Текст книги "Вампиры. Происхождение и воскрешение. От фольклора до графа Дракулы"

Вампир стар как мир. У крови вкус моря – из которого мы все родом. Хотя мы обычно связываем этот миф с Восточной Европой или Грецией, вероятно, из-за эпидемий, которые произошли в этих землях в XVIII веке, следы вампиризма можно найти в большинстве культур. Кровь, пролитая Ламиями, посланницами Трехликой богини Гекаты; кровь, выпитая Лилит, первой женой Адама; кровь, пролитая по мертвому Аттису и оплакивающая Кибелу, Великую мать; кровь как табу (Книга Бытия предостерегает нас не есть «плоти с душею ее, с кровию ее»); кровь для исцеления, для плодородия, для омоложения; кровь как что-то нечистое; кровавые жертвоприношения непальскому богу смерти или монгольскому богу-вампиру. Пеликан кормит своих детенышей кровью из собственной груди. Выпейте все это в память обо мне…

Попытки отследить происхождение и развитие мифа о вампирах редко оказывались успешными, возможно потому, что большинство легенд созданы искусственно. Монтегю Саммерс в двух важных книгах «Вампир и вся его родня» (1928) и «Вампиры в верованиях и легендах» (1929) попытался написать историю о вампиризме с древнейших времен до наших дней, но преуспел лишь в том, что показал, насколько сложно определить характеристики, присущие исключительно вампиру. Тщательный анализ, содержащийся в этих книгах, сильно отклоняется от темы (этому не способствовал тот факт, что Саммерс верил в вампиризм буквально), а источники были приукрашены до неузнаваемости (однажды он ошибочно принял популярную дешевую статью за научную диссертацию). В итоге все повествование Саммерса свелось к серии до разной степени пугающих историй с парой серьезных отступлений к полному собранию сочинений Шекспира и его любимому театру эпохи Реставрации. «За последние годы, – заключил он, – историй о вампирах в Англии, пожалуй, немного, но не столько потому, что они не происходят, сколько потому, что их тщательно замалчивают». Как человек, который заявлял, что «не является поклонником кинематографа», он, вероятно, счел бы нынешний всемирный интерес к вампиризму совершенно непонятным.

Но генеалогическое древо главного вампира современной европейской литературы – величественного аристократа, в котором сочетаются красота Сатаны Мильтона и надменность рокового человека Байрона, – в отличие от зарождения самого вампирского мифа, более доступно и понятно. Некоторые из ранних романтиков, такие как Гёте, Готфрид Август Бюргер и Джон Китс, основывали свои представления о вампирах на классических греческих и римских представлениях. Зачастую рассказы и поэмы о вампирах в XIX веке (когда жанр развивался в двух различных направлениях, представленных в этой книге: «Лорд Рутвен и его клан» и «Очарованье ужаса и пытки») были основаны на народных сказках и рассказах очевидцев о «посмертной магии» в крестьянских общинах периода 1680–1760 годов. Каким-то образом невнятные вампиры-крестьяне, описанные Джозефом Питтоном де Турнефором и Домом Огюстеном Кальме, то есть фольклорные вампиры, нападавшие на овец и коров так же часто, как и на своих родственников, стали аристократическими героями-злодеями (подобно Сатане Мильтона, им достались все хорошие реплики) романтиков. По свидетельствам очевидцев, у упитанных вампиров, как правило, был багровый цвет лица, как будто они слишком много выпили, опухшие тела, обвисшая кожа, широко открытые рты, полные крови, и неприятный запах изо рта. В романтической литературе они были по-модному бледными и чисто выбритыми, с соблазнительными голосами и пухлыми губами – всегда сексуально привлекательны. Фольклорный вампир бросался на грудь или руку жертвы, чтобы задушить или высосать кровь. В художественной литературе предпочтительной эрогенной зоной неизменно была шея. Это была настоящая трансформация: особый эффект, который продолжался большую часть столетия.

