Текст книги "Вампиры. Происхождение и воскрешение. От фольклора до графа Дракулы"

Кристофер Фрейлинг
Вампиры. Происхождение и воскрешение. От фольклора до графа Дракулы

Посвящается доктору Джону Полидори, который подошел к вампиру слишком близко

«28 мая. Отправился в Женеву. Вошел в залу, где было человек восемь; среди них две дамы. Звучало лишь имя лорда Байрона; мое, как звезда в лунном ореоле, – оставалось незамеченным…»

Дневник Полидори

Подарочное издание. Знаменитая классика с иллюстрациями

Christopher Frayling Vampyres: Genesis to Resurrection from Count Dracula to Vampirella

Published by arrangement with Thames & Hudson Ltd, London, Vampyres: Genesis to Resurrection from Count Dracula to Vampirella

© 2016 Thames & Hudson Ltd, London

© 2016 Christopher Frayling

This book is a revised and expanded edition of Vampyres: Lord Byron to Count Dracula published in 1991, by Faber & Faber.

A considerably shorter version, The Vampyre, was published in 1978 by Gollianz. This edition first published in Russia in 2024 by Eksmo Publishing House, Moscow

Перевод с английского Екатерины Шатской

© Шатская Е., перевод на русский язык, 2024

© Чарный В., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Предисловие к новому изданию

Упоминания о кровососах различных видов восходят к античным временам, а в некоторых мифологических циклах – к Райскому саду. Но литературный вампир родился двести лет назад, в июне 1816 года, на вилле с видом на Женевское озеро. Это было худшее лето за всю историю наблюдений – дождь и не думал прекращаться. Лорд Байрон, Перси Шелли, Мэри Годвин и Джон Полидори оказались заперты в четырех стенах и в качестве развлечения рассказывали по ночам истории о привидениях. Было заключено пари, чья история окажется самой страшной. После того как Мэри Годвин зачитала сцену создания Франкенштейна, лорд Байрон рассказал об аристократе голубой крови, который умирает на турецком кладбище – и обещает вернуться. Некоторые из участников пари знали о вампирах из фольклора и слышали споры об эпидемиях вампиризма, которые, как говорили, распространились по крестьянским обществам в Восточной Европе и Греции в начале XVIII века. История, рассказанная лордом Байроном в ту июньскую ночь, была впоследствии доработана и дополнена доктором Джоном Полидори, лечившим Байрона летом в Женеве, и опубликована без разрешения в 1819 году под названием «Вампир». Байрон был в ярости. Но уже ничего нельзя было поделать: «Вампир» мгновенно стал бестселлером, его многократно копировали и даже адаптировали для сцены. Мало того, что на некоторых изданиях на титульном листе рассказа стояли провокационные инициалы «Л.Б.», но и сам Гёте – не меньше – считал его «лучшим произведением английского поэта». Аристократический литературный вампир громко и с апломбом вышел в свет.

Эта книга – исследование родословной литературного вампира с 1816 года. Первые рассказы, распространенные в эпоху Просвещения, были тесно связаны с сельскохозяйственной сферой. Следующее столетие между «Вампиром» Полидори (1819) и самым знаменитым романом о вампире по сей день – «Дракулой» Брэма Стокера (1897) вызвало большой всплеск популярности вампирской тематики и породило множество романов, повестей, стихотворений и низкопробных жанровых рассказов о кровососах. Обычно, по крайней мере в художественной литературе, нежить, как правило, была аристократичного происхождения, иногда мужского пола (в чьих чертах явно читался суровый, угрюмый и величавый образ Байрона), иногда женского пола – более персонализированная форма сексуального хищника с «клубничным ртом», зародившаяся в богемных кругах Парижа. Во времена повального увлечения вампирами в Викторианскую эпоху искусствовед Уолтер Патер увидел намек на кровопийцу даже в самом известном портрете женщины в западном искусстве – «Моне Лизе» Леонардо да Винчи: «Подобно вампиру, она умирала множество раз и познала тайны могилы».

