Текст книги "Я вам не ведьма!"

Глава 11

– Почему-то я думала, – сказала Бонни, – что на уроке зельеварения мы будем варить зелья.

– Ой, Бонни, да что ты! – всплеснула руками какая-то девчонка, с которой та завела знакомство, пока мы были в ссоре, я никак не могла запомнить ее имени. – Нам же объявляли, ты что-о-о, не слышала? Будет цикл ботаники сначала.

Я скривилась, это длинное «что-о-о» для моего слуха было сродни возни пальцем по стеклу.

Девчонка вообще меня бесила. Она вечно теребила Бонни, искательно заглядывала ей в глаза и вообще вела себя так, будто это она ее подруга, а не я.

Хотя не удивлюсь, если они из одной деревни. Но Бонни хотя бы не привезла деревню с собой.

– Дома-а-ашка же была! – выдала девчонка, округляя и так выпученные глаза.

Теперь скривилась уже Бонни. Слово «домашка» действовало на нее, как ладан на демона, ее всю прямо перекашивало.

Меня все так же раздражала интонация, поэтому на подругу я смотрела с сочувствием. А потом вообще подхватила ее под локоток и увела на другой конец толпы прямо посередине очередного бесконечного «что-о-о?»

«Ты что-о-о, не знала? Ее фамильяр сжег крапивные рубашки. Ну ты что-о-о!» Когда-нибудь я узнаю, что Щиц купался в ванне с кровью младенцев, и наконец-то пойму, что же такое криминальное он совершил, чтобы докатиться до жизни такой. Пока же я слышала только про всяческие пряничные домики и рубашки из крапивы и не понимала, как можно за такие глупости искалечить человеку спину и судьбу.

Вторым вопросом, который у меня возникал, когда до меня доходили слухи, был банальный «а зачем?». Зачем нормальному человеку резать куриц, несущих золотые яйца, ломать прялки и все такое? Неужели им и вправду овладел гений разрушения, как говорила черепашка Царапинка?

А вот и Щиц, легок на помине. Кривовато улыбается, ну хоть выспался сегодня.

Мы ссорились уже три дня. Это стало настолько привычным, что Бонни уже даже не беспокоилась. Сначала она засовывала голову под подушку, намекая, чтобы мы хотя бы вышли из комнаты и препирались за дверью, а потом перестала делать и это, лишь иногда отрываясь от уроков или, скорее, рисования каракуль на полях тетрадей, чтобы проследить за нашей перепалкой. Так и поворачивала голову, как кошка, следящая за солнечным зайчиком, то ко мне, то к нему. И Каркара на ее плече повторяла за хозяйкой.

Причиной конфликта был Элий.

Щиц говорил, что нельзя так с людьми обращаться, что он очень устал слушать чужое нытье, что ему жутко неудобно, и он понятия не имеет, зачем вообще во все это ввязался. Я всячески доказывала, что это не его дело и что он сам виноват, что вмешался, и, конечно, может пойти на попятную, кто же ему мешает, только пусть сам признается в обмане.

На что он отвечал, что ему как-то неловко.

Я отвечала что-то типа: «вот именно!»

После чего оказывалось, что я – совсем другое дело, и спор уходил на новый виток.

Последней придумкой Щица стала фраза «он же живой!», которая окончательно сбивала меня с толку. Потому что я об этом знала.

А еще я знала, что куда лучше признаться в собственной лжи, которая, формально говоря, даже не была моей, это ведь Щиц придумал такую чудесную отговорку, чем оставить все как есть.

Но я не могла. Ни физически, ни морально.

В горле вставал ком, коленки тряслись, а в последний раз, когда я вот уже совсем было собралась, Каркара отравилась бутербродом с сыром. А я ведь просто отрезала хлеб и сыр и разложила на тарелочке! Да я представить не могла, что способна отравить дохлую ворону!

Бонни пришлось откачивать и так-то не слишком живого фамильяра – как она ругалась, как она ругалась!

Теперь в моей сумке для сбора трав лежали бутерброды Бонни: со слишком толстыми ломтями хлеба, сыра и колбасы, какие-то даже неуклюжие… но совершенно точно не ядовитые.

А Щиц улыбался мне кривовато, и в этой улыбке почти не было дружеского участия или теплоты. У такого Щица не спросить, чем же он так насолил академии. Нет, спросить-то можно, но он ответит колкостью, или отмолчится, или еще что-нибудь в этом духе…

Да и стоял он поодаль, чтобы спрашивать – кричать придется.