Некоторые специалисты объясняют восходящую социальную популярность вампира мифами, окружающими некоторых представителей британской аристократии в Европе эпохи Просвещения, особенно во Франции. Этот стереотип восходит к различным источникам: анекдотам о лорде Рочестере и дворе периода Реставрации (Байрон называл пьесы Томаса Отуэя одним из ключевых факторов, повлиявших на образ, который он решил создать); рассказам о Джордже Августе Селвине, члене парламента, чьим хобби, по-видимому, было («по-любительски» и скорее «для наслаждения», чем для «удовольствия») наблюдать за ужасными казнями и пытками; или о банкире сэре Джоне Ламберте, который, как говорили, имел странный вкус на женщин, похожих на трупы («он мог любить только чудовищно худых девушек… и у него была частная коллекция мумифицированных дам»), он мог прочесать революционный Париж в поисках подходящего экземпляра. Поведение этих людей могло бы, с некоторой натяжкой, быть объяснено философским принципом Эдмунда Бёрка, согласно которому «страсти, которые пробуждают чувство самосохранения, порождают боль и опасность; они восхитительны, когда мы представляем себе боль и опасность, не находясь в действительности в таких обстоятельствах… Все, что вызывает этот восторг, я называю возвышенным».

Более важным, чем все эти примеры, был публичный образ самого лорда Байрона (продуманный образ, воплощающий принцип, согласно которому к жизни можно относиться как к театру, дополненный жестоким угрюмым взглядом, который, по его признанию, был заимствован у готических злодеев миссис Рэдклифф). В Париже, в то время когда «Вампир» Полидори был впервые опубликован, бульварные сплетники невольно способствовали росту продаж книги, распространяя слух о том, что английский лорд убил свою любовницу и «с удовольствием пил ее кровь из чаши, сделанной из ее черепа». Известно, что Гёте высказал предположение, что «в прошлом этого человека, вероятно, были один или два трупа». Феноменальные продажи в Париже романа леди Кэролайн Лэм «Гленарвон» («ее месть», после получившего широкую огласку неудавшегося романа с Байроном), с предисловием, в котором подчеркивалась связь между сатанинским Кларенсом де Рутвеном лордом Гленарвоном и лордом Байроном («Горе тем, кто когда-либо любил Гленарвона!»), лишь подкрепляли подобные слухи. Равно как и издание «Бесед леди Блессингтон с лордом Байроном» (1834), в которых утверждалось, что Байрон сказал: «Знаете ли вы, что когда я смотрю на лицо, которое люблю, воображение часто рисует изменения, которые однажды произведет в нем смерть, – червь, бродящий на улыбающихся губах, признаки жизни и здоровья, сменившиеся мертвенно-бледными и отвратительными оттенками гниения… это одно из удовольствий моего воображения». Когда Петер Шлемиль в новелле Адельберта фон Шамиссо 1814 года отдал свою тень дьяволу, никого не удивило, что это произошло на вечеринке, устроенной представителем английской аристократии.

«Гленарвон» Лэм был опубликован в Англии 9 мая 1816 года, вскоре после того как Байрон уехал в Женеву. В течение лета 1816 года Байрон (у которого не было доступа к изданию) все больше беспокоился о том, что именно она написала об их романе: 23 июня он спросил: «Кто такой, черт возьми, этот Гленарвон?» 22 июля добавил: «Я даже не догадываюсь о содержании – за исключением туманных сообщений, что я слышал, – и я знаю, что женщины могут сказать по делу в таких случаях и ради их же блага им лучше держать это при себе – что, кстати, им очень редко удается.» Особенно его беспокоил эпиграф, который она, по-видимому, выбрала для своего романа (вдохновленный его поэмой «Корсар» 1814 года):

 
Он оставил имя для всех последующих времен,
Совершил одну добродетель и тысячу преступлений.
 

«Если это эпиграф, – писал он, – то каким должен быть роман?»

К началу августа 1816 года он прочитал эту книгу и незамедлительно счел себя «оклеветанным ее ненавистью». Но к декабрю того же года он достаточно дистанцировался от всей этой истории и даже смог выразить удивление: «Мне кажется, что, если бы автор написала правду и ничего кроме правды – всю правду целиком, – роман был бы не только романтичным, но и более занимательным. Что же касается сходства, – добавил он довольно безжалостно, – изображенное нельзя назвать достойным». Очевидно, что характер Кларенса де Рутвена лорда Гленарвона часто обсуждался в течение того необыкновенного лета, и в кои-то веки Байрон забеспокоился о том, что общественность может подумать о его образе. Связь между Рутвеном Гленарвоном и Сатаной в книге не обозначена (по крайней мере, не в английском издании), но, заставив своего героя-злодея заплатить за тысячу преступлений (в конце его преследует корабль-призрак), Лэм, как и опасался Байрон, насладилась своей местью:

…сердце распутника железное, оно смягчается, когда нагревается в огне похоти, но внутри оно холодное и твердое…

Это было одно из тех лиц, которые, увидев однажды, мы никогда впоследствии не забываем. Казалось, что в каждой черте была запечатлена душа страсти. Глаза излучали жизнь, когда он устремлял свой темный, пылкий взгляд, почти вдохновенный, в то время как гордый изгиб верхней губы выражал надменность и горькое презрение; однако, даже в сочетании с этими характерными для него яростными чувствами, атмосфера меланхолии и уныния оттеняла и смягчала любое более суровое выражение.

