Текст книги "Я вам не ведьма!"

Глава 18

В это злополучное утро… хотя какое утро, уже давным-давно был день. В общем, тогда я спросила у Бонни, кое-что припомнив:

– А почему ты сказала, что Хранитель Леса – лесной дух?

Время тянулось томительно медленно, руки затекли, и мне было скучно, потому что смотреть на то, что творится, мне не хотелось. А Бонни все равно ничем не была занята, только делала вид, что читает мои конспекты, а на самом деле просто валялась на кровати и косилась в нашу с котлом сторону.

– Потому что это был лесной дух, – Бонни перевернулась на бок.

– Как волшебное существо, оберегающее местный лес? – удивилась я.

На волшебное существо дедушка Жешек никак не тянул. Не с его морщинистой индюшачьей шеей и гнилыми зубами. Разве что на какое-нибудь балаганное чудище, вроде той мартышки с рыбьим хвостом, пришитым гнилыми нитками, которую ушлый циркач пытался втюхать папеньке как русалку…

– Как призрак, который перешел на здоровое питание, – поправила Бонни, – энергия Леса, вместо энергии страха и страданий живых – и он уже не злой дух, а дух природы. Очень просто.

Я пожала плечами. Для человека, который вот совершенно никак не хотел соприкасаться с некромантией, Бонни в последнее время разузнала про призраков слишком уж много. Знала бы я, что беспокойство за меня может внушить ей такую страсть к нелюбимым предметам, наплела бы, что бабушка разговаривает со мной исключительно на хашасса.

– Это вы про кого? – переспросил Щиц, и я дернулась, заслышав собственный голос. Измененный, как будто со стороны… но я его узнала. Вот как я звучу для других… Слишком тонкий.

– Ты сиди, сиди в котле, не высовывайся, – буркнула я, – какая тебе разница?

– А ты держи зеркало ровнее, – огрызнулся Щиц, – и все-таки?

– Как я тебе ровнее буду держать, если ты запретил смотреть?! Вывел меня из леса один дедок как-то раз, – пояснила я, – потом с Бонни он же пообщался. Жешк… Жашек…

– Дед Жешек, крепкого ему здоровья, – поправил Щиц.

Я попыталась аккуратно шевельнуть затекшим запястьем и неловко дернулась, зеркало опасно тренькнуло, ударившись краем о край котла.

– Зачем здоровье мертвецу? – удивилась Бонни. – Да дай ты мне зеркало, Эль, у тебя руки дрожат!

– Потому что он – как я! Сама посмотри!

– Говорил же, отвернись!

– Вот Бонни бы и просил!

– Мне натура нужна была.

– Ну, похож. – Бонни оттеснила меня от котла и отобрала зеркало. – А ты, Эль, приляг лучше. Тебе ж сейчас будет плохо.

– Не будет.

– Будет.

– Не будет! Я полна сил!

– Ровно до тех пор, пока он в котле, – строго ответила Бонни, и я все-таки легла на кровать, признавая ее правоту. Разве что руки на груди не скрестила, я ж не спящая красавица, и мы не в основание королевства тут играем.

– Эль, не забудь спросить у твоего отца, что это конкретно за сплав, – добавил Щиц и высунул на мгновение порыжевшую голову, – и не думай разменять это на курсовую!

– Заберу секрет изолирующего чугуна в могилу, – парировала я, – долго еще? Обеденный перерыв кончается, а мне надо подойти к тетеньке как бы случайно…

– Готово, – сказал Щиц и вылез, опираясь Бонни на плечо.

– Встаньте рядом, я вас сравню, – скомандовала Бонни.

Щиц протянул мне руку, чтобы помочь встать.

Мою пухлую белую руку с родинкой на мизинце, и двумя на четвертом пальце, и еще одной на кончике большого пальца… а вот эту на запястье я и сама у себя не помнила, но она и правда оказалась там же.

А вот на ощупь были знакомые мозолистые и сильные пальцы. Рука ощущалась куда больше и сильнее, чем виделась.