Из задумчивости меня вывел локоть Бонни, врезавшийся мне под ребра.

– Ой!

– Слушай! Там список трав выдают и три часа на сборы!

И правда, в тихом бубнении преподавателя, вокруг которого толпилась, толкалась и шумела наша девичья кучка, больше не слышалось слов «техника безопасности», зато названия цветов на хашасса летели одно за другим.

Я стала записывать. Бонни приподнялась на цыпочки и застрочила в блокнот, старательно срисовывая у меня знаки: с хашасса у нее было не очень.

Я знала, что Бонни беспокоится обо мне. Она больше не заводила разговоров о том, что мне нужно делать, но она волновалась за меня… что же, я отвечала ей взаимностью. Я волновалась за нее… за ее обучение.

Бонни оказалась какой-то жутко одаренной ведьмой. На всех уроках, где требовались практические магические навыки и не нужны были знания, она была настоящей звездой. Большая часть моих одноклассниц, да и я сама, колдовали по большей части случайно, а потом очень удивлялись, что же это такое у них вышло, но не Бонни.

Бонни достигла такого взаимопонимания со своей силой, до которого мне медитировать, наверное, еще лет сорок. За тот час, который я пялилась на свечу, тщетно пытаясь ее зажечь, она успевала снять с подопытной пациентки три сглаза и два вернуть обратно.

Но это никак не помогало ей с дисциплинами, где нужно было учиться, а не колдовать. Она даже по-ренски читала с трудом, на алфавит хашасса смотрела, как на иероглифы, а на шенские иероглифы – как я на те картины заграничных художников, где нарисована какая-то жуткая мазня, в которую художник вроде как вкладывал смысл, и вот мне вроде бы надо что-то сказать на эту тему, но я понятия не имею, что. И чувствую себя такой дурой, что хочется разреветься, но нельзя – потому что все тогда поймут, что ничегошеньки я в искусстве не понимаю…

Про математику я и не говорю: если бы Бонни могла объявить цифрам войну и сжечь их в священном пламени ненависти, она бы это сделала.

Но вместо того, чтобы попросить меня о помощи или сесть за учебники, она выбрала тактику игнорирования. Она прогуливала математику, а на начальном шенском она рисовала в тетради демонов вместо иероглифов. Я никогда не отказывалась от чести раскрасить ее демонам крылья алыми чернилами или пририсовать клыки, но я-то знаю шенский!

Она не скатилась до колов только потому, что списывала у меня, а если мы были в разных группах по предмету – у девчонок вроде той, растягивавшей гласные.

Вот как сейчас.

Я вздохнула.

– Бонни, – сказала я, – я хочу проверить себя.

– Угум, – кивнула она, – а вот это у тебя «люпуом» или «люпиом»?

– Люпум. Я хотела сказать, что пойду с Щицем, но без тебя, потому что… ну, ты знаешь, как выглядит всякая разная трава и можешь ее отличить друг от друга, а я хочу этому научиться…

– Так я научу, ты только на ренский переведи…

– Сама.

– Но я же…

– Ты же не можешь носить меня в кармане и доставать каждый раз, когда тебе нужно понять, что это за цветок в учебнике? – вздохнула я, – Так же, как я не могу в любой момент ткнуть под нос пучок травы и попросить рассказать, что из этого – что. Полагаться можно только на свою голову.

– Так нечестно, – покачала головой Бонни, – ты привела логичные аргументы.

– И?..

– Логичные аргументы – это неправда. Всегда есть другая причина, она за ними прячется. Тебе просто надоело со мной возиться, потому что я тупая, а ты заносчивая.

– …Что?

– Ты смотрела на Кинну, как на… безголовую курицу! Сложно сделать щи попроще? И знаешь, что? Когда я сказала «люпуом», ты посмотрела на меня так же!

Бонни подхватила корзинку и убежала прежде, чем я смогла собраться с силами и что-то сказать. Кажется, я наступила ей на больную мозоль.

Наша первая ссора случилась после того, как Бонни узнала, что я действительно богата, а я повела себя так, как будто имею право от нее отмахиваться. Заносчиво.

А вот и вторая подоспела.

Либо мы так и будем ссориться до бесконечности, до предела, до самой последней ссоры, после которой никто не извинится, либо… либо…

Я не знала, что делать. Ведь я вовсе не имела этого в виду, когда предлагала… Я вовсе не смотрела на Бонни свысока, нет. Она просто неправильно поняла.

