Текст книги "Зачем мир воюет. Причины вражды и пути к примирению"

Что происходит со стимулами к миру, если крестьяне, сектанты, демонстранты или уличные торговцы решают наказать несправедливость? Предположим, наш пирог представляет собой контроль над обширными кофейными гасиендами Сальвадора, Двумя сторонами конфликта здесь выступают крестьяне и элита. Обездоленные кампесино впервые организовались, тем самым усилив свои переговорные позиции. Они привыкли быть слабыми, однако сейчас представляют угрозу олигархическому порядку. Силы равны.

У элиты в это время есть выбор: она может кое-что уступить новообразованной крестьянской силе, разделив несколько самых крупных гасиенд на кооперативы, но сохранив за собой большую часть земель. При этом правящий класс может применить силу и постараться сохранить всё. Победа укрепит систему гасиенд и репрессий за вычетом любых военных издержек, которые образуют обычный диапазон переговоров.

Такой диапазон представляет собой довольно обширное пространство для земельной реформы и представительства кампесино во власти, которое удержит их от восстания и сохранит положение элиты.

Добавим к этому идею о том, что все люди в равной степени заслуживают уважения. В прошлые эпохи люди считали рабовладение частью естественного или, по крайней мере, неизбежного порядка вещей. Но времена изменились. Возможно, новая идея проникла через телевидение и радио, как пример из других стран и народов. Может быть, она пришла с амвона, от образованных священников, проповедующих теологию освобождения. Или распространилась в обществе вместе с маленькими книжечками, которые раздают профсоюзные активисты, студенты университетов и местные лидеры, фиксирующие преступления колонизаторов, их потомков и плантаторов иностранного происхождения. Они ставят вопрос: почему ничтожная часть населения владеет таким огромным количеством земель и богатств?

Когда в обществе созревает идея о том, что несправедливую норму пора пересмотреть, происходит финальная серия оскорблений. Чрезмерно ревностный военачальник, ничего не способный сделать с партизанами, которые растворяются в массе местных жителей, входит в ближайшую деревню, захватывает всех молодых мужчин и сажает их за решетку. На следующий день становится известно об убийстве шестерых подростков: их тела находят расчлененными, перед смертью они явно были жестоко избиты. Священник ведет группу матерей к тюрьме, требуя освобождения политических заключенных. Испуганный бездушный солдат выстрелом из ружья убивает священника.

Это воображаемый сценарий, но нетрудно представить, что такое происходит в жизни. В ситуации, когда страну охватывает возмущение, люди реагируют по-разному. Кто-то бежит, кто-то опускает руки, кто-то живет в молчаливом страхе или миролюбиво проповедует. Но некоторые хотят действовать. Удовлетворение от сопротивления перевешивает издержки войны. Диапазон переговоров существенно сокращается и выглядит теперь следующим образом.

Возмущение со стремлением к действиям работает примерно так же, как выгода от войны: они дают одной стороне стимул воевать, который оказывается весомее всех потерь. Однако теперь проблему представляют не предрасположенные к войне лидеры. Напротив, если группа едина в своем нравственном возмущении, ее лидер играет роль верного агента.

Есть еще одна важная деталь. В этом примере мы допускаем возможность мирного исхода, даже несмотря на то что диапазон переговоров сократился вдвое. Жестокость армии уменьшает количество опций, выгодных для элиты. Но это тот же исход, что и для предрасположенного к войне неподотчетного лидера: чаще всего предрасположенность или не-материальность не настолько велики, чтобы ликвидировать диапазон переговоров полностью. Нужно иметь множество справедливых оснований, которые компенсируют потери и тяготы длительной гражданской войны. В истории есть такие примеры, но они относительно редки [9].

Примеры длительных циклов возмездия и насилия можно увидеть в разных местах планеты: между израильтянами и палестинцами, между католиками и протестантами в Северной Ирландии, между индусами и мусульманами в некоторых индийских городах. Сюда же можно отнести эскалацию столкновений в духе «зуб за зуб» между селениями и этническими группами в пустыне Аравийского полуострова, на Балканах, в Юго-Восточной Азии или в африканском Сахеле. Одно из объяснений эскалации в таких случаях звучит так: когда одна из причин для начала войны достаточно сильна, чтобы спровоцировать первое нападение, стремление отомстить и восстановить справедливость может вызвать ответный удар, продолжив тем самым насилие.