Щиц легко удержал меня, когда я покачнулась: ожидаемо закружилась голова, но это быстро прошло. А вот легкая тошнота осталась, во рту стал знакомый противный кисловатый привкус, но на это я в последнее время научилась внимания не обращать. Не знаю, моя ли магия или его, то общее недоразумение, что мы кое-как делили на наши нужды, быстро вновь пришло в равновесие. Щиц научился балансировать, когда понял, в чем проблема. Он вообще очень быстро обучался.

Я бы никогда на такое не согласилась. Это была идея Щица. Я, конечно, тоже подумала об этом, но ни словом не заикнулась: понимала, слишком уж опасно.

Как только он узнал о том, перед каким нелегким выбором поставила меня Онни, тут же предложил замаскироваться и пойти вместо меня. Причем я-то в самых смелых своих фантазиях думала замаскировать Бонни; он же предложил себя.

Хотя, казалось бы, он и так был под заклятьем, изменяющим облик, и накладывать поверх этого еще и иллюзию было чистой воды головотяпством. Хоть я и мало что смыслила в магии, но сложность задачи была очевидна.

Но Щица, по-видимому, привлекла именно сложность задачки. Он загорелся, как мальчишка, которого поманили леденцом на палочке. Мы с Бонни правда пытались доказать ему, что это гиблое дело, но он прямо-таки рвался в добровольцы проводить на себе испытания… и мы сдались.

И вот, по очереди подержали зеркало, пока он лепил мой светлый образ с натуры, что делало нас с Бонни соучастницами, но мне хотя бы теперь было не так стыдно.

К тому же я подозревала, что в этом Щиц с Онни похожи: сложные задачки одинаково горячат им кровь. Блаженные от науки… или от искусства? То, что делал Щиц, я бы назвала искусством, тогда как Онни предпочитала науку, хоть и временами зрелищную. В любом случае они оба были одержимы сходной болезнью, и, пусть я и не верила, что Щицу удастся провернуть свою затею и не попасться, я надеялась, что Онни его простит, если сочтет его решение интересным. А то, что Щиц придумал какое-то интересное решение, чтобы вместо уродливого горбуна все могли лицезреть моего двойника, столь же прекрасного, как и оригинал, я не сомневалась.

– Как две капли, – восхищенно воскликнула Бонни, – вот это да.

– Я иду учиться, а ты – выяснять отношения с семьей, – еще раз подтвердил Щиц.

– Ну да, наоборот не получится, что происходит с тетенькой, я должна увидеть лично, – кивнула я, – но тетеньку ведь можно и отложить… Она так-то взрослая, тетенька-то, чего мне мешаться… Может, все-таки оно того не…

– Стоит, – на моем лице показалась знакомая половина улыбки, – еще как стоит. Твоя тетенька нужна тебе, а мне – моя учеба, так что мы честно поделили.

Ох, надеюсь, Онни в случае чего оценит хотя бы этот кураж. Потому что я вот уже жалела, что рассказала друзьям о своих затруднениях.

Даже Бонни, казалось, не понимала опасности. Витала где-то в своих мыслях. А только моими силами раздухарившегося Щица было уже не удержать.

Я не знала, сколько зим он колол дрова для печей академии и сколько лет провел, строя то баню, то столовую, то очередной корпус; но я видела, что он так давно не занимался любимым делом, что готов был на все, лишь бы хоть на секунду к нему вновь приобщиться. И отговаривать его сейчас было, как выдергивать из рук вчера завязавшего курильщика трубку – бесполезно.

Он создал мою совершенную копию, примерил ее на себя, и мой облик сел на него, как ладно скроенный костюм. Даже лучше: ни один портной, даже самый-самый дорогой и лучший, не изучал еще меня так тщательно.

Было что-то… до жути смущающее в том, что Щиц, оказывается, помнит меня до последней родинки и складочки кожи на руке. И не помогало даже то, что я была уверена: пожелай он, и с такой же точностью он создал бы облик Бонни или даже Элия. Видеть себя саму рядом и знать, что это вовсе не я…

Странные ощущения. Смешанные чувства.

– Ну, эм, тебе не стоит так улыбаться, – зачем-то брякнула я, – потому что это ты так улыбаешься, а я так не улыбаюсь.