Щиц приблизился, подволакивая ногу по траве – такая шелестящая нота в звуке шагов, я уже научилась его определять.

Он сломал ногу, когда носил какие-то тяжелые штуки из одного корпуса академии в другой, он частенько таким занимался; со временем этот звук исчезнет, как исчезнет и хромота. Она уже исчезла, для того, кто не знает, что она была – она совсем незаметна; но я все еще слышу шелест…

Я думала, это часть проклятья, но, к счастью, нет. Он горбатый, нечеловечески сильный, упрямый – но не хромой.

Я кинула блокнот в корзинку для сбора трав, но не устремилась в лес, как Бонни. Учительница надиктовала нам в основном травы, растущие в пойме реки; к реке вела утоптанная дорога.

Мы шли по обочине, чтобы не попасть случайно под копыта какому-нибудь невнимательному гонцу – хотя какие гонцы на такой-то тропинке, да посреди ведьминской территории? Я просто высматривала на обочине те травы из списка, которые могли бы там расти. Так что шли мы не просто медленно, а очень-очень медленно.

Щиц подобрал где-то длинную палку и теперь сбивал ей одуванчики. Вжих! Вжих! На ровных срезах выступает белый сок, белыми тучками взмывают в воздух семена, и падают на землю лысые головки вперемешку с еще желтыми, незрелыми.

Я старалась на них не наступать. Цветы было жалко: так и представлялось, как они медленно вянут на весеннем солнце, лежат, растоптанные. Не мной – кем-нибудь, кому будет все равно.

– Перестань! – сказала я строго. – Они же живые…

И осеклась.

Щиц поднял на меня насмешливый взгляд и медленно постучал себя по лбу согнутым пальцем.

– Живые, а?

Отвернулся и пошел вперед, картинно припадая на правую ногу. Мошенник, ничего она у него не болит, он уже даже начал путаться, на какую именно хромать: вот пару шагов прохромал на левую, вот вспомнил – поправился…

Вжик! Вжик!

Я покачала головой, но ничего больше не сказала: не ссориться же с ним из-за такой ерунды! И так в последнее время мы в какой-то бесконечной ссоре…

Да было ли такое, чтобы мы не были в ссоре? Когда я сделала Щица своим фамильяром, он стал от меня зависим; похоже, это его бесит куда сильнее, чем ноющий Элий, и мой бедный жених – всего лишь предлог, позволяющий ему выпускать свое раздражение на волю.

– Вот. – Мне протянули венок.

Венок у Щица вышел немного корявый, но цветы сияли маленькими солнышками – хоть и в разные стороны. Я невольно залюбовалась.

Мне никогда не дарили венков. Букеты дарили, а венки нет. Когда в городе мимо меня пробегала какая-нибудь девчонка, у которой на голове болталась такая вот корона, грозя сползти с оттопыренных ушей и превратиться в ожерелье, я невольно ловила себя на мысли, что тоже такой хочу.

Как Щиц угадал? Это жест примирения? Утешения?

– Как живые, да? А ты травинку потяни, – посоветовал Щиц доброжелательно. – Во-о-он ту, которой я перевил.

– Зачем? – спросила я, начиная подозревать, что это вовсе не жест примирения.

– Ты права. Так они красивые. Над травинкой я пошептал, так что они еще долго будут красивые, – Щиц пожал плечами: этот жест выглядел бы уморительно, если бы это был какой-нибудь незнакомый мне горбун, – раз красивые, то все равно что мертвые, а? Главное, что со стороны неплохо смотрятся.

– Я…

Не понимала, на что он намекает. И снова чувствовала себя беспомощной. Надулась. Щиц – мой фамильяр, должен во всем меня поддерживать и помогать! Хотя бы пытаться! Я же его не силком в фамильяры тащила! Я не виновата, совершенно ни в чем перед ним не виновата! Перед Элием очень виновата, тут я спорить не буду; перед Бонни немножко; но перед ним я ничем не провинилась!

А он ведет себя хуже, чем просто злобный горбун: он отчитывает меня, как моя тетенька! У меня и без него одна уже есть!

Я фыркнула и нахлобучила венок на его лохматую голову.

– Ну и бери! Тоже мне…

Щиц осторожно поправил его, чтобы не сползал на лоб, и протянул палку. Ухмыльнулся – совсем уж противно!

