Текст книги "Рауль, или Искатель приключений. Книга 2"

XVII. Матьяс Обер. – Будущий министр

Помнят ли наши читатели один грязный кабак, гнусную таверну, под обманчивой вывеской «Марс и Венера»? Два раза уже мы вводили их в этот разбойничий притон за нашим героем, Раулем. В первый раз он ходил туда за шайкою бродяг, которые должны были помочь ему в осуществлении планов мщения против трех наследников, лишивших его наследства маркиза Режинальда, его приемного отца. Во второй раз Рауль ходил в кабак «Марс и Венера» за искусным шпионом Матьясом Обером, прозванным Рысью, который мог доставить ему сведения об Антонии Верди. Читатель помнит, что после разговора, приведенного нами, Матьяс Обер, благодаря прежним сношениям с Жаном Каррэ, лакеем Антонии, мог представить Раулю подробное донесение, заключавшее некоторые весьма интересные факты, хоть он и не достиг желанной цели, потому что мнимая итальянка окружала себя непроницаемой завесой таинственности.

Теперь мы снова находимся в неприятной, но избежной необходимости ввести наших читателей в третий раз в эту самую таверну, и опять Матьяс Обер привлекает нас в этот отвратительный притон.

Сцена, которую мы расскажем, происходила вечером в тот день, когда Рауль приносил в Пале-Рояль обои с изображением царицы Савской.

Матьяс Обер, шпион по натуре, вор по темпераменту и «брави»22
  Наемный убийца.


[Закрыть], когда представлялся случай продать за хорошую цену удар ножом или шпагой, занимал обычный угол в одной из двух комнат, составлявших нижнее помещение таверны. По своей неизменной привычке он курил короткую глиняную трубку и с расстановкой потягивал водку из оловянной кружки. Матьяс Обер был еще худощавее и бледнее прежнего. Только его жалкая одежда была заменена теперь костюмом несколько получше, который мог поразить знатоков пышностью и великим изобилием потускневших медных галунов. Без сомнения, приобретя этот великолепный наряд, Матьяс Обер растратил на кутежи остаток тридцати луидоров, полученных им несколько дней тому назад от кавалера де ла Транблэ. По всей вероятности, этому же кутежу надо было приписать и бледность лица разбойника.

Трубка Матьяса Обера погасла за неимением табака. Он поднес к губам оловянную кружку, но на дне ее оставалось несколько капель. Он проглотил их и, поставив на грязный стол пустую кружку, обшарил все карманы с каким-то ожесточением. Бесполезные поиски!.. Карманы были пусты, или по крайней мере в них находился только носовой платок в очень плохом состоянии, фальшивые карты да кости. Матьяс Обер излил всю свою досаду, ударив по столу огромным кулаком, отчего заплясали все графины и стаканы. Но как ни был силен этот удар, он ничего не исправил и ни в чем не изменил положения несчастного шпиона.

– Пойду-ка я около полуночи прогуляться по Новому мосту, – прошептал этот достойный уважения господин, – и очень я буду несчастлив, если мне не удастся найти в кармане какого-нибудь запоздалого гражданина тот кошелек, который я потерял утром.

Приняв это похвальное намерение и выразив его довольно деликатным образом, Матьяс Обер успокоился, и нечто вроде улыбки обрисовалось под густыми черными усами, покрывавшими его поблеклые губы.

В эту минуту в таверну вошло новое лицо.

Этот новый посетитель был человек лет тридцати двух высокого роста, крепкого сложения и с беззаботной физиономией. С торжествующим видом носил он новую, очень яркую и очень пеструю ливрею – зеленый жилет с серебряным галуном, красные панталоны и пурпурный кафтан с серебряными галунами по всем швам. На его напудренных и взбитых волосах была надета набекрень шляпа с великим множеством галунов. Полные икры его красовались в белых чулках, а на башмаках светились огромные серебряные пряжки. Широкое и румяное лицо этого незнакомца не было лишено некоторого рода правильности, но представляло выражение вместе и надменное и низкое, не нравившееся с первого взгляда. Это было лицо лакейское в полном смысле слова.

Появление незнакомца в таверне, обыкновенные посетители которой нам уже известны, произвело эффект, даже, может быть, гораздо больший, нежели он желал. Почтенные клиенты таверны «Марс и Венера» держались принципа равенства, и вид великолепной ливреи раздражал их нервы, напоминая им, что на свете были знатные и богатые люди, которые держали у себя слуг, между тем как они должны были сами служить себе.