Молодой летчик-истребитель был слишком самоуверен и самовлюблен даже по стандартам воздушных асов. В изящной летной форме оливкового цвета, с Железным крестом под горлом, Адольф Галланд аккуратно зачесывал назад свои темные волосы и тщательно подстригал усы. Подчиненные знали его как уверенного, красноречивого командира эскадрильи с неизменной сигарой в зубах и улыбкой на лице, который никогда не повышал голос в гневе. К тому же для него не существовало писаных правил. В противном случае он бы не летал в составе военной авиации нацистской Германии, не говоря уже о получении в люфтваффе командной должности [10].

В 1935 году Галланд едва не погиб, выполняя тренировочный полет на биплане. «Я модифицировал самолет, выйдя за допустимые пределы», – признался Галланд. В итоге модифицированный летчиком самолет вышел из-под контроля и рухнул на землю. Пилот пробыл трое суток в коме, а когда очнулся, узнал, что сломал во время падения нос, получил трещину в черепе и частично потерял зрение из-за попавшего в глаз осколка лобового стекла. «В моем глазу до сих пор остается осколок», – писал он много лет спустя. После подобных аварий пилоты обычно вынуждены распрощаться с небом. Но Галланд был амбициозен и непреклонен. Перед тем как пройти медкомиссию, он выучил наизусть все буквы и цифры в любой последовательности на всех государственных таблицах для проверки зрения – и вскоре стал снова летать.

К этому времени Германия начала Вторую мировую войну. Главнокомандующим люфтваффе был Герман Геринг, сам в прошлом летчик-истребитель. Он был одним из первых членов нацистской партии, морфинистом и вторым по значимости человеком в Германии после Гитлера. В военной авиации ему были нужны новые командиры. Возрастные офицеры, которые летали вместе с ним в годы Первой мировой войны, уже не соответствовали требованиям современной авиации. Геринг обратил внимание на двух своих лучших молодых асов, которым предстояло вести в бой военно-воздушные силы Германии: на Адольфа Галланда и Вернера Мёльдерса.

Стройный, статный Мёльдерс был полной противоположностью Галланду почти во всем. «Когда мы с ним познакомились, – вспоминал Галланд, – он не произвел на меня особого впечатления. Он не отличался ни бесшабашным отношением к жизни, ни типичной для летчиков-истребителей жовиальностью». Мёльдерс был католиком, не пил и не курил. В отличие от общительного Галланда, Мёльдерс был спокойным, серьезным и явно обладал аналитическим складом ума. При этом у них имелись и общие черты: патриотический пыл, верность Герингу, которого оба называли толстяком, впечатляющее летное мастерство и жажда славы.

В 1940 году не было лучшего случая проявить себя, чем поучаствовать в битве за Британию. Нацистская Германия решила разбомбить Лондон и другие города. Месячный блицкриг, по мнению Геринга, должен был вынудить Британию заключить мир. Это оставило бы в распоряжении нацистов почти всю Европу. Кроме того, это была бы первая крупная военная операция, проведенная исключительно авиацией, а для Галланда – возможность пополнить лицевой счет побед в воздушных боях.

Успехи летчиков-истребителей определяются просто: количеством сбитых самолетов противника, что подтверждается другим летчиком. Это путь к медалям, общественному признанию и зависти коллег. Галланд жаждал всего этого. «Мёльдерс, – досадовал он, – получил свои “Дубовые листья” за 40 сбитых самолетов на три дня раньше меня». К огорчению Галланда, авиакрыло Мёльдерса базировалось у самого Английского канала, и битва за Британию означала, что он будет продолжать увеличивать число своих побед.

Но у Галланда появилась возможность вырваться вперед, когда Геринг пригласил Мёльдерса в свою охотничью хижину в Восточной Пруссии. В течение трех дней, к великому разочарованию Мёльдерса, он был вынужден охотиться на оленей, в то время как Галланд радостно продвигался вперед на воздушном поле боя.

Впрочем, через несколько дней уже сам Галланд получил приглашение от Геринга. Как только пилот появился у ворот поместья, он наткнулся на Мёльдерса, который спешил вернуться в расположение своей части. Мёльдерс приготовил сюрприз для соперника: «Толстяк пообещал, что задержит тебя на столько же, на сколько задержал меня, – воскликнул он. – И кстати, удачи тебе с оленем, в которого я промахнулся».