– Ну что, собьете парочку, госпожа-а?

– Хам!

– Ведьма. – Хмыкнул Щиц и вжик!

Умчался далеко вперед. Ликует, наверное – последнее слово, как всегда, за ним!

Потому что он всегда лучше меня знает, тетенька-зануда номер два на мою голову.

Я вспомнила, что в общежитии его ждут закопченные котлы, и расплылась в мечтательной улыбке. Попляшет он у меня, попляшет! Раз уж решил играть в верного слугу, то пусть!

Как ни странно, после этой стычки мне даже стало чуточку легче.

А еще я на всякий случай стала рвать травы про запас, если была возможность. Если Бонни примет – я отдам.

В последний раз.

Никаких больше дьяволят на шенском, хватит. Я могла бы закрывать глаза на то, что она ничего не знает, и щадить ее чувства, я могла бы, наверное, как-то контролировать выражение своего лица, но это было бы притворством, которое ранило бы Бонни куда сильнее, чем простое признание очевидного факта: ее церковная школа не дала ей никакой базы, она в отстающих и, если продолжит страдать комплексом неполноценности вместо того, чтобы заняться делом, то так в них и останется, несмотря на свой магический талантище. И если я, ее подруга, никогда не буду смотреть на нее, как на безмозглую курицу, потому что отлично знаю, что голова у нее светлая, а чуйка такая, какой и у папенькиных дворняг отроду не было, то какая-нибудь Марка с удовольствием сделает из нее девочку для битья и насмешек, стоит мне только отвернуться.

Пожалуй, впервые ожидание того, что я смогу на кого-то наорать, успокаивало, а не заставляло нервничать; наконец-то нашла выход из ситуации.

Иногда человеку просто необходим дружеский пинок.

Хоть это бывает и больно.

Моя математичка – зверь. Определенно зверь. Дело даже не в том, что именно она накладывала проклятье на Щица, и не в том, что большую часть времени она выглядит невинно, как будто только-только высунувшаяся из норки мышка, но стоит ее хоть чуточку разозлить, превращается в крысу настолько зубастую, что издалека слегка смахивает на заморского зверя крокодила, – нет, совсем не в этом. Просто бывают на свете такие люди, которые на первый взгляд все такие светлые, доброжелательные и вообще немножко похожи на головку восхитительного козьего сыра, лежащего на ни чем не примечательной дощечке. Но стоит на дощечку наступить – и щелк! Тебе откусили голову.

Ты умер.

Это ты тут мышка. Была.

А опытные ведьмы-преподавательницы никогда не бывают светлыми и доброжелательными людьми. Ну, по крайней мере, если их разозлить.

Как я разозлила.

А ведь всего-то дала слабину, задумалась, поддалась порыву: как будто она не была юной ведьмой, как будто она родилась со знанием, как силу можно использовать, как нельзя и как ее вообще использовать. И чего так злиться?

Ладно, если начинать с начала, то стоит вернуться на пойму реки, где я собирала травы. Старательно собирала. Уже часа два собирала.

Щиц дремал где-то в траве. Вообще-то фамильяров мы брали с собой, чтобы научиться с ними общаться: в идеале дрессированный фамильяр должен был уметь приносить травы как тапочки – по приказу. Но Щиц, хоть и любил иногда пропустить шутейку-другую про свою схожесть со служебным псом, никому другому такого не позволял. Всегда очень остро реагировал, обижался – это мне Бонни объяснила, сама-то никак не могла взять в толк, почему мы вот вроде нормально общаемся, но тут он раз! И посреди диалога начинает морозиться.

Ну так вот, я уже поняла, что сегодня явно не мой день в плане общения с людьми, поэтому старалась лишний раз его не тревожить.

Если совсем честно, я немного устала. В родном доме мне не нужно было поддерживать отношения: семейные связи никто бы не смог изменить, нэйе Улина любила меня почти материнской любовью и прощала сказанные в сердцах резкости, подруги никогда не были достаточно близки, чтобы меня слушать, тетенька нудела вне зависимости от того, что я делала, а все мои отношения с Элием были настолько плотно и уютно укутаны розовым туманом, что я и сейчас не могла припомнить ни одного его недостатка.

А с Бонни и Щицем… это было похоже на поле боя, только даже не поле, а какой-нибудь лес, где из-за каждого безобидного на первый взгляд дерева может выскочить враг, и приходится следить за каждым своим шагом, чтобы его не спровоцировать.