– Зачем явился сюда этот попугай? – спросил один шутник, остроумно намекая на красный и зеленый цвета ливреи лакея.

– Скажи лучше – рак!.. – отвечал другой.

– На нем столько серебряных галунов, – вскричал третий, – что нам хватило бы их на вино на целых три дня!..

– Вон, попугай!..

– Вон, рак!..

– Да… да… пусть он убирается отсюда…

– Только пусть оставит здесь свое красное платье; мы пропьем его галуны!..

Едва были произнесены эти последние слова, как полдюжины висельников окружили несчастного лакея, который, потеряв всю свою самоуверенность и вовсе не думая употребить свою физическую силу, чтобы отделаться от докучливых, жалобно повторял:

– Друзья мои… мои добрые друзья… позвольте мне объяснить вам, что я из ваших… что вы найдете во мне старого товарища…

– У нас нет друзей между лакеями… – отвечали хриплые и угрожающие голоса.

– У нас нет товарищей в ливреях!..

– Мы пропиваем галуны, а не носим их!..

– Но еще раз позвольте сказать вам…

– Ничего не позволяем!

– Ну, негодяй, снимай свое платье, да проворнее!.. и убирайся отсюда!

Лакей принужден был повиноваться, как вдруг он вскрикнул от радости. Обводя вокруг испуганными глазами, он приметил знакомого человека, и именно того самого, ради которого пришел в кабак «Марс и Венера».

– Эй, Матьяс Обер, – закричал он, – приди ко мне на помощь, избавь меня!

Матьяс Обер, без сомнения, погруженный в ряд философических размышлений, не обращал до сих пор никакого внимания на сцену, происходившую возле него. Но, услыхав свое имя, он поднял голову и взглянул на того, кто его звал.

– А! – сказал он потом самым спокойным тоном, – это ты, Жан Каррэ…

– Ты видишь, что это я, – отвечал лакей Антонии Верди, – избавь же меня!

– Оставьте его!.. – вскричал Матьяс Обер, обращаясь к висельникам, окружавшим лакея. – Прочь! этот господин мне приятель!

Круг тотчас раздвинулся не без ропота, и сердитый голос спросил:

– Если эта птица приятель Рыси, зачем же он не сказал заранее?

– А дали ли вы мне на это время, мои деточки? – возразил Жан Каррэ, к которому вдруг возвратилась вся уверенность. – В другой раз скажу, а пока помните поговорку: говори что хочешь, а рукам воли не давай!..

Сказав это, лакей воспользовался возвращенной ему свободой, чтобы сесть напротив Матьяса Обера, который пожал ему руку и спросил:

– По какому случаю ты здесь, Жан Каррэ?

– Нисколько не по случаю…

– А как же?

– Я пришел сюда с целью повидать кой-кого…

– Можно спросить, кого именно?

– Можно.

– Ну?

– А я отвечаю, что пришел к тебе, Матьяс Обер…

– Ага!

– Это тебя удивляет?

– Нет. Ты все еще в услужении у Антонии Верди?

– Да.

– Стало быть, я нужен твоей госпоже?

– По крайней мере, ей нужен человек, у которого, как у тебя, были бы рысьи глаза и хитрость лисицы.

– И ты вспомнил обо мне?

– Как изволишь видеть.

– Спасибо! Стало быть, есть дельце?

– И дельце из таких, какие ты любишь.

– То есть без риску, а выгодно?

– Именно!

– Можно заработать кое-что?

– Можно.

– Много?

– Достаточно, чтобы ты остался вполне доволен.

– Я вижу заранее, что дельце будет по мне.

– Ну, поговорим…

– Хорошо, только прежде спроси табаку и водки, если у тебя есть в кармане деньги.

Жан Каррэ ударил по карману.

– Деньги есть! – сказал он, – Да еще золото, старикашка!

– О! О! Верно, служить у Антонии Верди хорошо.

– Еще бы!

Лакей Антонии велел принести табаку и водки в изобилии, потом продолжал:

– Знаешь ты, что происходит?

– Где? – спросил Матьяс Обер.

– У нас и в Пале-Рояле.