Поразительно, но в разгар самой важной битвы один из главных военачальников Германии думает о том, как пригласить на охоту своих лучших пилотов и посмеяться над их соперничеством за статус. «Я обещал Мёльдерсу задержать вас здесь как минимум на три дня», – сообщил Геринг Галланду. Последствия этого решения были печальными: Германия понесла тяжелые потери во время важнейшего налета на Лондон. Когда тяжкие известия достигли охотничьей хижины, Галланд стал упрашивать Геринга разрешить ему вернуться в свою эскадрилью. На сей раз смягчившийся главнокомандующий авиацией не стал возражать.

Экономисты выяснили, что такие летчики, как Галланд и Мёльдерс, на деле соперничали за звание того, кто раньше встретит свою смерть. За всю войну более трех четвертей всего летного состава немецкой истребительной авиации погибли, получили ранения или пропали без вести. Более того, чем активнее работал пилот, тем больше у него было шансов погибнуть. В воздушных боях между истребителями перед летчиком стоит смертельный выбор: продолжать атаковать противника или уклониться от боя. Продолжать бой – значит соглашаться на риск попасть под пулеметный огонь или потерять управление и разбиться. «Воздушные бои в это время над Английским каналом, не говоря уж о самой Британии, были очень рискованным делом, – вспоминал Галланд. – Когда мы достигали британского берега, у нас оставалось примерно 30 минут полетного времени и менее 20 минут, чтобы долететь до Лондона. Если приходилось вступать в бой, это время катастрофически сокращалось, так как приводило к дополнительному расходу горючего».

Сохранение мотивации у таких асов было ключевым фактором нацистов для победы в войне. Лучшие пилоты сбивали большинство самолетов. Но как заставить людей рисковать своей жизнью ради общего дела? Легко посадить пилота в кабину под дулом пистолета, но, если вам хочется, чтобы он как можно лучше выполнял свою работу, не боясь погибнуть, нужно что-то иное. Что же должно интересовать людей больше, чем собственная жизнь? Ответом Геринга был статус. Он создал продуманную систему наград и признаний, чтобы пилоты продолжали сражаться и побеждать, даже если это приближает их гибель.

О том, что эта система прекрасно работала, мы знаем потому, что эти четверо экономистов высчитали эффект от одного вида общественного признания – упоминания в ежедневных сводках новостей германской армии. Признание, которого жаждали асы, поступало на нерегулярной основе, с трудно предсказуемыми интервалами, казалось, почти случайно. Это предоставило исследователям материалы, на основе которых они смогли получить ответ на вопрос: на что готовы пилоты, чтобы превзойти успехи своих коллег?

Оказалось, что в дни, следовавшие за упоминанием в новостных сводках таких пилотов, как Галланд, летчики его подразделения сбивали больше самолетов. Победы Галланда буквально заставляли их прилагать больше усилий и одерживать больше побед. Гибли они при этом тоже быстрее. Если в обычное время убыль личного состава составляла примерно 2,7 % в месяц, то в дни после упоминания в сводках успехов их коллег количество смертей подскакивало на две трети. Этот же принцип работал с предыдущими составами эскадрилий. Как поступали пилоты люфтваффе, когда узнавали, что их давние приятели-летчики удостоены чести быть упомянутыми в армейской прессе? Они стремились сравнять счет, шли на больший риск и погибали в полтора раза чаще, чем обычно.

Есть желания, которые может исполнить война: добиться славы, почестей, восхищения и даже определенной степени бессмертия. Как большинство военачальников, Геринг хорошо понимал это. Он создал продуманную систему наград и признаний, которая показывает, на что готовы идти люди в стремлении обрести относительный статус, даже если придется заплатить за него смертельно высокую цену.

Из этого исторического примера можно извлечь несколько уроков. Один из них показывает, как умелые и безжалостные лидеры могут управлять людьми для достижения самых низменных целей. Например, полководцы и пропагандисты используют желание мести, славы и статуса для того, чтобы мобилизовать людей на войну. Впрочем, конкретно этот сюжет связан с военными действиями, то есть со способностью одной из сторон победить в уже идущей войне. Но он не объясняет, почему войны начинаются.

Развязывание конфликта можно объяснить стремлением к славе, если группа людей готова заплатить огромную цену за утверждение собственного величия или самоуважения. Некоторые известные философы и историки войн – Фукидид в античной Греции, Макиавелли в Италии эпохи Возрождения, Томас Гоббс в Англии раннего Нового времени или мыслитель Просвещения Жан-Жак Руссо – считали, что статус, престиж и честь могут толкать людей к войне. По мнению историка Маргарет Макмиллан, милитаризованные общества и воинственные культуры существуют по сей день. Другие утверждают, что общества могут развязывать войны, если на их честь покушаются соперники равного ранга либо когда группа более низкого статуса поднимается выше своего положения. Это не сильно отличается от того, как летчики-асы люфтваффе реагировали на признание достижений своих коллег [12].