Чтобы было понятно, в каком я отчаянии, скажу вот что: я почти рада, что абсолютно совершенно точно испортила свои отношения с Элием навсегда, потому что теперь чувствую определенность в этих самых отношениях.

Так вот, собирала я травы и в процессе приблизилась к Щицу достаточно близко, чтобы разглядеть, что спящим он выглядит… ну… значительно прямее, вот. Оказывается, он довольно… длинный. В стандартный гроб для неопознанных трупов не влез бы, пожалуй, настолько длинный.

Про гробы я вспомнила из-за мяты, которую только что сорвала: на том званом обеде у градоначальника, где обсуждались мерки для бесплатных гробов, я ела вкуснейшее мятное мороженое, но потом градоначальник сменил поставщика, и больше я такого не пробовала. Печальная история.

В тот момент я почему-то думала о чем угодно, но только не о том, куда же подевался его проклятый горб. Мысли неслись вскачь, от гробов к мороженому, от мороженого к поварам, от поваров – к усатым смуглым сапожникам с острова Цинны, с которыми сбегают юные воспитанницы папиных конкурентов.

Я оглянулась так, как будто делаю что-то совсем неприличное. Вдалеке можно было увидеть пару моих одноклассниц; не важно, ерунда. Они не увидят, над чем именно я склонилась в высокой некошеной траве.

Опустилась рядом на колени и…

У него на правой брови сидела отвратительная муха. Я таких раньше даже на папенькиной скотобойне не видела. Такая гадкая, зеленая, переливалась еще.

И я попыталась ее смахнуть.

Это ощущалось как единственно возможное и правильное действие; я просто не могла не попытаться. Она была чужда этому лугу, этому солнцу, этому дню; она была лишняя.

Человек, который подарил мне такой замечательный венок, просто не заслуживал эту муху.

И я ее задела. Моя рука прошла сквозь нее, я чуть задела пальцами щеку Щица, но я ее задела.

Но тут Щиц проснулся и… искривился, что ли. Как будто всегда таким был, как будто не лежал только что вытянувшись в полный рост под весенним солнышком.

Как будто это все мне просто… приснилось.

– Ты чего?

Я не могла бы объяснить этого даже за сумму, втрое превышающую мое приданое – а приданое у меня ого-го! Поэтому я просто протянула ему корзину и брякнула первое, что пришло в голову:

– Я собрала… Тут есть хоть что-нибудь, что сгодилось бы для зелья, если что?

И Щиц ожидаемо сморщил нос и рассказал мне, насколько я не разбираюсь в сборе трав: например, какие-то растения надо было рвать с корнями, от каких-то я оторвала не те листья… Все это было в учебнике, но я как-то не обратила внимания.

Но это не слишком-то мне помогло; все равно я получила точно такой же трояк, как и вся остальная группа. Разве что мой был с плюсом.

Кроме того, когда я шла с ренского на шенский, меня в коридоре перехватила математичка. Сначала я подумала, что у нее такое страшное лицо, потому что она нервничает на территории гуманитариев: там были какие-то давние и страшные терки, кто-то вроде бы даже умер, так что она, считай, рисковала жизнью…

Конечно, гуманитарные и математические предметы проходили в разных зданиях, так что она почему-то забрела на враждебную территорию.

Но потом я поняла, что если чья-то жизнь и под угрозой – то это моя.

– Ты чем там занималась? – зашипела математичка, но прежде чем я ответила, рванула меня за локоть, наступила мне на ногу, дунула, плюнула, закатила глаза, быстро пробормотав что-то про себя, – я разглядела только, как шевелятся ее губы, и уж точно ничего не расслышала, – и я оказалась… ну, не в коридоре явно. Это больше смахивало на ее кабинет.

– Э-э-э… – протянула я.

Это была какая-то очень сложная магия, только что я была там, и вот я здесь… Просто бац! И здесь. Меня немножко мутило, и голова чуточку кружилась, но это прошло почти мгновенно.

Просто стало не до этого.

– Ты чем занималась с этим своим Щицем?! – рявкнула математичка так убедительно, что я даже вспомнила, как ее зовут.

Онни.

Все звали ее Онни.

Потому что она была маленькая, вся такая уютненькая, с добрым личиком и вовсе не возражала, когда ее так звали. Конечно, это не было ее полным именем, полного никто не запомнил.