Щиц тут же исказил «мое лицо» в капризной гримаске: надул губы, презрительно сощурил глаза. Вздернул подбородок…

– Так лучше? – протянул он.

Я скривилась.

– Ну, ты сам на это пошел, – сказала я раздраженно и вышла, хлопнув дверью.

И вовсе я не корчу такие противные рожи. Или корчу? Дурацкое из Щица получилось зеркало, кривое, как его спина.

Я сидела на дереве.

Злость на Щица превращала меня в человека неблагоразумного. Точнее я надеялась, что это все злость на Щица, потому что надо же мне было это умопомрачение хоть на что-то списать.

До этого я никогда не лазила по деревьям.

То есть не то чтобы совсем никогда… один раз залезла. В детстве. Мне тогда и было-то лет шесть.

На самый-самый верх.

Я помню, что было невероятно высоко и захватывающе. И шумели листья, и яблоня мне будто что-то говорила, и я обняла шершавый ствол… и папенька вышел в сад, и я помахала ему рукой, и даже окликнула: я гордилась тем, что смогла залезть на самые верхние ветви. Я чувствовала себя такой ловкой и сильной…

Папенька срубил этот сад. Сейчас на его месте цветочное поле. Не знаю, какое, мы больше не ездим в тот летний домик.

Сначала он устроил форменное безобразие с лестницами, нянюшками и садовниками, не позволяя мне слезть самостоятельно, а потом, когда меня, ревущую от обиды, оскорбленную до глубины души этой папенькиной верой в мою беспомощность, все-таки оторвал от ствола дюжий садовник, несколько недель надо мной трясся, как будто я умудрилась все-таки сверзиться с дерева и сломать шею, и теперь умираю, а он провожает меня в последний путь.

Меня завалили сладким, платьями, блестяшками и всем, чего только могла бы пожелать шестилетняя девочка, если бы до этого ее и без того частенько не осыпали всем, чего она пожелает.

А мне этого не хотелось. И кусок торта в горло не лез. Не под жуткий стук топоров – там, за окном, умирал яблоневый сад, и я знала, что это моя вина.

Но я сделала вид, что я очень довольная и счастливая девочка, и ела по три куска торта, и играла в блестяшки, потому что того садовника, что все-таки смог спустить зареванную меня с дерева, тоже больше никогда не видела, и решила, что это тоже из-за меня и моего рева.

Тогда я впервые заметила, как легко пропадают люди, которые мне не нравятся или которые сделали мне что-то не то на глазах у папеньки. Служанка, которая уколола случайно меня булавкой, даже не до крови; нянюшка, которая заставляла доедать овощи…

Когда с садом было покончено, там не осталось даже пней.

Осознание моей власти вовсе не пьянило меня.

Но над тетенькой у меня никогда не было власти. Она заставляла меня есть овощи, учить уроки, выбирать приличные платья вместо красивых и ложиться спать вовремя. Она доводила меня до слез, но оставалась рядом, незыблемая и надежная, как скала.

И когда я увидела это замечательное удобное дерево с кучей сучьев и ветвей рядом с беседкой, я не смогла удержаться. Потому что знала, что если тетенька меня увидит, то, наверное, прогонит прочь, а если я залезу на дерево и спрячусь среди листьев, то хотя бы смогу ее немного послушать.

Я соскучилась.

Дело было вовсе не в том, что меня разозлило представление обо мне Щица, я просто соскучилась по тетеньке – но я с большим трудом призналась в этом даже самой себе.

Я все так же не посещала ее уроки и обходила по широкой дуге, потому что меня крепко обидело ее нежелание показывать, что мы знакомы.

– Здравствуйте, – вежливо сказали откуда-то с земли, – простите, прекрасная дева, вы не могли бы слезть с дуба?

– Разве это дуб? – удивилась я.

– Понятия не имею. Тут очень разные листья на ветках. Странное дерево.

– И правда, странное, – я вежливо поддержала беседу, – а погода сегодня просто замечательная.

Надо же. Обычно люди вверх не смотрят. Я-то думала, что хорошо спряталась. Надо было на волосы какой-нибудь платок накинуть, что ли… О! Хоть где-то пригодился бы форменный чепец академии! Только Бонни их на заплаты для форменных платьев пустила. Вот как впервые разодрала подол во время погони за каким-то сильно больным на голову раненым оленем, так и пустила.

