Текст книги "Я вам не ведьма!"

Глава 15

– И ты собралась признаваться вот прямо сейчас? – насмешливо спросил Щиц, нагоняя меня на тропинке. – Подсказать, какая у него койка?

– Нет, я хотела набрать лопуха для завтрашнего практикума, – невинно ответила я, – правда.

И я даже свернула на обочину и сорвала… ну, вроде бы лопух. Солнце уже почти село, и ничего толком не было видно.

Хотя для лопуха это были какие-то слишком уж большие и развесистые заросли, почти кусты.

И я не то чтобы врала… я не была уверена, зачем именно вышла. Просто… представилась возможность ускользнуть. Пока я занималась, Щиц задремал на кровати Бонни, а Бонни, которая завела дурацкую привычку писать домашние задания лежа, захрапела на моей, уткнувшись носом в мои же конспекты.

И мне вдруг стало невыносимо душно в комнате. И я вышла. И побрела…

– О-о-о, вот оно что… – протянул Щиц: не поверил, конечно, я бы себе тоже не поверила. – Я, конечно, знаю, что свойства некоторых растений усиливаются, когда собираешь их при полной луне или там на солнцестояние, но чтобы лопух посреди ночи собирать, да еще тут – это что-то новенькое. Бабушкино чутье проснулось?

– Ты знаешь мою бабушку?

– Да почитал вот про нее на досуге. А я-то все думал: и почему мне твоя фамилия так знакома. А ей названа пара алхимических законов и полтора зелья. Насчет участия в создании М-пентаграммы там ничего не было, правда, но это всегда может оказаться в разделе «и другое». У нее и так огромный список достижений, стольких пунктов достаточно и вполне можно обойтись всяких мелких дополнений вроде «подала знакомой идею для охранного символа – одного из пятидесяти уникальных охранных символов, разработанных специально для М-пентаграммы».

Я кивнула, приняв к сведению, но кое-что меня смутило. Пришлось уточнять.

– Полтора зелья?

Щиц почему-то замялся, но все-таки сказал:

– Эликсир Санданте-Дезовски.

– О, бабушка и с иностранцами работала, – кивнула я, – как интересно.

– Он был ренец в третьем поколении, – буркнул Щиц, – и вообще, неужели тебе самой не интересно? Ты ведь столько времени проводишь в библиотеке, могла бы и сама…

Мне надоело сидеть на корточках, так что я просто села на траву. Расправила платье. Хорошо, роса еще не выпала, а то бы промокла насквозь… Или она по утрам выпадает? Нет, вроде два раза в сутки… В академии я впервые оказалась к природе так близко, что могла ее потрогать.

И общипать лист лопуха, оставляя только жилки. То есть, наверное, не лопуха, но какая разница?

– Представь себе, что твоя… ну, скажем, мачеха, все время сравнивает тебя с какой-то давным-давно мертвой женщиной. Совсем мертвой. И ты ходишь ухаживать за ее могилой, и ее статуя прожигает тебя глазами, будто следит… оттуда… и есть какая-то тайна, связанная с этой женщиной, и поговаривают, что мать твоя ей не нравилась и почему-то очень быстро заболела и померла, едва успев родить дочку. И мачеха, которая тебя воспитывает, сравнивая тебя – не находит сходства.

Быть может, я говорила все это так легко, потому что Щиц был моим фамильяром и я подсознательно чувствовала нашу магическую связь. Или потому, что никогда раньше я такого не говорила. Или потому, что в зарослях раскидистого, слишком большого – наверное, на магии разросшегося, лопуха я чувствовала себя спрятанной от всего остального мира и не видела Щица, а его дыхание было не громче, чем шелест листьев, я не знаю.

– …и все время говорит, что ты похож на мать, а стоило бы больше взять от ба… да, от бабушки. Не от отца даже, от бабушки. И знаешь, что? В какой-то момент ты начинаешь отрицать, что хоть чем-то на нее можешь быть похожа. Я не хочу ничего про нее узнавать, потому что не хочу иметь с ней ничего общего, вот и все. Не хочу на нее равняться или сравнивать себя с ней. Она уже мертва, и все, что от нее осталось – слова и зелья. А я – это я, и когда выйду замуж, у нас даже фамилии будут разные. Скорее бы.

Я перевела дух.

– Ты… ничего не понял, да? Но это сложно объяснить.

– Ничего, – Щиц похлопал меня по плечу, вставая, – я постараюсь понять. Вставай, холодно тут сидеть.

Он протянул руку.

– И ты вышла…

Я пожала плечами.