По ходу столетия в литературную формулу добавлялись новые элементы, исследовались новые места, изобретались новые характеристики, испытывались новые средства защиты. К моменту публикации «Дракулы» были опробованы большинство дофрейдистских вариаций на тему, что стало одним из самых первых примеров того, как цели «высокой культуры» распространились на культуру массового потребления, жадную до печатных изданий – особый эффект, длившийся большую часть XIX века. В журнале The Bookman появилась статья, в которой говорилось, что давно пора отойти от лесов, замков, распятий и декадентов обоих полов, которым нравилось, чтобы подаваемые им напитки были температуры тела: «Нам нужны ужасы, которые выдержат современную сантехнику и яркий электрический свет».

Впервые в кинематографе вампиры появились в «Носферату» (1922) и «Дракуле» (1930), до сих пор возглавляющих списки самых популярных фильмов. В печатных же изданиях вампиры появлялись в самых разнообразных формах и образах: в дешевых журналах, распространенных в межвоенные годы, в научно-фантастических изданиях 1950-х годов, в грубо-чувственных рассказах 1960-х и ранних 1970-х, в «Жребии Салема» Стивена Кинга (1975), действие которого происходит в маленьком американском городке, и, наконец, в «Интервью с вампиром» Энн Райс (1976) с рассказчиком-вампиром, вспоминающим былые времена, в качестве главного действующего лица. И настало время для «Баффи – потребительницы вампиров» на телевидении и феноменально успешной саги «Сумерки», в которой бледный привлекательный вампир играет на желаниях – и сдерживании чувств – своей подростковой аудитории, он настолько же травояден, насколько и плотояден.

Стабильный интерес к готической моде и распространенность хорроров как в литературе, так и в кинематографе для всех возрастов создают впечатление, что вампир прочно и надежно вошел в нашу жизнь. Как зомби и оборотни. Переработки «Дракулы» есть на каждом книжном прилавке. В академическом мире нежить становится все более популярной темой готических исследований – отчасти благодаря оригинальной версии этой книги. Поэтому я решил, что сейчас самое подходящее время, чтобы вернуться к моему исследованию вампиров, пересмотреть и обновить его, добавить новый материал, основанный на последних исследованиях, и снабдить наглядными эссе, которые идут параллельно основным темам текста.

Кристофер Фрейлинг

Часть I
История литературы

От лорда Байрона к графу Дракуле

«Если лорд Джордж Селвин вернется, непременно впустите его. Если я все еще буду жив, я буду рад видеть его; если нет, он будет рад видеть меня».

Лорд Холланд на смертном одре, как сообщает Хорас Уолпол

История современных вампиров родилась – в надлежащей устной форме – на арендованной на праздники вилле с видом на Женевское озеро в ночь на 17 июня 1816 года, когда погода была необычайно сырой, а атмосфера необычайно накаленной. Рождение вампира совпало с рождением Франкенштейна, и их путям будет суждено неоднократно пересекаться в течение следующих двух столетий. Пришедший в этот мир современный вампир – это одетый по последней моде бледный аристократ с соблазнительным голосом, искривленными в усмешке губами, голубой кровью и с дурным, капризным и величественным характером.

За месяц до ночи его рождения, 13 мая 1816 года, Перси Шелли, восемнадцатилетняя Мэри Уолстонкрафт-Годвин, их пятимесячный сын Уильям и сводная сестра Мэри Клэр Клермонт (которая была на восемь месяцев младше Мэри) заселились в фешенебельный отель мсье Дежана «Англетер» с видом на Альпы на северном берегу озера неподалеку от Женевы. Они вымотались. Большую часть десятидневного путешествия из Лондона через Париж Мэри мучила морская болезнь и тошнота от укачиваний.

Отель «Англетер», большое трехэтажное каменное здание, располагался в стороне от озера, на его территории был парк, выходящий к дороге из Женевы в Лозанну. Отель был излюбленным местом остановки для зажиточных англичан, отправляющихся в грандиозные европейские туры. Это был первый постоялый двор на выезде из сурового города-крепости, ворота которого закрывались ровно в 10 часов вечера.