И какое вообще дело обычному прохожему, где я сижу? Хм, а вот если у человека тайное свидание, то ему стоит разогнать всех свидетелей… Так что если я слезу, то увижу лицо коварного тетенькиного соблазнителя вблизи, а не вот так вот, между веток.

Тут я нервно хихикнула.

В представившейся перед моим внутренним взором сцене соблазнения тетеньки все было на месте: и развевающиеся занавески, и мощная фигура прекрасного мужчины, и даже обстановка подходила для фривольного будуара – мало ли, тетенька приехала к кому-то в гости; только вот тетенька, которую мое воображение отказывалось представлять в чем-либо ином, кроме ее глухой ночной рубашки с жестким накрахмаленным воротником под горло, вместо смущений и робких вздохов знакомо кривила лицо и читала бедняге какую-то нотацию.

– Слезай давай, – буркнул мужчина.

– Не умею, – брякнула я.

– Тьфу! Да тут…

– Здравствуйте, нэй. Здравствуйте, Е… Эля.

Имя «Эля», данное мне подругой, еще никогда так дико неуместно не слышалось. Я аж закашлялась. Если до «здравствуйте» тетенька еще выдерживала обычный свой холодный тон, то «Эля» получилось… теплым, что ли?

– Здравствуйте, тетенька.

Я легла на ветку животом и опустила голову вниз. Коса скользнула из-за спины и повисла веревочкой: если бы тетенька высоко-высоко подпрыгнула, она могла бы за нее дернуть.

– Эля, спускайтесь.

– Для этого мне нужна лестница и садовник, – сообщила я невинно.

– Да чем ты вообще здесь занимаешься?.. – наконец не выдержала тетенька, переходя на раздраженное «ты».

– Знакомлюсь с будущим дядей! – просияла я. – Дяденька, вас как зовут?

«Дядя» на вид был мой ровесник, не больше. Высокий, худой. Кареглазый и курносый: это я хорошо разглядела, потому что он задрал голову. Волосы русые, но темнее, чем у Щица.

И он улыбался. Очень знакомо улыбался.

Наполовину улыбался.

Это сходство я уловила сразу. Быть может, даже и не семейное: но теперь я знала, от кого у Щица эта дурная привычка.

А еще всякие мелкие привычные жесты – это самое что ни на есть настоящее и единственное, чему можно верить, если речь идет о Щицевом племени колдунов, которые легко и непринужденно могут превратиться в рыжую девицу, если подержать им зеркало.

– Каким еще дядей, Эля, что на тебя нашло? Нэй попросил меня разобрать с ним образование неправильных глаголов с «хенрк» в конце слога…

– Нэй кто?

– А?

– Тетенька, вы зовете его просто «нэй». Вашего ученика?

И я показала ему, как надо улыбаться. Широко, до ушей, обнажая весь верхний ряд зубов. Возможно, получилось немного плотоядно.

– Если верить слухам, – добавила я, – вы уже обвенчались. А меня чего не позвали?

– Может, перестанешь оповещать об этом всю округу с дерева? – зашипела тетенька. – Ты в своем уме вообще?

– А пусть дяденька колдун об округе позаботится. Вас, тетенька, не прошу, вы заботиться не умеете…

Тут тетенька пнула дерево. И еще раз пнула. И еще.

– Ты, ду-у-ура, – вдруг не выдержала она и уцепилась рукой за ветку, – вместо того, чтобы тихо и мирно учиться, – я думала, она эту ветку трясти будет, но она подтянулась и села на нее, как настоящая гимнастка в цирке, – полезла не в свое дело…

Тут я запаниковала, потому что выше были только очень тонкие ветки, и они бы меня не выдержали, снизу очень быстро приближалась тетенька, а летать я пока еще не научилась.