– Не за этим. Знаешь, Элий… Он… Я просто не знаю, что с ним делать, потому что мне так стыдно, и я повела себя неправильно, и, хоть я и решила, но не прямо же сейчас… Иногда ты просто недостоин кого-то, и… Думаю, с тех пор, как приехала в академию, я чувствую себя вдвойне недостойной. Я просто… Захотела подышать воздухом, и все. И подумать. Мне немного страшно, хоть ты и говоришь, что во сне я сильнее, но…

– Хватит. – Мягко улыбнулся Щиц. – У тебя в голове путаница, скажешь, когда поймешь, что именно и кому хочешь сказать, ладно?

Он вдруг резко повернул голову. Прислушался. Отбросил мою руку, как будто это была змея шипящая.

– Ад холодный…

И заслонил лицо руками.

– Что такое? – удивилась я.

– Просто иди уже спать, – чуть резковато сказал он, раздраженно потирая согнутую шею, – и… если тебе не сложно, распутай свои мысли побыстрее. Тебя… проводить?

Я выбралась на тропинку. До общежития было идти минут десять, не больше.

– Нет, зачем? – Я обернулась. – И почему вам с Бонни не все равно? Разве это не моя проблема?

– Это станет моей проблемой, когда мне сегодня попытаются набить морду, – в сторону сказал Щиц, но я все равно расслышала: у меня всегда был даже слишком хороший слух, особенно если говорили шепотом.

– Что?

– Нет, ничего, я так. Просто не люблю все эти любовные драмы под боком. Не мое это. И тебе колдовать мешает. Я все-таки должен обеспечивать хозяйке уют и комфорт, я же фамильяр как-никак. И если ты сейчас же не пойдешь спать, то не выспишься.

– Но…

– Мне тебя понести? Я могу. Только вот как принцессу не получится – горб мешает, а вот мешки с картошкой я только так таскаю, перекинул – и вперед.

И я смирилась с судьбой. Не знаю, почему Щиц был так против моих прогулок под луной в одиночестве… но, если подумать, это разумно, особенно когда за тобой гонится призрак. Так что он прав.

Придется лечь спать. Лучше самой пойти, чтобы не чувствовать себя потом мешком с картошкой, с Щица станется… Но мысль о кровати внушала страх.

Вот от чего я бежала.

Я боялась того… той, что обязательно встретит меня во сне.

Сколько бы ни убеждали меня в обратном Щиц и Бонни, где-то в глубине души я отлично знала, что она во всем лучше меня.

Сильнее.

Могущественнее.

И я была готова к поражению.

– Я сама дойду, – сказала я Щицу, – не беспокойся.

– Точно не хочешь прокатиться?

– Тоже мне, лошадка, – фыркнула я, – не волнуйся за меня, ладно?

– Я не думаю, что это мой выбор, – хмыкнул Щиц, – без обид.

– Никаких обид. Но мне стоит напомнить: выбор как раз таки твой.

Он все-таки увязался вслед за мной: тонкий серпик луны наконец прорвался сквозь распухшие облака и теперь отчаянно светил нам в спину, и достаточно было посмотреть под ноги, чтобы увидеть нашу общую страшную горбатую тень. Хотела бы я встретить Щица в расцвете его сил – тогда не пришлось бы сейчас тащиться в темноте.

Он бы придумал какие-нибудь фонарики или светлячки…

Или я бы смогла их наколдовать.

Забавно выходит: связанные вот так мы слабы. Но порознь – совсем ничего не можем. Папенька меня такому никогда не учил.

Папенька всегда справлялся сам. У него не было друзей – были партнеры, были должники, были выгодные сделки, и сделки похуже; даже моя мама…

Да.

Моя мама была одной из самых удачных его сделок.

Я даже не уверена, любил ли он ее. Мне говорили то, что положено говорить маленькой девочке, множество добрых и красивых слов, но сейчас, оказавшись в академии, так далеко от уютного родного дома, я все больше задумываюсь, какие из этих слов всего лишь удобная полуправда, а что и вовсе наглая ложь, за давностью лет ставшая частью подлинной семейной истории.

Когда я ловила ухом отголоски сплетен, всегда думала, что это всего лишь часть глупых и скучных взрослых заморочек, и пропускала их мимо ушей. А сейчас я, кажется, повзрослела, и очень жалею, что не вслушивалась.

– Выбор мой, – вдруг сказал Щиц после очень долгого молчания, – но если бы я вернулся в тот момент…

– Ты бы отказался?

– Нет, – вздохнул Щиц, – просто знал бы, что это тот случай, когда даже выбор – это отсутствие выбора.