Неделю спустя лорд Байрон и его личный врач и попутчик доктор Джон Полидори в сопровождении камердинера, двух слуг и двух кучеров прибыли в отель в Сешероне. Перед тем как покинуть Англию в конце апреля, Байрон дал Клэр Клермонт (известной как Клара, или Джейн, для своей семьи) свой адрес: «Милорду Байрону, до востребования, Женева», и именно поэтому ей удалось убедить Перси Шелли и Мэри Годвин поехать в Женеву. В апреле 1816 года Клэр ненадолго – характерным для нее импульсивным порывом, который, как она позже писала, подарил ей десять минут удовольствия и целую жизнь боли, – стала любовницей Байрона.

Втайне от своего благородного работодателя, двадцатилетний доктор Полидори, недавно окончивший медицинский факультет Эдинбургского университета и защитивший диссертацию по лунатизму, довольно подробно описал передвижения Байрона в дневнике – за это ему предложили 500 гиней. Это единственный сохранившийся дневник от июня 1816 года, написанный в том месте и в то время, пусть даже и опубликованный с «пикантными пассажами», уничтоженными престарелой тетей Полидори Шарлоттой. Записи за тот значимый месяц в дневнике Мэри Годвин исчезли, уцелело лишь несколько ее писем, имеющих отношение к делу. Полидори был, по словам его знакомой Гарриет Мартино, «красивым, беспечным молодым человеком». Также у него были болезненные амбиции быть поэтом, а не медиком, – и чрезмерная чувствительность. Но, как убедительно демонстрирует это его дневник, следует сказать, что он не был очень одарен в плане писательства:

26 мая. Отправился в дом за Колоньи, принадлежащий Диодати. Просят двадцать пять луидоров в месяц… Из этого дома открывается прекрасный вид; красивое озеро; на краю озера находится Женева. Вернулся назад…

27 мая.… Л. Б. встретил М. Уолстонкрафт-Годвин, ее сестру [сводную] и Перси Шелли. Я вывел лодку на середину озера Леман, и там вытянулся во весь рост, позволив лодке плыть своим чередом… Пообедал; пришел П. Ш., автор [поэмы] «Королева Маб»; робкий, застенчивый, болезненный; двадцати шести [на самом деле всего двадцати четырех] лет; разошелся с женой, содержит двух дочерей Годвина, которые исповедуют его теории [об эмансипации женщин и свободном браке; о чем, очевидно, сплетничал Байрон]; одна из них – [любовница] лорда Байрона [Клэр Клермонт]…

Несколько дней спустя семья Шелли – теперь уже с няней из Женевы по имени Луиза Дювийяр, больше известной как Элиза – переехала на другой берег озера в меньший из двух уединенных особняков, принадлежащих некоему месье Жакобу Шапюи, ниже виллы Диодати на пологом берегу Женевского озера по адресу «Дом Шапюи, Монталегр», но Мэри Годвин называла его Шапюи. Каменный и квадратный двухэтажный коттедж располагался среди виноградников рядом с извилистой дорогой, ведшей к небольшой озерной гавани, принадлежавшей Шапюи. Мэри Годвин писала своей сводной сестре о погоде 1 июня из «Деревни С, близ Колиньи»:

К сожалению, мы больше не наслаждаемся тем сияющим небом, которое приветствовало нас, когда мы впервые прибыли в эти края. Практически непрекращающийся дождь вынуждает нас сидеть дома; но когда появляется солнце, оно сияет с яркостью и жаром, каких никогда не бывало в Англии. Грозы, которые здесь бывают, грандиозны и ужасны – я никогда прежде такого не видела. Мы наблюдаем за ними, когда они приближаются с противоположной стороны озера, следим за игрой молний среди облаков в небесах, и тем, как их изломанные линии пронзают поросшие соснами вершины гор Юра, под сенью нависших облаков…»