– Спуталась с какими-то, простите, нэй, – она послала учтивую улыбку вниз, «дяденьке», который, кажется, изо всех сил сдерживался, чтобы не засмеяться – видать, мое обескураженное лицо того заслуживало, – малолетними бездарями, – это она, видимо, про Бонни, – и нарушителями спокойствия, – а это Щиц, – притащила за собой бедного мальчика, – это вроде бы Элий, – а теперь устраиваешь скандал среди бела дня?! На дереве?!

И что возмущает ее больше?

Воспользовавшись тем, что тетенька временно была с другой стороны ствола, я решилась на крайние меры. Я повисла на ветке, держась двумя руками… А потом их разжала, с визгом полетев земле навстречу.

Руки я ободрала. В мягкой на вид траве оказалось полно всяких мелких камешков.

И, кажется, немного вывихнула запястье. По крайней мере, оно подозрительно хрустнуло.

Если бы я не решила в панике убежать, обошлась бы даже без ободранной коленки. А так я не очень удачно споткнулась, и прежде, чем «дяденька» успел отмереть после моего предыдущего внезапного падения и поймать меня за локоть, – хоть, к чести его сказать, он попытался, – полетела коленкой прямо на острый гравий ведущей к беседке дорожки.

Я не заревела.

Только сморгнула пару слезинок.

Тетенька оказалась рядом, как будто и не было ее внезапной эскапады с деревом, вся такая отглаженная, отутюженная, прямая и аккуратная, присела и потянула к себе мою ногу, как будто это ее личная нога, деловито повертела, рассматривая окровавленную дырищу на чулке.

– До свадьбы заживет, – резюмировала она, – давай, пойдем в беседку, я тебе ногу обработаю.

– Тетенька, а это очень знакомый тебе дяденька, да? – прошептала я. – Ты даже при слугах по деревьям не лазила…

А уж при мне тем более. Может, какой-то злобный оборотень тетеньку съел и занял ее место? Не поискать ли мне у нее большие зубки?

Очень хотелось хоть как-то оттянуть встречу с вон тем пузырьком темного стекла, в котором, как я отлично знала, находилась гадкая шипучая и, самое главное, ранкощипучая жидкость.

– Это такой же оболтус, как и ты, только постарше, нечего его стесняться, – отмахнулась тетенька, – что, правда слухи пошли?

– Ну да… Я… – это было сложнее, чем не заплакать, грохнувшись на гравий, – я беспокоилась.

От тетеньки знакомо пахло ее лекарством и немного непривычно – мелом. Я сама не ожидала, что полезу обниматься, но как-то… захотелось и все.

Тетенька, как и всегда, оттолкнула меня через несколько секунд. Я капризно выпятила губу, но покорно встала, похромав за ней в беседку.

Таинственный нэй пошел за нами. Не похоже, чтобы он много понял в этой короткой семейной сцене, но и растерянным не выглядел: скорее, от души веселился, глядя на мой позор.

Я, кстати, за эти несколько минут поняла про него целую кучу вещей. Вот первая и самая очевидная: они уже тысячу тысяч лет как с тетенькой знакомы. Возможно, он знал какую-то другую тетеньку, не мою, а помоложе, у которой глаза еще не до конца остыли, и теперь видел в настоящей ее останки.

А еще он как-то связан с Щицем, но это я сразу поняла. И он куда старше, чем хочет казаться.

– Дяденька, – сказала я, потому что не хотела смотреть, как жидкость польется на рану, и изо всех сил искала способы отвлечься, – а что вы с тетенькой обсуждали? Как забрать Щица домой? Я отдам, только расколдуйте и найдите мне кого-нибудь для стирки.

И вдруг услышала свой голос, будто со стороны. И мне он не понравился.

Рядом с тетенькой я будто вернулась… не в детство даже; во времена, когда я только закладывала фундамент для воздушного замка нашей с Элием совместной жизни. И вести вдруг себя стала почти так же.

Мой голос был… миленький. Кокетливый немного. Такой… Фальшивый.

Тут тетенька от души плеснула своей гадости мне на боевую рану. Я волевым усилием не завизжала и твердо решила, что больше в жизни не назову этого нэя «дяденька».

– Да, – серьезно сказал нэй, – вроде того. Я друг его отца.