– Решительно ничего не знаю.

– Ну так я скажу тебе, что мы в великой милости… и я, право, не знаю, где остановится эта милость.

– Тем лучше для вас!

– Ты, конечно, слыхал о последней любезности регента кмнам?

– Нет.

– Он подарил нам восхитительный домик на улице Серизэ и дает нам порядочную сумму на стол и экипаж. У нас есть каретные лошади к лакеи, а я возведен в звание доверенного человека… мне посчастливилось, когда я решился на смелый поступок, который все называли глупостью!

– Какой поступок?

– Помнишь в Марселе… когда я поехал с Антонией Верди, у которой не было ни гроша. Все смеялись мне в лицо… а видишь, до чего мы дошли теперь!?

– Поздравляю тебя от всего сердца.

– Это еще не все.

– Что же еще?

– Со временем я могу сделаться первым министром французского королевства.

– Что ты сказал? – вскричал Матьяс Обер, не веря своим ушам.

Жан Каррэ повторил свою фразу.

– С ума ты сошел, что ли? – спросил Матьяс Обер. – Или насмехаешься надо мной?

– Ни то, ни другое… Ты скоро увидишь, что я в здравом рассудке. Кажется, верно, что царствование Парабер, Сабран и всех других прошло…

– Ага! Кто же их заменил?

– Антония Верди. Следуй же за моим рассуждением… Филипп Орлеанский всегда управлялся и будет управляться женщинами… Когда Антония Верди будет официальной фавориткой регента, как, например, была Монтеспан в последнее царствование, ее интересы будут требовать, чтобы министром был преданный ей человек… а этот человек я; почему бы мне не заменить, и даже с выгодой, этого подлеца Дюбуа, которого, конечно, я стою во всех отношениях?

Матьяс Обер иронически поклонился Жану Каррэ, говоря:

– Господин первый министр, смиренно вам кланяюсь и прошу не забыть меня в будущем распределении ваших милостей… Я буду доволен безделицей, ваше превосходительство… Я так мало честолюбив, что приму даже место генерального контролера или сборщика податей…

Жан Каррэ с любезностью принял эту шутку и отвечал серьезным и покровительственным тоном:

– Хорошо, хорошо! Обещаю подумать о вас!

– Кстати, – спросил Матьяс Обер, переменив тон, – когда ты будешь министром, будешь ли ты и кардиналом тоже?

– Почему бы и нет? Я могу быть кардиналом не хуже Дюбуа и даже, если хочешь, получше, чем он.

– Почему лучше?

– Потому что я имею над ним огромное преимущество.

– Какое?

– Он женат, а я нет…

– Это правда, и я начинаю думать, что ты когда-нибудь точно променяешь свою красную ливрею на сутану такого же цвета. В нынешнее время не знаешь, кардиналы ли лакеи или лакеи кардиналы!

XVIII. Матьяс Обер и Жан Каррэ

Просим наших читателей не усмотреть в фразах, оканчивающих предыдущую главу, нападок на религию или на ее представителей. Нужно ли нам напомнить, что кровавая насмешка Матьяса Обера над красным платьем кардинала более чем оправдывалась гнусными нравами той эпохи, когда поведение духовенства оскорбляло даже двор; когда, и это хуже всего, Дюбуа, который не был даже священником, был посвящен в архиепископы камбрейские, найдя, подобно Рогану, своего Трессана и своего Масильона… Какие ужасные вещи ни писал бы романист об этом гнусном времени, они все-таки будут слабее истины. Сделав это необходимое объяснение, вернемся к нашему рассказу.

– Все это прекрасно, – сказал Матьяс Обер, – мы очень остроумны, но время проходит! Ты мне сказал, Жан Каррэ, что хочешь поговорить со мною о серьезном деле. Я готов, будем говорить…

– Будем говорить, – повторил лакей. – Но прежде необходимо, чтобы я напомнил тебе недавние происшествия, касающиеся до нас обоих.

– Уши мои открыты, и я слушаю тебя со вниманием.

– Назад тому две или три недели, в одно прекрасное утро, выходя из гостиницы «Лион», где мы тогда жили, я увидал тебя у ворот… Ты как будто поджидал кого-то или подстерегал…

– Ты меня узнал и подошел ко мне…

– Именно… я обрадовался, что встретил старого приятеля, и спросил тебя, что ты тут делаешь. На этот вопрос ты отвечал тоже вопросом: «Уж не живешь ли ты в этой гостинице?» На мой утвердительный ответ ты продолжал: «Не знаешь ли ты даму, выдающую себя за итальянку и называющуюся Антония Верди?»