Мэри Годвин начинала разделять «наслаждение» Шелли бурями, хотя она по-прежнему предпочитала «солнечный свет и нежный бриз» тем крайностям возвышенного, которые он выбирал. Байрон тоже был занят изучением влияния экстремальных погодных условий на его эмоции. В третьей песне (строфа 92) «Паломничества Чайльд Гарольда», которую он написал в это время, он описал сильную бурю, которую пережил 13 июня:

 
Как небо изменилося!
И буря Во мраке рвет на небе облака.
И в бешенстве своем, в разгуле негодуя,
Она, как женкий взгляд, смиренна и легка![1]1
  Перевод О. Лёвкина.


[Закрыть]
 

Впоследствии 1816 год стал известен как «год без лета» – метеорологическая аномалия в Европе, приведшая к массовым неурожаям и даже голоду.

Лорд Байрон переехал на виллу Диодати 10 июня. Первоначально она называлась Villa Belle Rive. Эта вилла, принадлежавшая семье с тех пор, как Габриэль Диодати руководил ее строительством в 1710 году, не была заселена: Эдвард Диодати и его родственники жили в доме поменьше недалеко от деревни Колоньи, а главный дом сдавали в аренду приезжим. Это была двухэтажная вилла из серого камня с солидным цокольным этажом, окруженная с трех сторон – на уровне первого этажа – большим балконом с искусно выполненной железной балюстрадой. У Байрона и его окружения сложилось впечатление, что когда-то здесь останавливался Джон Мильтон. Но он не мог этого сделать по той простой причине, что вилла была построена не при его жизни. Возможно, упоминание имени Мильтона было частью коммерческого предложения. Между Диодати и Джоном Мильтоном действительно существовали какие-то семейные связи. Безусловно, Сатана из «Потерянного рая» (1667) в середине того июня чувствовал бы себя на вилле как дома. Вилла находилась в нескольких минутах ходьбы от дома Шапюи, и по вечерам семья Шелли поднималась по склону, чтобы присоединиться к лорду Байрону.

Ранее в том же месяце Клэр Клермонт обнаружила, что беременна, но подождала некоторое время, прежде чем сообщить Байрону эту новость. Его ответ был таким: «Это отродье мое?» Тем временем он продолжал заниматься сексом с «этой чудаковатой девчонкой» («если восемнадцатилетняя девушка скачет к тебе в любое время ночи – есть только один путь»). И он использовал ее для переписки третьей песни из «Паломничества Чайльд Гарольда» (которую он закончил к 27 июня) для отправки своему издателю в Лондон.

Мэри Годвин тоже переписывала стихи – эта работа ей нравилась, поскольку она также явно испытывала влечение к Байрону (хотя и не всегда из-за его поведения) и была впечатлена его ошеломляющей «интеллектуальной энергией». Когда Байрон позже объявил Клэр Клэрмонт и Перси Шелли, что его отношения с Клэр закончились, он специально попросил, чтобы Мэри не присутствовала при объявлении этой новости. Это смутило, но не удивило ее, поскольку после их встречи 27 мая Байрон предельно ясно дал понять, что предпочитает вести разговоры о важных вещах с мужчинами, а не с женщинами. Как вспоминала Мэри в октябре 1822 года:

Я не думаю, что чей-либо голос обладает такой же силой пробуждения во мне меланхолии, как у [Байрона] – я привыкла, едва заслышав его, лишь слушать и мало говорить – другой голос, не мой, отвечал ему… Поскольку некомпетентность и робость всегда не давали мне участвовать в ночных беседах у Диодати – они были будто бы тет-а-тет между моим Шелли и [Байроном]…

Из дневника Полидори также становится ясно, что Байрон предпочитал обедать и разговаривать с Шелли наедине – «Обедал с Ш.», «Затем повидаться с Шелли…», «Оттуда к Шелли…», «К Шелли на лодке…» – и что леди должны были предаваться более подходящим им занятиями. Быть исключенной из этих интимных тет-а-тет стало для Мэри Годвин новым и, возможно, тяжелым опытом. С момента ее первых бесед с Перси Шелли в июне 1814 года – у могилы ее матери Мэри Уолстонкрафт на кладбище Сент-Панкрас – она ожидала, что ее отношения с ним будут общением равных, встречей единомышленников, которые добровольно выбрали жить вместе вне условностей общества. Она была дочерью двух любимых политических философов Шелли – «дитя любви и света», как он ее называл, – и самой впечатляюще образованной женщиной из всех, которых он когда-либо встречал.