– Ты опять говоришь, как оживший учебник философии, – надулась я, нутром почуяв, что это были не самые приятные слова, но так до конца и не понимая, что именно мне только что сказали.

– Когда-то я много читал.

– А сейчас?

– М-м-м… стираю белье? Слушаю нытье? Разруливаю чужие любовные проблемы?

– Ты стал мне идеальной женой, Щиц, – буркнула я, – молодец. Даже фигурную пилежку освоил.

– Ну что ты, я только учусь, – рассмеялся тот, – вот и дверь, заходи, ну…

– Давай еще кружок.

– Не надышалась еще?

– Просто… Хочу… – я замялась, – просто еще кружок. Меня так и тянет в лес, надеюсь, так устану, что не доползу туда, даже если на меня наденут сапоги-самоходы…

– Не наденут.

– Что?

– Ты не знала? Их тоже я испортил, ну.

– Это как?

Щиц замялся.

– Посушил над костром, наверное?

– Ты и сам не знаешь?

– Что мне, каждый испорченный артефакт помнить? Их слишком много, ну.

И так, препираясь ни о чем, мы намотали еще кругов десять вокруг общежития.

Дело было не в том, что мне нравилось так проводить время – к концу прогулки мои непривычные к ходьбе ноги уже даже не гудели – они налились свинцовой тяжестью и не хотели отрываться от земли.

Я боялась не заснуть даже – проиграть. В меня ведь так верили.

Но нельзя же бояться вечно: на очередном круге я все-таки нашла в себе силы попрощаться с Щицем и войти в здание общежития.

Иногда в мире случаются очень обидные вещи.

Например, ты настраиваешься на важную контрольную, а ведьма-преподавательница выдает какой-то дурацкий тестик на три вопроса, который ты решаешь за пять минут, немного скучаешь, а потом преподавательница вообще выходит из класса, и ты за оставшиеся полчаса успеваешь прорешать варианты для всех желающих одногруппниц сразу.

Или…

Ты очень долго готовишься встретиться с бабушкой, а она не приходит.

Бабушка не пришла ко мне в сон.

Я должна была выдохнуть, наверное. Успокоиться. Проснуться и сказать: все в порядке, это был просто сон, Бонни, ты подняла панику на пустом месте…

Но я вскочила с кровати еще более испуганной, чем накануне. Вскочила – и тут же плюхнулась обратно, перетружденные ноги болели просто невыносимо. Каждое напряжение мышц приходилось претерпевать… превозмогать… короче, зря я вчера столько ходила.

Это же надо было так раскиснуть за такое малое время! Казалось бы, совсем недавно я могла танцевать целые ночи напролет, и вот…

Интересно, тут есть какие-нибудь занятия, чтобы поддерживать себя в форме? А то я даже об уроках танцев ничего так и не смогла разузнать. Старшекурсницы говорили, что иногда какая-нибудь учительница жалеет ноги наших соседей-колдунов и открывает курсы за несколько дней до Переворотного Бала, но это же не совсем то…

– Бонни… Бонни, она не пришла.

– Ничего удивительного, – отмахнулась Бонни, – я бы тоже не пришла в первую же ночь. Я бы придумала план. Если бы была мертвой, конечно. Мертвые хитрые. У них всегда есть какой-нибудь зловещий план. Наверное, она сидит и закручивает его, закручивает, закручивает… ты чего вчера так поздно вернулась? С Щицем не наговорилась?

– Не совсем. Не хотелось возвращаться.

– Это может быть частью плана. Она могла заколдовать… то есть… ее жуткий подручный мог тебя заколдовать, чтобы ты догуляла до леса, и… ну, знаешь?

Я вспомнила старичка-лесовичка и вздрогнула. Но тут же взяла себя в руки, отмахнулась.

– Или мне просто не хотелось возвращаться.

– Вот никогда ты меня не слушаешь, – упрекнула меня Бонни, – никогда. Попомни мои слова, это план…

– Да-да-да, – нахмурилась я, – вот делать ей больше нечего…

И осеклась.

– Вот именно, – Бонни назидательно подняла палец, – ей больше нечего делать.

– Боже.

Бонни вихрем кружила по комнате из угла в угол, еще более суетливая, чем обычно. Она чуть не натянула навыворот чулки, раздраженно разворошила весь стол в поисках тетради по алхимии, лежавшей у нее на тумбочке, укололась иголкой, зашивая порванную второпях перчатку…

– Ты не против, – спросила она, наскоро заплетая косу и закалывая ее в обычную свою непонятную гульку, которую она взяла за правило таскать на алхимию после того, как Телли случайно спалила себе спичкой волосы, – того, что я общаюсь с Элием?