– А ты отвечал, что хорошо знаешь эту даму, потому что находишься у ней в услужении и прочее, и прочее. Ты видишь, что память у меня верна…

– Я никогда в этом не сомневался!

– Тогда я закидал тебя вопросами…

– На которые я не хотел отвечать, сознайся в этом…

– Это правда, твое сопротивление было геройским до той минуты, пока я не сунул тебе в руку луидор…

– Что же делать?.. В то время мы не были еще в милости… Мы еще, так сказать, не катались по золоту… Притом я чрезвычайно слаб, когда дело идет о том, чтобы оказать услугу моим друзьям…

– Ты употребляешь слова не так, как следует… – перебил Обер, смеясь, – ты говоришь «оказать услугу», а хочешь сказать «продать ее»…

– Ах, Боже мой! – возразил Жан Каррэ, – не будем придираться к словам!.. Как бы то ни было, я рассказал тебе все, что только знал сам…

– За это я тебе чрезвычайно благодарен…

– Я всегда думал, что признательность – одна из твоих главных добродетелей!

– И ты не ошибался.

– Но вернемся к тому, что нас занимает. Не нужно быть колдуном, чтобы понять, что не простое любопытство побуждало тебя осведомляться обо всем касающемся Антонии Верди. Ты трудился для кого-то…

– Еще бы!

– Какой-то дворянин дорого заплатил тебе за те сведения, которые я сообщил тебе, право, за дешевую цену…

– Очень может быть!

– Скажи мне, как зовут этого дворянина.

– Нет, этого не скажу!

– Ты отказываешь мне?

– Отказываю.

– Почему?

– Потому что этот дворянин, как ты действительно угадал с помощью твоего воображения и всегдашней проницательности, купил и мои сведения, и мою скромность. Я честный человек, я дал слово и уже не могу отдать тебе то, что продал другому.

Жан Каррэ пожал плечами и сказал:

– Вот три луидора, скажи мне его имя.

– Полно! – вскричал Матьяс Обер. – Неужели ты воображаешь, что я продам свою совесть за такую ничтожную цену…

– Сколько ты требуешь?

– Десять луидоров.

– Это слишком дорого.

– Ну так не будем более говорить об этом…

– Послушай! Ты отказываешься от хорошего барыша, тем более что мы знаем имя, которое ты не хочешь нам назвать.

– А! Вы его знаете… так не спрашивайте меня.

– В доказательство того, что мы его знаем, я тебе скажу.

– Я жду…

– Этого дворянина зовут кавалером Раулем де ла Транблэ.

Произнося эту последнюю фразу, Жан Каррэ с величайшим вниманием наблюдал за Матьясом Обером. Но хотя тот чрезвычайно удивился, лицо его осталось бесстрастно: ни один мускул в нем не пошевелился.

– Ты видишь… – сказал Жан Каррэ, обманувшись в ожидании.

– Я вижу, – отвечал Матьяс, – что если вы так уверены в этом, то я вам не нужен…

– Что же, разве мы ошибаемся?

– Вы должны знать это лучше меня.

– Ну, скажи мне, ошибаемся мы или нет, и я дам тебе пять луидоров.

– Десять или ничего.

– Этакий упрямый осел.

– Уж я таков… хочешь соглашайся, хочешь нет…

– На, возьми твои десять луидоров. Говори же имя…

– Вы не ошибаетесь, – отвечал Матьяс Обер, спрятав деньги в карман, – я осведомлялся об Антонии Верди для кавалера Рауля де ла Транблэ.

– Поздравляю! – вскричал Жан Каррэ, смеясь. – Смышлен ты! Подцепил у нас даром десять луидоров!

– Совсем нет! Я поступил откровенно! Я не принуждал вас покупать мой товар, который был вашим… Но каким чертом узнали вы, что кавалер де ла Транблэ нанял меня?

– Мы не узнали, а угадали.

– Как это?.. инстинктом? Без указаний?

– Нет, госпожа моя имела указание…

– Какое?