Предположим, каждый гражданин любой страны Оси или союзников во время Второй мировой войны добавляет определенный вес их относительному положению. Они не только максимально увеличивают гипотетическую долю пирога, но и получают удовлетворение от того, что могут выиграть больше, чем соперники. В итоге любая ценность, добавленная к относительному статусу, действует в противовес цене, которую придется заплатить за войну. Диапазон договоренностей в этом случае сокращается примерно таким образом.

Как видите, даже в этом случае остаются стимулы для компромисса. Но мир оказывается гораздо более хрупким.

При этом более распространенным и опасным сценарием является тот, при котором к славе и статусу стремятся неконтролируемые правители, а не общество в целом. Предрасположенность к войне и нематериальные стимулы способны создать гремучую смесь. Яркий пример этому – нацизм. Впрочем, по мнению историка Филипа Хоффмана, более яркий пример можно найти в Европе на несколько столетий раньше. Весь этот континент с 1400-х до 1800-х годов представлял собой поле почти не прекращающихся битв. Главной причиной, по которой воевали короли и королевы, было стремление к славе и укреплению своей репутации [13].

В начале XVI века ученый и философ Эразм Роттердамский мог окинуть взглядом европейский континент и прийти к выводу, что простые люди возводят города, а безумство правителей разрушает их, «Народ печется о мире, – писал он, – а государи раздувают войну» [14].

Во времена Эразма, работавшего профессором в Кембридже, не было лучшего примера, чем молодой король Англии Генрих VIII. Высокий, широкоплечий, с золотисто-рыжей бородой и развевающимися кудрями, Генрих считался первым красавцем среди всех европейских правителей. Взошедший на трон в 1509 году, вскоре после своего восемнадцатилетия, юноша рвался на войну. Он любил рыцарские поединки и охоту. Но еще больше он хотел вернуть старинные права Англии на владение большей частью Франции. Епископы и советники короля рекомендовали сохранить мир, понимая, что разорительная война обернется крахом для экономики страны. Крестьяне были против вторжения, потому что оно поднимет цены на мясо, зерно, спиртное и принесет в их дома смерти и болезни. Могущественные торговцы шерстью тоже считали, что война плохо скажется на их деле. Но для Генриха и легкомысленных молодых аристократов из его окружения Франция представлялась добычей, которую необходимо завоевать. Молодой монарх восхищался легендарным королем Артуром и мечтал стать похожим на доблестных рыцарей прошлого. Но во внешней политике его интересовало прежде всего персональное величие.

Первый раз Генрих объявил войну на третий год своего правления. Попытка оказалась неудачной. Испанские союзники предали его, оставив английских солдат одних на поле боя. Это вылилось в кровавую бойню. Но Генрих остался непреклонен. На следующий год он возглавил новый поход на Францию. Захватив пару несущественных городов, Генрих истощил почти всю казну, которую оставил ему отец. Разоренный монарх объявил победу и с ликованием вернулся домой.

Слава играет важную роль в этой истории. Сказать, что Генрих был просто неподотчетным правителем, – мало. Война стала для него чрезвычайно дорогим удовольствием, но он не считался с расходами. В истории есть множество примеров, когда страны оказывались банкротами из-за длительных и масштабных военных походов. Приблизительно в это же время соперник Генриха, французский король Людовик XII, спросил у своего главного военачальника, какие он знает ключи к победе в войне. На это военачальник ответил: деньги, деньги и еще раз деньги [15]. В свою очередь, если непомерные расходы и здравый смысл не остановили Генриха, значит, что-то другое мотивировало его рискнуть своей властью и репутацией. В качестве такого мотива вполне подходит жажда славы: будучи мощным нематериальным стимулом, она способна перевесить любые издержки и риски короля.

