогда, когда перестает биться сердце и врачи говорят, что человек умер, а намного раньше… Мы умираем не вдруг, а каждый день понемножку… Умираем настолько, насколько сами это чувствуем или насколько этого хотим… А окончательный смертный миг – только последняя песчинка в песочных часах, точка в предложении, и Атлантида исчезает под водой… Теперь я поняла, что она хотела этим сказать. Поняла, что с ее уходом пропала и часть мира…

Я без всякой цели слонялась по квартире… В гостиной на столе увидела конверт, надписанный от руки синей шариковой ручкой… Письмо пришло сегодня, наверное, добросовестная Онуте по привычке положила его на стол, вытащив из почтового ящика. Обратного адреса не было… Я понюхала конверт. Пахло гвоздиками… Это мне о чем-то напомнило…

Конверт оказался не запечатан, странно… Но раз так – решила достать письмо. И прочла вот это:

Казяле,

я очень по тебе скучаю. Мы никогда так надолго не расставались…

Представляешь, я теперь уже почти не помню, как ты выглядела, когда была чем-то встревожена или озабочена… Но зато прекрасно помню твою улыбку… Перед тем как меня сюда привезли, я перелистал все наши альбомы, но так и не нашел ни одного снимка, на котором ты не улыбаешься… Тебе не кажется, что мы слишком мало фотографировались?.. Жалко, что так мало.

Несколько наших с тобой фотографий я взял с собой сюда, в больницу. Когда после обеда выхожу посидеть на нашей скамейке, разглядываю их и стараюсь вспомнить, как ты выглядела, что говорила, как ходила, сердилась, мечтала, как смотрела на меня…

Я ведь еще не писал тебе о том, что нашел нашу скамейку в больничном парке, под липой. Сижу на ней, пишу тебе письма и каждый день жду тебя, жду, что придешь меня навестить…

Представляю себе, что вижу тебя издали, вижу, как ты идешь ко мне по тропинке, и притворяюсь, будто уснул… Потому что хочу, чтобы ты положила мне руку на плечо… как на той фотографии у нас дома, помнишь?.. Твоя рука так часто лежала тогда на моем плече, а я прижимался к ней щекой… Тогда это было так естественно, настолько само собой разумелось – мне и в голову не приходило, что может быть по-другому…

Я очень по тебе скучаю…

Вечно твой Макс.

Люди не меняются, сказала моя бабуленька, а любовь – самая могущественная и самая неуправляемая вещь на свете… А может, она все-таки испортила себе жизнь?

Я вышла на балкон, села в тени березы… Рядом пустое кресло, мороженого нет.

Набравшись смелости, позвонила маме. Она долго не отвечала… Может, работала и не сразу нашла, куда засунула телефон? Наконец я услышала ее встревоженный голос:

– Что случилось, Котрина?

– Мама, это я…

– Да-да, знаю. Звоню тебе, звоню, а ты не отзываешься… Я уже волновалась, не случилось ли чего. Как ты себя чувствуешь?

– Мамуля, я тебя очень люблю…

– Господи боже мой, и я тебя очень люблю, девочка… Ты правда хорошо себя чувствуешь?

– Мама… Гвидас вернулся?

Мама молчала. Я услышала, как она сглотнула. А потом тихо проговорила:

– Ты… ты не волнуйся… Все будет хорошо… Мы с Гвидасом расстались… Ты была права, он не для меня…

– Но почему, мама?

– Не будем вдаваться в подробности, детка… В жизни иногда надо выбирать…

Она выбрала…

Я несколько часов проторчала у филармонии. Когда концерт закончился и из дверей посыпались люди, я увидела Гвидаса. Подошла к нему, промямлила, что нам надо поговорить.

– О чем? – спросил Гвидас.

Он сильно удивился, а я окончательно смутилась и не находила слов. Все время, пока ждала окончания концерта, я мысленно репетировала очень умную речь о смысле жизни, о любви, о маме, о бабулечке, о Максе, о смерти и прочих серьезных вещах, но стоило открыть рот – и смогла произнести всего-навсего:

– В-возьми! Это п-письмо н-написал один п-псих св-воей умершей в-возлюбленной. Н-не хочу, чтобы и вы с мамой испортили себе жизнь… И еще – Я… я не беременная…

А потом убежала и ни разу не обернулась поглядеть, что он делает. О боги, как трудно говорить правду!