– Дней через пять после нашей встречи у дверей квартиры, которую мы занимали, кто-то позвонил… Я отворил и увидел молодую даму, белокурую и бледную, которая казалась очень встревожена и, несмотря на то, прелестна, как ангел… Она хотела видеть мою госпожу. Я отвечал ей, что синьора не принимает никого в этот вечер. Прошу вас, скажите вашей госпоже, вскричала незнакомка, что мадам де ла Транблэ желает говорить с ней. Я отвечал, что не могу этого сделать, потому что госпожа заперлась, а когда она запрется, то гори хоть весь дом, до нее не доберешься… Это была истинная правда.

– Что же сделала молодая дама? – спросил Матьяс.

– Она ушла с очень печальным видом. Она уже прошла несколько ступеней, когда я спросил се: надо ли сказать ваше имя и доложить, что вы придете опять? Ома отвечала: не нужно, я не приду.

– Как все это странно! – сказал Матьяс Обер.

– Подожди, еще не все. На другой день, подавая завтракать, я сказал барыне о вчерашней гостье… Услышав имя мадам де ла Транблэ, Антония Верди вскрикнула и лицо ее вдруг помертвело. Но, несчастный, – сказала она мне с гневом, как будто бы я не исполнил в точности ее собственных приказаний, – надо было тотчас доложить мне! Надо было тотчас выломать двери, но добраться до меня!! Надо было не отпускать этой мадам де ла Транблэ!!. Но, по крайней мере, вернется ли она? Я был принужден отвечать, что это чрезвычайно сомнительно. Госпожа на меня очень сердилась, называла меня олухом, дубиной и засыпала меня множеством вопросов насчет лет и лица гостьи. Когда я сказал ей, что мадам де ла Транблэ молода и удивительно хороша, с ней сделалась истерика. Она не выезжала целый день, все надеясь, что мадам де ла Транблэ придет еще раз.

XIX. Жанна и Рауль

– Что это за чертовская тайна?! – прошептал Матьяс Обер.

– С этого дня, – продолжал Жан Каррэ, – Антония Верди была озабочена, задумчива, беспокойна, хотя ее влияние в Пале-Рояле увеличивалось невероятным образом. Регент осыпал ее знаками своей благосклонности, могу сказать даже любви. Наш переезд в отель в улице Серизэ не сделал ее веселее. Вчера ее пригласили ужинать в Пале-Рояль. Она спросила у регента список гостей и, увидев в нем имя кавалера де ла Транблэ, придумала какой-то предлог, чтобы не быть на ужине… Наконец сегодня утром она приказала мне отыскать искусного, опытного, деятельного и, главное, скромного человека, который бы мог в самый короткий срок доставить ей сколько возможно полные сведения обо всем, что касается нашего теперешнего пугала, кавалера де ла Транблэ, и жены его.

– Тогда-то ты вспомнил о бедном Матьясе Обере?

– Натурально… ты понимаешь, что надо ценить друзей?

– Скорее ты просто не знал, к кому обратиться!

– Вот еще! Напротив, я затруднялся, кого выбрать… Ты говоришь это для того, чтобы избавиться от признательности, в которой клялся мне сейчас… Но я знаю, что ты шутник… Теперь поговорим серьезно… Возьмемся мы за наше дельце?

– Это зависит от условий.

– Я тебе сказал, что они будут удовлетворительны.

– Ты сказал, но не назначил суммы.

– Двадцать пять луидоров.

– В таком случае не стоит и говорить! Кавалер де ла Транблэ дал мне тридцать за донесение об Антонии Верди.

– Если так, то мы поступим не хуже кавалера. Ты получишь тридцать луидоров.

– Мне нужно не тридцать, а шестьдесят.

– Полно! Почему же за совершенно одинаковую услугу ты просишь двойную цену?

– По той простой причине, что, трудясь для кавалера, я имел дело с небогатым и ничтожным дворянином. Теперь же, шпионя для Антонии Верди, я служу любовнице Филиппа Орлеанского, регента Франции, то есть женщине, которой золото не стоит ничего, кроме труда попросить его…

– Что справедливо, то справедливо! – прошептал, смеясь, Жан Каррэ. – Хорошо, – прибавил он, – будущий первый министр, договаривающийся от имени будущей регентши с левой руки, не может торговаться как простой смертный… Ты получишь шестьдесят луидоров… Хочешь получить задаток?