– Как будто ты раньше меня спрашивала. – Я напряглась: слишком уж Бонни резко сменила тему.

– Просто… это неловкая ситуация, – вздохнула Бонни, – очень неловкая.

– Никто не заставлял тебя с ним дружить.

– Да, ты права, – кивнула Бонни, хотела было сказать еще что-то, но вместо этого снова сменила тему: – Ты чего лежишь-то до сих пор?

– Да ну его, не пойду, – отмахнулась я, – ноги болят после вчерашнего. Не передашь Ланински мою домашку? И вообще всем. И Онни.

Ноги и вправду болели. И знакомо тянуло низ живота, хоть вроде бы и рановато, но что уж поделать, и спина, и в голове уже зарождались отголоски вечерней мигрени… Мой организм будто вдруг решил развалиться весь сразу и одновременно.

Бонни замялась.

– Но… Онни… Я не…

– Пожалуйста-препожалуйста, ну не съест же она тебя? – взмолилась я. – Мне правда не очень хорошо.

– Ладно, – вдруг согласилась Бонни и смахнула стопку листов со стола к себе в сумку, – лежи и болей.

В дверь она выскочила чуть ли не вприпрыжку.

Я была слишком разбита, чтобы что-то заподозрить. А стоило бы.

Я немного подремала, и мне стало чуть получше. Лежать в постели было скучно, спать больше не хотелось, но я твердо вознамерилась прогулять весь день – было бы глупо сказаться больной, а потом идти на последние уроки только потому, что голова, кажется вроде бы все-таки не разболится к вечеру.

Я умылась, оделась и попыталась заняться чем-нибудь полезным, но от вида букв у меня начинала кружиться голова.

Тогда я решила помедитировать.

Расстелила коврик, села. Устроилась поудобнее. Попыталась расслабиться и уйти в себя.

У меня никогда это толком не получалось: вместо того, чтобы отрешиться от всего сущего, на занятиях я вечно отвлекалась на дыхание одногруппниц и прочие едва слышные шорохи, вздохи и шмыганья.

В собственной комнате я тоже нашла, на что отвлечься: из открытого окна слышались голоса, шум листьев, звуки стройки… бедный Щиц вечером будет выжат, как лимон.

Это было невыносимо!

И тут мой взгляд упал на чугунный котел.

И меня озарило.

Я залезла внутрь и накрылась крышкой.

У меня даже начало получаться! Я почувствовала какой-то прилив сил даже, закрыла глаза, ушла в себя… Может, конечно, я снова заснула, и мне это приснилось, но я вроде бы даже смогла разглядеть тот самый сияющий шар в солнечном сплетении, который нам говорили представлять и гонять по всему телу, чтобы очиститься от отрицательной энергии…

Толстые стенки котла приглушали звуки, и мне просто не на что было отвлекаться.

Я почувствовала, что в силах даже зажечь свечку! Ту самую, которую нам выдали на первом же занятии. У Бонни уже давно даже огарка не осталось, у Марки она выгорела наполовину, и только у меня фитиль даже не подкоптился.

Вот чего мне стоило не прыгать выше головы и просто сидеть себе тихонечко?

И я встала, держа крышку над головой, как шляпу.

И встретилась глазами с Элием.

Хорошо хоть я потрудилась одеться перед тем, как лезть в котел – вот, о чем я подумала в первую очередь.

Я осторожно перегнулась через край котла и поставила крышку на пол. Звук получился оглушающий.

Вылезать у него на глазах было выше моих сил. Я чувствовала, как краснею – с ног и до головы.

– Бонни забыла взять тетрадь по ботанике, – объяснил Элий, все так же прямо глядя на меня. – Извини за вторжение.

– Извините, – машинально поправила я.

– Извините, – покорно повторил Элий.

Рабочая роба ему категорически не шла.

– А почему не Щица? – зачем-то спросила я.

Я, кажется, догадывалась, почему она предпочла послать за тетрадью своего белокурого друга вместо горбатого, но меня интересовал предлог.

– Он заболел и взял выходной.

– Ясно.

Элий вглядывался в меня так, как будто у меня на лбу вдруг расцвели цветы или там, не знаю, звезда, и хотелось просто сесть обратно в котел и попросить крышку.

– Ну, бери тетрадь тогда.

– Да.

Он подошел к столу.

– Справа кипа, где-то там, – подсказала я.