В своем дневнике за октябрь 1822 года Мэри написала, что Перси раскрыл в ней все лучшее: «Я думала, насколько это превосходный дар – оказаться рядом с тем, кому я могла открыться и кто мог понять меня». Он был единственным человеком, который смог достичь этого: она, как правило, чувствовала себя гораздо менее «естественной» с его друзьями и знакомыми и иногда расстраивалась, когда он обсуждал с ними их интимные дела. Другими словами, ее жизнь стала резко сосредоточена на нем. Поэтому, когда она обнаружила, что ее исключили из «ночных бесед Диодати», это, по всей видимости, стало для нее потрясением. Это многое сказало ей о лорде Байроне, и, возможно, немного о Перси Шелли. А доктор Полидори был предметом неустанных насмешек и покровительства лорда Байрона с того момента, как они прибыли в Остенде 25 апреля. Как писал Байрон:

Ни одно человеческое проявление не вызывало у меня большего отвращения, чем постоянные бессмысленные поступки, заботы, пустота, дурное настроение и тщеславие этого молодого человека; он был именно тем, кому, если бы он упал за борт, можно было бы протянуть соломинку, чтобы узнать, права ли поговорка насчет того, что обаятельные мужчины хватаются за соломинку.

Судя по всему, Полидори выступал в качестве бухгалтера Байрона, а также его лечащего врача и компаньона, возможно, по просьбе издателя Джона Мюррея. Если это так, то эта роль вряд ли бы вызвала расположение его работодателя.

Самое раннее опубликованное упоминание об обстоятельствах рождения современного вампира – и Франкенштейна – появилось в предисловии Перси Шелли к первому (анонимному) изданию «Франкенштейна», датированного сентябрем 1817 года. Мэри представила это «как будто бы», но на самом деле это слегка умаляло ее усилия (по сравнению с усилиями двух ее более известных друзей, Байрона и Шелли):

… эта история началась в местах грандиозных, где в основном и происходило действие, и в обществе, о котором нельзя не сожалеть до сих пор. Лето 1816 года я провел в окрестностях Женевы. Погода была холодной и дождливой, по вечерам мы теснились у пылающего дровяного камина и время от времени забавлялись какими-нибудь немецкими историями о привидениях, которые случайно попадали в наши руки. Эти истории пробудили в нас игривое желание подражания. Два других друга (рассказ одного из которых был гораздо более воспринят публикой, чем любая вещь, которую я когда-либо еще напишу) и я сам согласился написать такую историю, основанную на каком-нибудь сверхъестественном происшествии. Погода, однако, внезапно прояснилась, двое моих друзей оставили меня в этом путешествии по Альпам и потеряли среди великолепных сцен, которые они сочиняли, все впечатления о своих призрачных видениях. Этот рассказ – единственный, который был завершен.

Но более полный и гораздо более известный рассказ о тех днях появился в написанном Мэри Шелли введении к популярному изданию «Франкенштейна» 1831 года, вышедшего примерно через четырнадцать лет после того, как это описал Шелли и через пятнадцать лет после событий, которые оно якобы описывало. С тех пор этот рассказ неоднократно пересказывался и приукрашивался.