– Отец за него беспокоится? – воспользовавшись тем, что тетенька наконец отпустила мою ногу, я фыркнула и выпрямилась на скамейке, уткнувшись в его лицо самым испытующим взглядом, на который была способна. – Он его бросил и уехал в Шень, разве нет? Никогда не поверю.

– Разумно, – кивнул дя… нэй, – уточню: некоторое время я заботился о… Щице. Как об ученике.

Я встала, подошла и ткнула нэя в кончик носа. Тетенька не стала меня удерживать: видимо, перед этим человеком она не видела никакого смысла блюсти приличия.

Я коснулась пальцем кожи, хотя до курносого носа ненастоящего лица еще не достала.

– Верю, – согласилась я, отдергивая палец.

Он, наверное, очень страшный на лицо тетенькин ровесник.

– Нэй Салатонне вместе со своим цирком некоторое время был вынужден держаться подальше от этой части страны, – холодно пояснила тетенька.

Я вспомнила злополучную мартышку с пришитым рыбьим хвостом – неужели тот самый Салатонне? Как тесен мир. Он ведь почти обвел папеньку вокруг пальца и даже разок был приглашен к нам на ужин… Я, правда, тогда приболела, так что своими глазами его не видела. Только мартышку. И нитки.

Трупик и без того был противный, самый, пожалуй, гадкий из всех экспонатов той кунсткамеры, но нитки… нитки меня возмутили. Если лжешь, так хоть старайся, а тут на виду прямо! Поход в палаточный «Мир чудес Салатонне» кончился для папеньки моей трехдневной истерикой, и он мудро решил, что не так уж и хочет собирать такого рода диковины, раз уж его дочь не готова их рядом с собой терпеть.

Мы не вели с циркачом никаких дел, но те, кто решил вести, оказались однажды очень недовольны. К сожалению, доблестные стражи порядка обнаружили на месте палаточного городка только пустое поле: похоже, циркач отлично чуял тот момент, когда пора было драпать со всех ног.

– И как ваша русалка? – поинтересовалась я из вежливости.

– Все так же собирает кассу, но уже для другого парня, – подмигнул циркач, – я решил оставить свое ремесло и личность, только Аката все никак не перестанет звать меня старым именем…

– Жулика надлежит звать именем жулика, – назидательно заметила тетенька.

– Признайся, ты просто никак не запомнишь новое, все же старость не радость, – Салатонне развел руками, – как бы то ни было, я все пытался добиться у твоей тети разрешения с тобой увидеться.

– И?..

– Ну, похоже, моего ученичка ты не обижаешь, – он пожал плечами.

– Обижаю, – буркнула я, – но случайно. И он меня обижает.

– Подружились, значит, – улыбнулся Салатонне, – передай ему, что если он захочет все бросить, я всегда готов преподать пару уроков бегового мастерства.

– А сами не хотите?

– Его не так просто найти, а на территории академии мне…

– …ему тут не стоит находиться, – перебила тетенька, – что не мешает ему мотать мне нервы. Но, раз пошли слухи, это пора прекращать.

Будьте добры, увольте меня с должности посредника.

Она вышла из беседки.

– Я догоню ее и переубежу, не волнуйся! – заверил меня Салатонне и бросился за ней.

Бегал он и вправду замечательно.

Я не очень поняла, почему это я тут должна волноваться, но уже привыкла к эксцентричности некоторых личностей, поэтому даже не стала уточнять.

Регулярные встречи тетеньки и Салатонне, о которых упоминала Марка, не слишком-то укладывались в рассказанную мне историю. Вряд ли дело только в Щице, но и всякие любовные глупости я отмела тут же. Видимо, есть у них и свои проблемы, но вряд ли со мной ими поделятся; впрочем, мне не было ровным счетом никакого дела до проблем Салатонне, я была уверена, что этот почти незнакомый человек отлично проживет и без моей помощи.

А вот то, что у меня не было возможности расспросить тетеньку про бабушку… не то чтобы я это планировала, но все-таки…

Я села, обняв коленки.

Наверное, зря я вообще чего-то ждала от встречи с тетенькой. Но так хотелось немного… тепла? Хотя…

…Она все еще таскает с собой этот дурацкий пузырек для моих коленок.