Но я бы не рискнула ее сейчас назвать таким вот уменьшительно-ласкательным именем. Я предпочла универсальное «извините, пожалуйста». Как-то очень четко я вдруг поняла, что моя математичка – зверь. И меня сейчас загрызут заживо.

– Извините, по-по-пожалуйста, но… а что случилось?

– ЧЕМ?!

– Цы-цы-цветочки… собирали? – предположила я, потому что сразу после этой пары Щица вызвали что-то таскать, и с тех самых пор я его не видела.

– Ты дергала мое заклинание!

– Я-а-а-а?

Я ничего такого не помнила. Ну, разве что муху. Но до сих пор я была уверена, что это мне голову напекло.

Мне сунули под нос стопку бумаг.

– Ч-что… ээээ…

– Расчеты к заклятью, – сухо объяснила Онни, – это я заколдовала твоего фамильяра. И получила за это квартальную премию. Это своего рода шедевр, знаешшшь ли.

Шипение эхом отдалось в моих ушах. Мне даже показалось, что язык у моей учительницы раздвоенный. Почудилось, наверное.

– Заклинания для того и плетутся, чтобы их снимали. Иначе скушшшно, – продолжила Онни, – но насколько надо не уважать чужую работу, чтобы дергать за узлы интуитивно! Ненавижу этот метод! Если бы он не проснулся, ему бы и лицо перекосило, ясно?!

Она треснула бумагами о письменный стол.

– Ты в моей власти, понимаешшшь же? – вдруг спросила она и постучала заострившимся когтем по бумаге. – Полностью в моей власти. Доложу директрисе – вылетишь тут же, и ни одного из твоих мальчиков тебе забрать не позволят.

Ни одного из моих мальчиков? Каких еще мальчиков? А-а-а… Что? Моих?

Я поняла, что неудержимо краснею.

– Я вовсе не…

– Да плевать. Прежде чем что-то снимать, будь добра, предоставь мне расчеты, яссссно?

– Я…

– Яссссно?!

– Да.

Никогда не видела, чтобы люди так быстро менялись в лице. Раз! И со мной снова милая женщина Онни.

– Вот и отлично. Завтра вечером придешь ко мне на допы.

– Но…

– Ясссно?!!

Ну вот, опять.

Я кивнула.

– И только посмей снова явиться на занятия для начинающих, – уже спокойно продолжила Онни. – Если тетка будет против, я с ней поговорю, ты всегда можешь на меня положиться. Я ведь твоя учительница, – солнечно улыбнулась она, – я о тебе позабочусь. Ладненько?

– Похоже, у меня нет выхода, – брякнула я.

– Я не дам светлому уму похоронить себя в шенских закорючках, – фыркнула Онни, – и я же дала тебе неплохой стимул, а?

– Один вопрос… – меня несло, и я, недолго думая, выпалила первую же догадку, всплывшую в моей бедовой голове. – За что вы мою тетеньку ненавидите?

И попала ведь! Не так уж и плоха моя интуиция!

– О, я Акату просто обожаю. – Похоже, в улыбке Онни мелькнули клыки? Надеюсь, показалось. – А больше всего я ее люблю, когда она мне обязана. А еще я не люблю, когда к моим заклинаниям тянутся кривыми ручонками, но ты же не сможешь не тянуться, я понимаю – сама такая была. Все, я занята… а, вот.

Мне на руки упала тяжеленная стопка тетрадей.

– Проверь до завтра контрольные. Я давала задания на дроби, ты справишься – тебе же явно нечем заняться! И только попробуй пририсовать подружке лишний балл… – Опять эта демонова улыбка, боже!

Я поняла, что дрожу. Тряслась перед ней, как кролик перед удавом. Храбрость испарилась – как и дерзкие ответы. Я даже не спросила, достала ли она тогда мой черновик из мусорки: почуяла, что так мне придется проверять стопку раза в четыре выше.

Вот так и вышло, что я во второй раз прогуляла шенский.

И узнала, что математичка – милая женщина с безвольным подбородком и лучистыми морщинками вокруг глаз, – та еще змеюка подколодная. Змеюки же тоже звери, да?

Ну и что у нее терки с тетенькой. Я бы, может, и решила, что мне показалось или что я ослышалась, если бы меня не перевели на углубленный шенский чуть ли не раньше, чем появились новые списки углубленной математики.

Впервые я была канатом, который перетягивали.

Не то чтобы мне это нравилось.

У меня не было выбора.