– Приму охотно.

– Вот тебе пятнадцать луидоров; остальные отдадим, когда получим донесение. Ты скоро его доставишь?

– У меня есть уже очень много сведений. Я дополню их и надеюсь в будущую субботу удовлетворить любопытство Антонии Верди.

– Вот это хорошо; я думаю, что мы будем довольны твоим усердием.

– Где я тебя увижу?

– Ты понимаешь, что я не решусь во второй раз явиться в такое заведение, как это, где без тебя мне пришлось бы плохо… Это значило бы компрометировать мою ливрею… Приходи на улицу Серизэ, в наш отель и спроси Жана Каррэ.

– Увижу я твою госпожу?

– Вероятно; она, конечно, сама захочет расспросить тебя.

– Хорошо, я принаряжусь… прекрасный пол всегда мне дорог!

– Злодей Матьяс Обер! – вскричал Жан Каррэ, вставая.

Они пожали друг другу руки, и лакей Антонии Верди вышел из таверны «Марс и Венера».

Оставим Матьяса Обера честно зарабатывать свои деньги, стараясь проникнуть в таинства домашней жизни кавалера де ла Транблэ. Оставим Жана Каррэ раздуваться гордостью от своего высокого звания, как доверенного человека Антонии Верди, и мечтать, что он скоро будет правою рукою фаворитки. Оставим Филиппа Орлеанского с нетерпением ожидать знаменитой субботы, которая должна была показать ему ослепительную царицу Савскую, возлюбленную великого Соломона. Оставим на несколько минут всех этих особ, с которыми скоро увидимся опять, и отправимся к Раулю и Жанне в их таинственное жилище.

Настала минута для Рауля объяснить Жанне, чего он ожидал от нее, и научить ее роли, которую он назначал ей в странной сцене, готовящейся разыграться в следующую субботу в Пале-Рояле, к мистификации его королевского высочества Филиппа Орлеанского, первого принца крови, регента Франции. Как и предвидел маркиз де Тианж, это объяснение немало затрудняло кавалера. Он знал, что Жанна будет ему повиноваться, но знал также и то, что простодушная и откровенная натура молодой женщины непременно сначала возмутится и с величайшим трудом примет участие в обмане. Рауль любил Жанну – нам это известно – и еще не дошел до того, чтобы видеть в ней только бессловесное орудие. Он не хотел ни огорчить ее, ни оскорбить, и мысль лишиться ее любви и ее уважения пугала его. Итак, по всем этим причинам он откладывал сколько было возможно разговор, который мы передадим читателям…

Наступил вечер пятницы. Невозможно было откладывать далее, и Рауль наконец решился. Как искусный комедиант, он начал с того, что придал своему лицу печальное и озабоченное выражение, которое не могло не привлечь внимания Жанны. В самом деле, мрачная физиономия Рауля тотчас же растревожила молодую женщину, и она начала расспрашивать его. Рауль сначала отвечал ей очень уклончиво. Беспокойство Жанны удвоилось. Рауль искусным умолчанием без труда превратил это беспокойство в настоящий испуг. Жанна уверила себя, что мужу ее угрожает неизбежное несчастье, и хотела знать, откуда оно явится. Минута была удобная, и Рауль воспользовался ею.

– Жанна, – сказал он, страстно прижимая к сердцу молодую женщину, – ты меня любишь, не правда ли?

Молодая женщина обратила на лицо мужа свои большие, полные изумления глаза и прошептала:

– Люблю ли я тебя? Зачем ты спрашиваешь меня об этом?.. Люблю ли я тебя? Лучше спроси меня, бьется ли мое сердце, потому что если я перестану любить тебя, оно перестанет биться!..

– А если именем этой любви я буду просить у тебя большего доказательства преданности, дашь ли ты мне его?..

– Все, что только ты можешь ожидать от меня, Рауль, я сделаю… Сделаю не колеблясь и с радостью… все, исключая одного.

– Чего?

– Я только не соглашусь расстаться с тобою…

– А речь идет именно о разлуке, мое бедное дитя… Но слава Богу, то, о чем я хочу просить тебя, может избавить нас от этой разлуки… В твоей власти не допустить, чтобы ворота Бастилии затворились за мною… может быть, навсегда…

– Бастилии! – повторила Жанна с криком ужаса. – Бастилии! И я могу не допустить?..