Англия и Франция около 1500 года

Через 30 лет правления Генриха его главный стимул никуда не делся. Монарх постарел, ослаб, растолстел, ноги его покрылись мокнущими язвами. К этому времени он сменил шесть жен, двух из которых казнил, а чтобы развестись с третьей, придумал и основал англиканскую церковь. Но какие бы события ни происходили в жизни короля, его голову не покидала навязчивая мысль о Франции и славе. В 1544 году почти 50 тысяч англичан пересекли канал. Чтобы найти средства на экспедицию, Генрих девальвировал национальную валюту. В результате ему удалось захватить еще один небольшой французский город. За это Англии пришлось заплатить цену, сопоставимую с десятилетними государственными расходами обычного времени. Тем не менее, как вспоминал один из придворных короля: «Я никогда не видел его милость в таком веселом настроении и добром здравии». Именно так при неограниченной, неподотчетной и централизованной власти общества разных стран и эпох оказываются жертвами причуд и личных интересов тщеславных правителей.

Третья группа нематериальных ценностей – это набор понятий, который составляет ту или иную идеологию. Подобно славе или статусу, самостоятельными ценностями могут выступать религиозные принципы и политические идеалы. Бессчетное количество раз всевозможные группы начинали войны, чтобы распространить свою веру, ликвидировать еретическую идею или навязать другой группе свой образ жизни. Когда идеологические компромиссы оказываются недопустимыми, их бесполезность перевешивает все издержки войны.

Самые очевидный пример – Германия Адольфа Гитлера. Выделить одну стержневую составляющую его маниакальной идеологии непросто. Впрочем, если мы хотим понять Вторую мировую войну, следует начать с немецкого народа, которому Гитлер желал вечного процветания. Территории Германии для этого было мало, а врагов – слишком много. Гитлер был уверен: если немцам не удастся расширить свою территорию, они постепенно окажутся заражены, ассимилированы или покорены народами, которые он ненавидел. При компромиссе, полагал Гитлер, немецкий народ будет обречен, поэтому любой ценой должен осуществить lebensraum — завоевание, зачистку и колонизацию обширных территорий к востоку от Германии [16].

В качестве более благородного примера посмотрим на этот конфликт с точки зрения завоеванного и колонизированного народа. Это явно несправедливая ситуация, но чужеземные завоеватели обладают ошеломляющим превосходством, так что восстание не имеет смысла. Но для некоторых угнетенных компромисс омерзителен. Диапазон переговоров остается, но располагается в той части, которую одна из сторон делить отказывается.

Еще раз вспомним о колониальной Америке. Два с половиной века назад перед британцами стояла дилемма. После семи лет войны, направленной на защиту колонистов, корона накопила огромные долги. При этом налоги, уплачиваемые колонистами, едва покрывали расходы на их оборону и администрирование. Британия хотела, чтобы американцы платили свою справедливую долю. Для этого корона приняла закон о налогообложении. Согласно Гербовому акту 1765 года вся печатная продукция, включая газеты, журналы и прочие издания, а также все юридические и коммерческие документы облагались так называемым штемпельным сбором.

Дилемма заключалась в том, что колонисты отказывались платить. Сначала находились отдельные радикалы, которые не боялись говорить вслух то, что для британцев было беспрецедентным и непостижимым: только наши собственные законодатели могут брать с нас налоги. В последующие годы все большее количество колонистов повторяли лозунг: никаких налогов без представительства!

Для эпохи колониализма XVIII века это было слабое заявление. По традиции право голоса и представительство не считались неразрывными понятиями. Принимали массы участие в выборах или нет – интересы каждого графства и каждой колонии так или иначе «представлял» парламент. По крайней мере, так утверждали сами парламентарии. Даже большинство англичан – от лондонских торговцев до жителей Манчестера – не имели права голоса, но все равно должны были платить налоги.

Тем не менее число непримиримых колонистов продолжало расти. Они не признавали этот принцип, отказывались идти на компромисс и бойкотировали британские товары, требуя отменить налог. В итоге английский парламент аннулировал Гербовый акт, решив собирать доходы иными способами. Таким образом, Британия раз за разом шла на компромисс там, где Америка, согласно их плану, должна была принять на себя часть расходов [17]. Каждый раз, когда парламентарии пытались установить приемлемый налог, они сталкивались с американскими «твердолобыми», которых эта сумма не устраивала. И со временем такие радикалы перестали быть в меньшинстве. Их идеи получали широкое распространение. Несмотря на все упреки в адрес Джорджа Вашингтона, историки редко объясняют Американскую революцию действиями эгоистичных лидеров. Скорее, они склоняются к тому, что причиной стала идеологическая непримиримость и неготовность американцев идти на компромисс. Даже если колонисты были недостаточно сильны, чтобы выдвигать свои требования, для них вопрос стоял однозначно: либо свобода и местные парламенты, либо провал.