Гленарвон

Он, как и все остальные злодеи с их «изможденными лицами» и «пронзительным взглядом», олицетворявшие метаморфозы Сатаны в готическом романе, является прототипом байроновского вампира. Когда Полидори писал «Вампира», он просто изменил описание, чтобы оно соответствовало его «лорду Рутвену» (история не сохранила сведений о том, что думал по этому поводу Джеймс, реальный пятый барон Рутвен). Прототипом леди Мерсер в «Вампире», похоже, была Кэролайн Лэм, а нестабильные отношения между Обри и Рутвеном во время и после их большого турне (восхищение, разочарование, отвращение) точно отражают то, что чувствовал Полидори по поводу обращения с ним лорда Байрона летом 1816 года. Возможно, он также запомнил одну из историй «Фантасмагорианы» – «Мертвая невеста», в которой фигурировал итальянский маркиз-злодей: «В его вытянутом и бледном лице, в его пронзительном взгляде было так мало привлекательного, что все, несомненно, избегали бы его, не рассказывай он занимательных историй.» Как и Рутвен, итальянский маркиз из «Истории о привидениях» специализировался на уничтожении простых смертных за игровым столом.

Вклад этого образа во всех его различных воплощениях – от злодеев миссис Рэдклифф до байроновского героя, от Джорджа Селвина до самого лорда Байрона – в популярность вампирской темы в Париже и Лондоне 1820-х годов, несомненно, был решающим и задавал тон более легкомысленным произведениям в этом жанре. Например, таким как двухтомник Кипьена Берара «Лорд Рутвен, или Вампиры» (Париж, 1820), в котором рассказывалось о приключениях «вампирского дона Жуана» (или, как выразился один современный критик, «ловеласа из гробниц») во время грандиозного кровавого турне по Венеции, Флоренции, Неаполю, Модене, Тиролю, Польше, Моравии, Афинам, Бенаресу (Варанаси) и Багдаду. В каждом из этих мест порочный милорд имел шанс восстать из мертвых, чтобы развратить очередную застенчивую невесту, прежде чем перейти к следующей. Роман заканчивался угрозой: «Возможно, мы могли бы опубликовать «Историю моей первой жизни» лорда Рутвена, если нас вдохновит на это успех этого издания». В постскриптуме упоминался «Вампир» как «без сомнения, самое необычное произведение лорда Байрона – необычное скорее в его идее, нежели в исполнении, в котором мы не узнали его почерка». Излишне говорить, что эта история об «изысканном разврате» имела лишь самое отдаленное отношение к «безумному суеверию вампиризма, расстройству воображения невежественных людей, которое, возможно, является лишь результатом еще не изученной болезни». Это заявление было повторено в рецензии лондонского журнала на книгу Сент-Джона Дорсета «Вампир: трагедия в пяти действиях» (апрель 1821-го, действие происходит в Древнем Египте), которая, по мнение анонимного критика, имела мало общего и с фольклорным вампиром, и с «отвратительным эгоизмом, который пронизывает каждую страницу произведений лорда Байрона». «Невозможно было представить, чтобы такие произведения, подобные тому, что сочиняет лорд Байрон, сохраняли свою популярность, – заключил критик. – Это плоды больного воображения, которые появились на свет, неся в себе семена разложения». Он ошибался.

Вампирский жанр развивался в XIX веке в двух разных, но взаимосвязанных направлениях, и оба оказались очень плодотворными. Один во многом обязан «Вампиру» Полидори (то есть байронической легенде, просочившейся в бульварные сплетни), другой – «очарованью ужаса и пытки» Шелли (то есть той психосексуальной травме, которую вызвал образ архетипической роковой женщины, когда Байрон читал «Кристабель»).