– Да.

– И ты еще колеблешься?! Ах, Рауль! Как сильно должна я тебя любить, чтобы простить тебе подобное недоверие…

– Когда я скажу, в чем дело, моя возлюбленная Жанна, ты поймешь мою нерешительность… Ты поймешь, что иногда я говорю себе: лучше сидеть вечно в тюрьме, чем видеть, что моя обожаемая жена, моя возлюбленная Жанна, играет недостойную роль!..

– Недостойную роль?! Но я слишком хорошо знаю, мой Рауль, что ты не можешь потребовать от меня ничего постыдного… Притом моя честь принадлежит тебе… Разве ты не имеешь права располагать сю? Вечная тюрьма, Рауль, вечная разлука была бы для меня смертью! А я еще так молода… и с тобою жизнь так прекрасна! О! Рауль, не осуждай меня на смерть…

– Послушай же и, как ни странно покажется тебе то, что я тебе скажу, не сомневайся во мне.

– Я скорее буду сомневаться в себе самой…

– Я уже говорил тебе несколько раз о мнимом заговоре, изобретенном какими-то сообщниками, желавшими выставить свое лживое усердие. Точно так же я говорил, что два-три неблагоразумных слова навлекли на меня подозрение в участии в этом сомнительном заговоре…

– Да, и я всегда с глубоким ужасом слушала, как легкомысленно судил ты об опасности, угрожавшей тебе! Тайный инстинкт говорил мне, что эта опасность важнее, нежели ты думал…

– Твой инстинкт тебя не обманывал… опасность увеличилась, особенно в последнее время…

– Почему?

– Странное дело! По обстоятельствам, которым не чужда и ты…

– Я?! – пролепетала Жанна, с отчаянием ломая руки. – Я причина угрожающей тебе опасности? О! Не говори этого, Рауль, или я сойду с ума… я это чувствую…

– Успокойся, милое дитя… повторяю тебе, что эту опасность можно отклонить.

– Но ты мне говоришь также, что я ее увеличила!.. Прошу тебя, умоляю на коленях, объяснись, чтобы я узнала, по крайней мере, в чем я виновата.

– Ты не виновата, моя возлюбленная; все это сделал случай или скорее злой рок… Помнишь ли ты тот день, единственный, в который мы не были вполне счастливы со времени нашего союза?..

– День Антонии Верди, – прошептала Жанна, потупив глаза.

– Да… Помнишь ты дерзкое и грубое нападение того дворянина, от насилия которого тебя вырвал мальтийский командор, дон Реймон Васкончаллос?

– Помню… – сказала Жанна еле слышным голосом.

– Рассказывал я тебе когда-нибудь, чем кончился поединок между командором и этим дворянином?

– Никогда.

– Дон Реймон убил виконта Д'Обиньи.

– Кровавая смерть!.. – вскричала Жанна. – Из-за меня!.. Ах! Какое ужасное наказание моей безумной ревности!..

– А виконт д'Обиньи был фаворитом регента, – продолжал Рауль. – Все – даже сам регент – думают, что это я дрался с виконтом и что я убил его…

– Но если это неправда! – с пылкостью возразила Жанна. – Если твои руки не смочены в крови его? Зачем тебе не оправдаться? Не назвать настоящего убийцу?

– Ты забываешь, Жанна, что этот убийца, как ты его называешь, убил д'Обиньи в благородном поединке, защищая тебя… Ты забываешь, что мы обязаны ему неограниченной и бесконечной признательностью; что выдать его было бы низостью…

– Ты прав, Рауль; я видела только тебя, думала только о тебе и забыла обо всем!..

– Итак, – продолжал кавалер, – меня обвиняют, и теперь ты понимаешь, что я не могу оправдаться. Филипп Орлеанский хочет отомстить за смерть своего любимца, и я был бы уже давно отослан в Бастилию, в мрачную тюрьму, которая никогда не возвращает своих жертв, если бы маркиз де Тианж, этот преданный друг, не воспользовался ради меня одной из самых странных слабостей регента…

– Что ты хочешь сказать?..