Лето было сырым и холодным, беспрестанный дождь целыми днями не выпускал нас из дому. В наши руки попало несколько томов историй о привидениях, переведенных с немецкого на французский. Среди них была и «История Непостоянного Влюбленного», который, когда он думал обнять невесту, которой он принес свои обеты в верности, оказался в объятиях бледного призрака той, которую он бросил. Еще среди них была история о грешном основателе своего рода, чьей жалкой судьбой было даровать поцелуй смерти всем младшим сыновьям своего обреченного дома в тот момент, когда они достигли подходящего возраста… С тех пор я не встречала этих историй, но их эпизоды так свежи в моей памяти, как будто я прочитала их вчера.

«Каждый из нас напишет историю о привидениях», – сказал лорд Байрон, и его предложение было принято. Нас было четверо. Прославленный автор начал рассказ, фрагмент которого он напечатал в конце своей поэмы «Мазепа» [1819]. Шелли, более склонный воплощать идеи и чувства с помощью ярких образов и музыки мелодичного стиха, украшающего наш язык, вместо того чтобы сосредоточиться на структуре рассказа, начал повествование, основанное на опыте его ранней жизни. У бедняги Полидори была какая-то ужасная идея о даме с головой-черепом, которая обрела ее в наказание за то, что подглядывала в замочную скважину – за чем именно, я забыла – разумеется, за чем-то весьма возмутительным и порочным… Прославленные поэты, раздраженные пошлостью прозы, быстро отказались от этой неприятной задачи.

Я занялась обдумыванием истории – истории, способной соперничать с теми, которые вдохновили меня на это дело… Я думала и размышляла – все тщетно. Я испытывала ту полную неспособность к сочинительству, которая является величайшим несчастьем для автора, когда безжизненное Ничто отвечает на наши тревожные призывы. «Вы придумали рассказ?» – спрашивали меня каждое утро, и каждое утро я была вынуждена отвечать унизительным отрицанием…

Лорд Байрон и Шелли постоянно вели долгие беседы, которые я внимательно, но молча, слушала. Во время одной из них они обсуждали различные философские доктрины, в том числе суть принципа жизни и вероятность того, что он когда-либо будет открыт и передан другим. Они говорили об экспериментах доктора [Эразма] Дарвина (я говорю не о том, что Доктор на самом деле сделал или сказал, но, что более соответствует моей цели, о том, что обсуждали касательно его), который хранил кусочек вермишели в стеклянной капсуле до тех пор, пока каким-то необычным образом тот не начал произвольно двигаться. В конце концов, жизнь дается не так. Возможно, труп был бы реанимирован; гальванизм свидетельствовал о таких вещах; возможно, отдельные части тела существа можно было бы изготовить, собрать вместе и наделить жизненным теплом. После этого разговора наступила ночь, даже полночь миновала, прежде чем мы отправились на покой. Когда моя голова коснулась подушки, я не смогла заснуть… Назавтра я объявила, что придумала рассказ. Я начала тот день со слов «Однажды ненастной ноябрьской ночью…», фиксируя мрачные ужасы моего сна наяву.

Сначала я подумывала написать короткий рассказ на несколько страниц, но Шелли убедил меня подробнее развить эту идею. Конечно, я не обязана своему мужу ни поворотами в сюжете, ни любовными линиями, и все же, если бы не его поощрение, «Франкенштейн» никогда бы не принял тот вид, в каком был представлен миру. Исключение – предисловие, насколько я помню, его целиком написал Шелли.

И теперь я вновь желаю моему отвратительному порождению развиваться и процветать…

Считается, что важные события начались с двухтомника рассказов о привидениях «Фантасмагориана, или Собрание историй о привидениях, духах, явившихся с того света и проч.», переведенного на французский язык с немецкого оригинала Жаном-Батистом Бенуа-Эйриесом. Экземпляр книги был найден в Женеве, и лорд Байрон читал его вслух, пока они сидели у богато украшенного камина, и – взяв пример со второго рассказа в сборнике «Семейные портреты», в шутку предложил попробовать каждому написать свою историю ужасов: «Каждый должен рассказать историю о призраках или о чем-то подобном, – сказал персонаж «Семейных портретов», – среди нас принято, что никто не будет искать происходящему никакого объяснения, даже если оно будет иметь смысл, поскольку объяснения лишат удовольствия, вызываемого жуткими историями».