Известный историк пересказывает письмо, написанное в 1815 году Томасу Джефферсону одним из отцов-основателей и вторым президентом США Джоном Адамсом. «Что мы понимаем под революцией? – задается вопросом Адамс. – Нет, не войну, – отвечает он сам себе, потому что война не является частью революции. – Подлинная революция, – утверждает он, – происходит в умах людей. Эта трансформация произошла, – позже добавляет Адамс, – благодаря “радикальным изменениям идеалов, мнений, настроений и эмоций американцев’’». Так колонисты обрели новые нравственные понятия и представления о своих политических правах [18].

Историк Бернард Бейлин в труде «Идеологические корни американской революции» аналогичным образом описывает генезис американской преданности идеалам свободы, веры в высокое предназначение и ощущение, что нужно проявлять постоянную бдительность в отношении тех, кто может покуситься на твои права. Другой историк, Паулина Майер, показывает, как радикалы небезосновательно убедили себя, что парламент и корона желают истребить их опасные идеи, вернув колонии в свое полное подчинение. Эти подозрения, похоже, должны были подтвердить так называемые «невыносимые законы», принятые английском парламентом после «Бостонского чаепития» в колонии Массачусетс, Один из видных политических деятелей того периода, Джон Дикинсон, писал, что действия британских властей нельзя объяснить ошибками или эмоциями, «Несомненно, – продолжал он, – у короля сформировалась непреклонная решимость уничтожить свободы подданных». Идея компромисса с такими людьми стала неприемлемой. Диапазон переговоров оставался, но для колонистов это уже не имело никакого значения [19].

Издержки войны создают стимулы для компромисса, но что происходит, когда любой из них оказывается немыслимым хотя бы для одной стороны? Дело не в том, что такой пирог поделить невозможно, а в том, что этого не позволяют сделать принципы, предпочтения и идеи [20].

13 колоний, густонаселенных, богатых, растущих, наверняка могли бы себе позволить предъявить Британии высокие требования. Но полные права и представительство? Эта цена для короны была слишком высокой. Если основываться на реальной военной силе американцев того времени, подобная цена пролегала за пределами разумного диапазона переговоров. Но американские радикалы были не согласны на меньшее, и никакие замещения их не устраивали [21],

Некоторые политологи используют такие «неделимости» для объяснения самых упорных идеологических, этнических и религиозных противостояний. Например, так они объясняют трудности достижения мира между израильтянами и палестинцами. В этом случае группировки с обеих сторон считают неприемлемыми любые уступки – будь то вопрос границ, право возвращения, контроль над Иерусалимом или возможность использовать отдельные священные места, Их контраргумент очевиден: ничто из этого физически невозможно поделить! Но в истории даже такие «неделимые» пироги делились неоднократно [22]. Это «неделимости» – идеологические, поэтому в сознании истинно верующего цена компромисса слишком высока. Иными словами, технически разделить можно всё. Главное, чтобы стороны приняли это деление.

Одержимая приверженность соблюдению прав человека – одно из величайших революционных достижений человечества. Если все стороны конфликта верят и поддерживают идею равных прав, это оказывает огромное миротворческое воздействие. Каждая группа интернализирует страдания, которые может принести война противнику. Проблема для мира возникает, когда только одна сторона убеждена, что ее права неотчуждаемы. Если я считаю, что только моя группа обладает неотъемлемым правом на кусок земли, представительство или господство, я в меньшей степени готов идти на компромисс. Никакая цена не покажется слишком высокой, чтобы сохранять статус-кво. Такая идеологическая неделимость ликвидирует любую возможность переговоров.

Полагаю, именно так следует понимать стремление к самоопределению. Американские колонисты отказались подчиниться. Так же в свое время поступили алжирцы, католики Северной Ирландии, чеченцы и десятки других антиколониальных и сепаратистских групп во всем мире. Некоторые уступки – скажем, империализму или господству – слишком оскорбительны для человеческого достоинства. Рассуждая об обитателях колоний, психиатр и философ Франц Фанон писал: «Те, кого ведут на расстрел, не думают о том, что их гибель может привести к повторению прошлого. Они готовы идти на смерть ради настоящего и будущего». Для таких людей стремление к независимости, свобода действий и понимание своих прав перевешивают любые стимулы для переговоров. Мирные, но неравные компромиссы для них неприемлемы. «Мы восстаем, – писал Фанон, – просто потому, что по многим причинам больше не можем нормально дышать» [23].