– Филипп Орлеанский, этот развратный и суеверный принц, посвящает изучению кабалистических наук все время, которым ему позволяют располагать его постыдные любовные интриги и заботы о государстве… и то еще очень часто он возлагает судьбы Франции на гнусного Дюбуа. Филипп Орлеанский будет безжалостен к оскорбленному дворянину, который защищал свою честь со шпагой в руке! Но он простит все, даже преступление, мнимому чародею, колдуну, словом, искусному шарлатану, который сумеет польстить его страсти и поощрить его нелепые и химерические верования…

Жанна слушала в остолбенении, не понимая, что хочет сказать Рауль.

– Но, друг мой, – спросила она наконец, – что же я могу тут сделать? Что можем сделать мы оба?

– На первый взгляд ничего, но на самом деле очень многое, если не все…

– Как?..

– Я уже предупредил тебя, милое дитя, что должен сообщить тебе странные вещи… Маркиз де Тианж, как я говорил тебе, вздумал воспользоваться самой странной из слабостей Филиппа Орлеанского, чтобы спасти меня…

– Что же он сделал?..

– Он показал меня регенту в таком выгодном свете, который один мог возвратить мне его милость… Он сказал ему, что я чародей первого разряда, посвященный в ужасные таинства волшебства; словом, он успел остановить громовой удар, грозивший поразить меня…

– Маркиз де Тианж поступил прекрасно, и я признательна ему от всей души… Но когда регент вдруг узнает, что он был обманут, каким образом сумеешь ты обезоружить его гнев, который, без сомнения, увеличит эта хитрость?..

– Когда регент узнает, что он был обманут, говоришь ты?.. Да, конечно, он рассердится… но он никогда не должен этого узнать…

– Возможно ли это?

– Да.

– Каким же образом? Я полагаю, что Филипп Орлеанский не удовольствуется заверениями маркиза де Тианжа. Он потребует доказательств твоего кабалистического знания…

– Он уже их потребовал.

– Ну?

– Ну, я нашел средства доказать их ему…

Жанна побледнела.

– Боже мой! Боже мой! – вскричала она с ужасом. – Разве маркиз де Тианж сказал правду?..

– Дурочка! Как можешь ты это думать? – возразил Рауль с улыбкой, которая успокоила Жанну. – Но согласись, что позволительно обмануть легковерного принца, чтобы спасти свою свободу к, может быть, даже жизнь?

– Да, конечно, очень позволительно!.. Но как это сделать?

– Маркиз де Тианж особенно распространился о моем искусстве вызывать мертвых из могил и о способности придавать жизнь, движение и дар слова безжизненным фигурам в картинах или обоях.

– Но водь мертвые по твоему голосу не пробудятся! Безжизненные фигуры останутся безмолвны и неподвижны!

– Да, конечно, в действительности так; но можно заменить эту действительность искусной фантасмагорией…

– Ты думаешь?

– Не только думаю, но уверен…

– Да услышит тебя Бог и спасет нас!.. – прошептала Жанна.

– Вот странное воззвание в устах сообщницы чародея, – сказал Рауль, улыбаясь.

– Сообщницы, говоришь ты?

– Да.

– Я соглашаюсь на сообщничество, только не знаю, в чем оно будет состоять.

– Маркиз де Тианж все предвидел. Он не слепо бросил меня в пропасть, которая могла поглотить меня. Он нашел основание той фантасмагории, которую Филипп примет за действительность, и все это зависит от тебя.

– От меня? – воскликнула Жанна.

– Да.

– Но каким образом?

– Угадай.

– Как ни угадываю, мысли мои теряются! – отвечала Жанна после двух-трех минут размышления.

– Помнишь ли ты сходство, случайное, но неслыханное, удивительнее, сходство, которое когда-то заставило меня поверить в видения?..

Жанна покачала головой.

– Угадай, – продолжал Рауль, – угадай, моя юная и возлюбленная царица…

Он намеренно сделал ударение на слове царица.

– Ах! – вскричала Жанна, дотронувшись рукой до лба машинальным движением человека, что-то припоминающего. – Знаю!.. Знаю!.. Царица Савская, не так ли?.. На обоях в Маленьком Замке?

– Именно, милое дитя.

– Но каким образом это сходство может быть полезно для твоих планов?

– Очень просто… де Тианж ездил в Маленький Замок, привез обои, показал их регенту, убедив его рассказом какой-то фантастической легенды, что фигура на обоях совершенно похожий портрет настоящей царицы Савской.