Типаж, созданный Полидори, фигурировал во французских и английских мелодрамах 1820-х, огромном количестве дешевых ужасов в 1840-х, воплотился в облике графа Аццо фон Клатки в «Таинственном незнакомце» Карла фон Вахсмана (1844, издан на английском в 1854) и, в итоге, в самом графе Дракуле. Типаж Шелли встречался в произведениях Э. Т. А. Гофмана, Теофиля Готье, декадентов Шарля Бодлера и Лотреамона и, в итоге, у Брэма Стокера. «Дракула», как мы увидим, представляет собой синтез двух основных направлений и многого другого помимо этого.

Эдмунд Бёрк писал: «Чтобы создать что-то действительно ужасное, необходимы двусмысленность и неясность». Художник Генрих Фюссли пошел еще дальше, в 1802 году определив разницу между допустимым и неприемлемым изображением ужасного: «Мы не можем сочувствовать тому, что мы ненавидим или презираем и мы не испытываем жалости к тому, перед чем содрогаемся или что вызывает у нас отвращение… нанесение увечий заразительно и переносит отвращение от палача к жертве». Вампир Полидори, Байрона и Рутвена должен был показать, что «нанесение увечий» не обязательно отвратительно (это даже может быть весело), хотя возможности его развития были ограниченны и его слишком легко можно было пародировать. «Кристабель» и вампиры Шелли и Готье показали, что, возможно, Бёрк и Фузели были правы.

До событий 1816 года в литературе встречались отдельные упоминания о вампирах и вампиризме – например, о семи дочерях Людоеда, у которых был прекрасный цвет лица и «рты огромные, с длинными зубами, очень острыми и посаженными весьма редко» в сказке Шарля Перро «Мальчик-с-пальчик» (1697); о затерянной расе людей в ядре Земли в протокосмосе, которые питаются кровью своих супругов в «Икозамероне» Джакомо Казановы (1788); о бароне Ольнице, который верит (буквально) что «любовь – это бешенство» в садистском романе Жака-Антуана де Реверони Сен-Сира «Паулиска» (1798); о тучном графе де Жернанде из замка близ Дижона, который приходит в возбуждение только при виде крови и постоянно пускает ее своей жене в романе маркиза де Сада «Жюстина, или Несчастная судьба добродетели» (1791); о гуле из «Ночей 945-98» в «Тысяче и одной ночи», которого уничтожают способом, который, насколько мне известно, в литературе больше не встречался – резким ударом в пах. Ранние немецкие романтики предпринимали множество попыток обращения к классическим вариациям мифа. Но тем, кто был причастен к тому «сырому, холодному лету», впервые удалось объединить различные элементы вампиризма в единый литературный жанр. Долгосрочные последствия этого можно увидеть и сегодня в любую ночь, особенно в «ведьмин час» в западном мире.

Коллекция рассказов о призраках Эйриеса «Фантасмагориана» не могла, конечно, извлечь из ниоткуда тему «поцелуя смерти» из «Семейных портретов» – рассказа, который послужил источником вдохновения для состязания в историях о призраках на вилле Диодати. Готические романисты иногда упоминали тему вампиризма вскользь, но не разрабатывали эту идею до конца. Так что источник, как признал Эйриес, был из более раннего периода, предшествующего расцвету готического романа – времени, когда философы эпохи Просвещения во Франции, Германии и Италии пытались разобраться с широко известными эпидемиями вампиризма, особенно исходящими из Восточной Европы. В предисловии к «Фантасмагориане» особо упоминается работа Дома Огюстена Кальме и его критиков, а также «Философский словарь» Вольтера (1764) и более достоверные работы ученых-эксцентриков, датируемые более поздним временем Просвещения. В анонимном введении к «Вампиру» Полидори (написано для New Monthly Magazine, апрель 1819) также упоминается «великий труд» Кальме по этой теме, но в список источников добавляется и «правдивый отчет Турнефора о его путешествиях по Леванту». Нет данных о том, что летом 1816 года обсуждались эти книги (хотя обсуждался Роберт Саути, который упоминал как рассказ французского ботаника Турнефора, так и анекдот от Кальме в своем вампирском стихотворении «Талаба-разрушитель» около пятнадцати лет назад), но «эпидемии», которые они анализировали, должны быть рассмотрены как важные стимулы для успеха жанра вампиров в XIX веке.