Если сравнить дневник Полидори, который он вел в то время, с версией Мэри Шелли, то обнаружатся значительные различия в их рассказах о том, что произошло дальше. Заметки Мэри читаются гораздо лучше. Они вызывают интерес к книге, для которой послужили предисловием, умело манипулируют готическими клише (суровые погодные условия, истории о привидениях, беседа после полуночи, кошмар) и содержат захватывающую открытую концовку («Вы придумали рассказ?»), но описанные события, вероятно, происходили совершенно иначе.

По ее словам, в «Фантасмагориане» была «История Неверного Любовника»… [и] история о грешном основателе своего рода, чьей жалкой судьбой было даровать поцелуй смерти…» – на самом деле эти рассказы назывались «Смерть невесты» и «Портреты семьи», и Мэри описывает их не очень точно. Интересен, однако, тот факт, что она запомнила их как рассказы об: а) человеке, которого преследует призрак покинутой жены; б) семье, «младшие сыновья» которой обречены на смерть. Вероятно, на них сделан акцент из-за того, что ее тревожила судьба Гарриет Уэстбрук Шелли – брошенной жены Перси, которая утопится в реке Серпентайн в конце того же 1816 года, также Мэри на личном опыте знала, каково это – потерять ребенка (в марте 1815 года). Очевидно, эти печальные происшествия, которые были «так свежи в моей памяти, как будто я прочитала их вчера», перекликались с ее собственными глубочайшими тревогами и впоследствии, возможно, смешались в ее сознании с сюжетами из сборника историй о привидениях.

«Нас было четверо» – в действительности же присутствовало пять человек, Мэри, как обычно, опускает в своих воспоминаниях Клэр Клермонт.

«У бедняги Полидори была какая-то ужасная идея о даме с головой-черепом…» На самом деле доктор рассказал сюжет, который впоследствии лег в основу «Эрнеста Берхтольда» (1819) – истории любви между швейцарским патриотом и женщиной, которая оказалась его сестрой. При публикации он назвал эту историю «той, что я начал в Колоньи, когда создавался Франкенштейн», быть может, тема инцеста показалась участникам слишком непристойной, учитывая (возможно), что в Англии в то время ходили злоумышленные слухи об отношениях Байрона с его сводной сестрой. Упоминаемую Мэри историю о женщине, которая подглядывала в замочную скважину и увидела то, что не должна была видеть, возможно, рассказала Клэр. В сочинении Полидори не было ничего пугающего. Как он довольно помпезно писал: «Я согласился написать историю о необъяснимом, а это не вполне сочетается с житейской историей». Он понимал все в буквальном смысле слова…

«Прославленные поэты… быстро отказались от этой неприятной задачи» – на самом деле лорду Байрону и Перси Шелли потребовалось гораздо больше времени, прежде чем им наскучила эта игра. Мэри также предполагает, что им не нравилась перспектива сидеть дома и предаваться болтовне, вместо того чтобы плыть на лодке и исследовать места Жан-Жака Руссо: в третьей песни (98-я строфа) «Чайльд Гарольда» (которая была завершена примерно через десять дней после сеанса историй о привидениях) Байрон говорит о том, что «заключение» могло бы благотворно сказаться на них всех: «Здесь пищу и простор для созерцанья ⁄ Найду я близ твоих лазурных вод, ⁄ Вникая мыслью в то, что нам покой дает.» Согласно «Письмам и дневникам лорда Байрона» (1830) Томаса Мура, Байрон сказал Мэри: «Мы с тобой опубликуем наши рассказы вместе».

Слова Мэри о том, что происходило: «Лорд Байрон и Шелли постоянно вели долгие беседы, которые я внимательно, но молча слушала» – также могли быть не совсем точными: разговор, о котором идет речь, вероятно, происходил между Полидори и Шелли.