В своем «Инфернальном словаре», опубликованном в 1820-х годах, Жак Коллен де Планси пришел к ироничному выводу о вампирских эпидемиях начала XVIII века:

Самым поразительным в этих рассказах о вампиризме было то, что они удостоились внимания наряду с нашими величайшими философами восемнадцатого века. Они наводили ужас в Пруссии, Силезии, Богемии и всей Северной Европе именно в тот момент, когда мудрые люди в Англии и Франции с полной уверенностью боролись с суевериями и распространенными заблуждениями.

Эти эпидемии имели место в глубинах Истрийского полуострова (1672 г.); на востоке Пруссии у берегов Балтийского моря (1710 и 1721 гг.); в Венгрии, вдоль Карпатского бассейна (1725–1730 гг.); в Габсбургском королевстве Сербия (1725–1732 гг.); снова в Восточной Пруссии (1750 г.); в прусской провинции Силезия (1755 г.); в Османской Валахии (1756 г.) и в России (1772 г.). Но «мудрые люди» проявляли интерес только к тем случаям, которые касались конкретных лиц или тем, о которых составлялись официальные правительственные доклады, «должным образом заверенные» – к случаям Гиуре Грандо (в Кхринге/Кринге, Истрия); Петра Плогойовича/Петара Благоевича (в Кисилове, возможно современном Кисильево, в австрийской Сербии); Арнольда/Арнода/ Арнаута Паола (в Медвегии/Медвегне, также в австрийской Сербии); и вампиров Олмюца/Оломоуца в Габсбургском маркграфстве Моравии. Из них наибольший интерес привлек случай Арнольда Паоле – бывшего ополченца из Сербии – в 1731–1732 годах. Уолпол писал о ганноверском монархе своей постоянной собеседнице Энн Фитцпатрик леди Оссори: «Я знаю, что наш покойный король, хотя и не склонный верить в них больше чем его соседи, не сомневался в существовании вампиров и их пиршествах».

На такую степень серьезности поднялись доклады о массовой истерии из деревни Медвегия, расположенной недалеко от Белграда в австрийской Сербии, что австрийское правительство «почувствовало обязанность вмешаться». Части Сербии были переданы Австрии сравнительно недавно, в 1718 году по Пассаровицкому миру. Император инициировал два публичных расследования – первое в декабре 1731 года под руководством специалиста по инфекционным болезням Глазера, второе в январе 1732 года под наблюдением полевого врача пехотного полка, Иоганнеса Флюккингера. Австрийцы контролировали значительные территории как Сербии, так и Валахии, и они явно стремились узнать больше о странных местных обычаях вблизи своих гарнизонных городов, особенно если эти обычаи приводили к нарушению общественного порядка. Непосредственное участие австрийских властей придало этим «эпидемиям» международную известность. Результаты публичного расследования часто преувеличивали до неузнаваемости (различными периодическими изданиями в восемнадцатом веке, доктором Гербертом Майо в его «Письмах о правде, содержащейся в популярных суевериях», 1847 год, а также Дадли Райтом и Монтегю Саммерсом в XX веке), но сам документ, опубликованный в Белграде и Нюрнберге в 1732 году под названием «Увиденное и обнаруженное», не требует таких приукрашиваний.

Услышав из разных источников о том, что… так называемые вампиры высосали кровь и стали причиной смерти нескольких человек, мне было поручено местным Почетным Верховным Командующим пролить свет на этот вопрос… Доклад был составлен при помощи капитана компании Сталлатских гайдуков[4]4
  Гайдук (или хайдук) изначально был разбойником или бандитом, или, в более современных терминах, социальным бандитом. В то время этот термин все еще использовался в таком смысле в некоторых частях Сербии, но в Венгрии и австрийской Сербии слово «ейдук» стало означать подразделение пехотных солдат (которым предоставлялись некоторый социальный статус и контроль над участком земли в обмен на оказанные услуги). В Польше термин означал личных слуг дворянства. Здесь, кажется, гайдук имеет венгерское значение (отсюда «капитан компании гайдуков»). Паоле, будучи гайдуком, переехал в деревню из той части Сербии, которая находилась под контролем Турции, «где его укусили». В более позднем рассказе (как мы увидим) его обвинили в том, что он был «инструментом министерства». Интересная двусмысленность термина (в аннексированной и «свободной» Сербии) может иметь отношение к проецированию вампирических характеристик на многих гайдуков сербскими крестьянами («вампир» равно «соучастник», возможно). Или это связано с путаницей в национальной идентичности.
  Правописание (и местоположение) Госсовы варьируется во всех рассказах. Иногда это «Кассова в турецкой Сервии», иногда «Кашоу на границе турецкой Сервии». Я оставил правописание и местоположение такими, как в одном из первоисточников. Возможно, это сегодняшнее Косово.


[Закрыть], знаменосца и других наиболее уважаемых гайдуков округа. После многочисленных допросов эти гайдуки единогласно заявили, что около пяти лет назад гайдук по имени Арнольд Паоле сломал шею, упав с вагона с сеном. Упомянутый Арнольд Паоле в течение предыдущих лет рассказывал разным людям, что его преследовал вампир, недалеко от Госсовы в турецкой Сербии.

(а) Поэтому он сам ел землю, взятую из могилы вампира, и мазал себя кровью вампира (как это принято), чтобы очиститься от его проклятого влияния. Однако через двадцать или тридцать дней после его смерти несколько человек пожаловались, что упомянутый Арнольд Паоле вернулся, чтобы мучить их, и что он стал причиной смерти четверых. Чтобы положить конец этой опасности, их аднак – который присутствовал на подобных событиях ранее – предложил вскрыть могилу вампира: это было должным образом сделано через сорок дней после его смерти, и было обнаружено, что тело прекрасно сохранилось. Его плоть не разложилась, его глаза были полны свежей крови, которая также текла из его носа, рта и ушей, пачкая его рубашку и похоронное покрывало. Его ногти на руках и ногах отпали, как и его кожа, а на их месте выросли новые, из чего было сделано заключение, что он был настоящим вампиром. Таким образом, в соответствии с обычаем тех мест, в его сердце был вонзен кол. Но в момент, когда это происходило:

(b) Он издал громкий крик, и из его тела брызнуло огромное количество крови. Тело было сожжено в тот же день, а прах выброшен в его могилу. Но люди в этих местах утверждают, что все, кто был замучен и убит вампиром, становятся вампирами после смерти. Вот почему было решено откопать и казнить четыре упомянутых выше трупа таким же образом. Дело зашло еще дальше: убедительно было доказано, что упомянутый Арнольд Паоле атаковал не только людей, но и скот, высасывая их кровь.

(c) Те, кто, как говорилось, ели мясо этих зараженных зверей и умерли в результате, считались вампирами; в течение трех месяцев семнадцать человек разного возраста умерли в течение двух-трех дней, некоторые из них без каких-либо сопровождающих болезней.

(d) Гайдук по имени Джовиза [или Джобира] сообщил, что его невестка [или падчерица] Станацка [или Станьой-ка], которая легла спать две недели назад в полном здравии, внезапно проснулась в полночь, ужасно крича; в ужасе она заявила, что ее кто-то укусил в шею, и этот человек умер более девяти недель назад, сын гайдука по имени Милло [или Миллое]. С того момента она становилась все слабее и слабее из-за болей в груди и умерла на третий день. Вот почему в тот же день после допроса различных свидетелей мы отправились на кладбище в сопровождении деревенских гайдуков, чтобы открыть подозрительные могилы и осмотреть трупы внутри. Этот осмотр и вскрытие выявили следующие факты:

(1) Женщина по имени Стана, умершая три месяца назад во время родов, в возрасте двадцати лет, заявила, что омывалась кровью вампира, чтобы очистить себя от всех возможных загрязнений. В противном случае и она, и ее ребенок – который умер сразу после рождения и из-за небрежного захоронения был частично съеден собаками – также стали бы вампирами. Ее тело прекрасно сохранилось. Разрезав ее тело, мы обнаружили много свежей крови… ее кишечник, легкие, печень, желудок и селезенка были так же свежи, как у здорового живого человека. Ее сосуды не были заполнены свернувшейся кровью, как обычно… недавно выросла свежая и живая кожа, также как и ногти на пальцах рук и ног.

(2) Женщина по имени Милиза [или Милица], умершая в возрасте шестидесяти лет после трехмесячной болезни и похороненная около девяноста дней назад, все еще имела много жидкой крови в груди, а другие внутренние органы были, как упоминалось выше, в свежем состоянии. Во время вскрытия присутствующие гайдуки были поражены увидеть, что ее тело стало гораздо пышнее с момента ее смерти, и были единодушны в утверждении, зная ее с молодости, что при жизни она была чрезвычайно худой… Они также подтвердили, что на этот раз именно она положила начало распространению вампиров, так как ранее съела баранину, зараженную вампирами.

(3) Восьмидневный ребенок, погребенный девяносто дней назад, также имел признаки вампиризма.