Запись в дневнике врача от 15 июня описывает беседу с Шелли о «принципах – следует ли считать человека просто инструментом», предмете, в котором Полидори был в некотором роде экспертом: он не только защитил свою диссертацию о лунатизме и гипнотических трансах в прошлом году, но и совсем недавно, 12 июня, обсуждал эти и связанные с ними вопросы с еще одним выпускником Эдинбургского университета доктором Одье, который по счастливой случайности жил неподалеку. Возможно, конечно, что разговор Полидори с Шелли подтолкнул к еще одному позже вечером с участием Байрона, Шелли и Мэри Годвин, когда врача уже не было в комнате. Но вполне вероятно, что разговор, касающийся «различных философских доктрин», о «природе принципа жизни» и о том, обладают ли люди свободой воли, велся с доктором Полидори.

Семейная игра с историями о привидениях, похоже, была гораздо менее добродушной и забавной, чем следует из рассказов Мэри. Полидори был претенциозен и раним. Клэр только что объявила, что беременна. Байрон, чувствуя соперничество и чувствительный к малейшей критике, все более явно выражал свое отношение к сильным и интеллектуально развитым женщинам. Перси был взвинчен. В ночь на 18 июня все эти факторы стали причиной тому, что встреча вышла из-под контроля и разговоры о призраках превратились в неожиданную схватку: «очарованье ужаса и пытки[2]2
  Перевод К. Бальмонта.


[Закрыть]», как назвал это Шелли в своем стихотворении «Медуза Леонардо да Винчи, находящаяся во Флорентийской галерее» (1819). Полидори отметил:

18 июня… Шелли и все остальные здесь… Начал свой рассказ о привидениях после чая. В двенадцать часов разговор принял действительно призрачный поворот. Л.Б. зачитал несколько строк из «Кристабель» Кольриджа о груди ведьмы, наступила тишина, и Шелли внезапно вскрикнул, схватился руками за голову и выбежал из комнаты со свечой. Плеснули ему в лицо водой, а после дали эфир. Он смотрел на миссис Ш. и вдруг подумал о женщине, о которой слышал, что у нее были глаза вместо сосков и это, завладев его разумом, привело его в ужас. Он женился, и его другу понравилась его жена, он старался сделать так, чтобы и она полюбила того в ответ. Он окружен друзьями, которые питаются за его счет и воспринимают его как личного банкира. Однажды, при аренде дома, его хотели заставить заплатить больше и пытались запугать, а в конце концов бросили вызов. Шелли отказался и был сбит с ног, хладнокровно сказал, что это не принесет успеха, и снова был сбит с ног…

Вот строки из «Кристабели» Кольриджа (1797), которые довели Шелли до крайности и заставили его с воплем выбежать из комнаты:

 
Потом, вздохнув, дрожа, она
Под грудью пояс развязала.
К ногам упали с плеч шелка,
Одежда легкая упала.
Смотри! Стоит перед тобой —
Бледна, уродлива, горбата,
Кошмар, пришедший изо сна,
И за грехи твои расплата.
С тобою рядом ляжет вскоре…
Да, Кристабель, тебе на горе![3]3
  Перевод О. Лёвкина.


[Закрыть]
 

Ужасающий образ из драматической поэмы о любви между женщинами, смешавшийся с фантазией, которая уже была в его голове, Перси Шелли спроецировал на «миссис Ш.» (Мэри Годвин).

В прошлом году Мэри сообщила ему, что концепция Кольриджа об «отвратительной, деформированной» груди изначально была более конкретной: «два глаза на груди». Образ, очевидно, «закрепился», как и следовало ожидать. И тогда Шелли схватился руками за голову, думая, наверно, что он сошел с ума, а затем закричал и выбежал из комнаты. Представить Мэри в образе гарпии – «отвратительной, уродливой и бледноликой» – было для него невыносимо. Что сама Мэри думала о подобной ассоциации, ни она сама, ни Полидори не записали. И почему Шелли вдруг вообразил ее «зрелищем, о котором можно мечтать, а не рассказывать», остается загадкой.