Его спина на меня почти не давила. Поэтому мне вдруг стало куда проще сказать…

– Зря.

– А?..

– Ты зря за мной приехал, Элий.

Он закаменел. Не обернулся. Оперся на столешницу, чуть склонил голову – и замер. И сказал глухо:

– То есть ты действительно помнишь.

– Глупая была идея.

– Очень.

Когда мне очень-очень стыдно, я начинаю сердиться. Как будто человек передо мной виноват в том, что я чувствую себя виноватой.

И я возразила:

– Не глупее твоей. Я думала, что ты умный и зрелый парень, а ты незрелый идиот, который не умеет останавливаться!

У него немного отросли волосы: теперь, когда никто не заставлял его стричься, он и позабыл об этом, и светлые пряди хоть немного прикрывали его широкую шею и багровые уши.

– Вот как? – хмыкнул он. – Я надеялся, ты сочтешь это… романтичным?

– Я не смогла бы, – я пожала плечами, хоть он и не мог этого видеть, – для того, чтобы принять идиота за романтика, нужно этого идиота любить.

– Вот как!

Он оттолкнулся от столешницы, и та жалобно скрипнула. Он снова смотрел на меня, и я не могла понять, что именно было в этом взгляде.

Жалость? Гнев? Усталость?

Я не понимала.

– Мне следует извиниться, – глухо сказала я, – я этого просто не умею. Поэтому… будь добр, давай прекратим этот фарс.

Он подошел совсем близко. Нужно было все-таки вылезти из этого дурацкого котла, пока он на меня не смотрел – потому что сейчас я оказалась заперта в ловушке.

И… вдруг ткнул меня пальцем в подбородок.

– Сигнальный прыщ, – сказал он, – поговорим-ка нормально дней через пять?

Вот теперь я по-настоящему разозлилась. Я даже замахнулась, чтобы влепить ему пощечину, потому что такой наглости никогда и никому не позволяла, и теперь не собиралась.

Он перехватил руку. И вторую.

– Ты же вроде в жены меня взять хотел. Составил бы расписание дней, когда воспринимаешь меня всерьез? – прошипела я, пытаясь хотя бы выдернуть запястья. – А меня бы с ним ознакомил?

– Уверен, нам обоим есть, о чем подумать. – Спокойствию в его голосе я могла бы только позавидовать.

Этот гад надо мной смеялся! Смеялся! А потом его взгляд вдруг стал неожиданно серьезным. На краткий миг мне вообще показалось, что он попытается меня поцеловать.

– Уйди! – взвизгнула я.

И его впечатало в стену.

Я не знаю, как именно это сделала. Его просто приподняло и отбросило; в полете он умудрился сгруппироваться, защищая голову: не зря все-таки отчим тратил деньги на его учебу.

Со стены осыпалась штукатурка.

Он встал, как ни в чем не бывало, отряхнулся.

– Уже ушел. Но, знаешь… я рад, что ты хотя бы не проклята.

Я смогла удержаться и разрыдаться уже после того, как за ним закрылась дверь.

Не думаю, что разговор хоть что-нибудь сделал проще.

Я говорила искренне…

Но Элий нашел повод мне не поверить.

Я не понимала, чего именно он ждет. Совместного побега? Что папенька лет через пять остынет и начнет снабжать деньгами свою проштрафившуюся дочурку? Или идиллической жизни на какой-нибудь ферме, в окружении коров, свиней, десятерых наших пухлых и голубоглазых детишек?

Для меня все кончилось, когда меня увезли сюда. Но у Элия в голове явно рисовался какой-то совершенно иной, но все равно счастливый конец, к которому он шел с тем невыразимым упорством, что когда-то мне понравилось, а теперь скорее пугало.

И я просто не знала, как заставить его поверить в мою искренность.

Как все это закончить.

Просто не знала.

Глава 16

За то время, что я проучилась в академии, перевидала множество чудесных вещей. Иллюзии тут на каждом шагу, тайнами забит чуть ли не каждый шкаф, а волшебство куда проще объяснить формулами, чем словами. Магические существа содержатся в зверинце, и их там полно, и Бонни частенько отправляют за ними ухаживать – то есть никто не запретит мне потрогать единорога или полетать на грифоне, наоборот, стоит мне попросить, и Бонни подаст седло и поможет с упряжью.

Я, правда, сама не хочу – магические звери мало чем отличаются от зверей обычных, и единороги терпеть меня не могут точно так же, как их безрогие сородичи, а я отвечаю им взаимностью. Но самым чудесным из всего, что я здесь обрела – кроме, пожалуй, возможности узнать, как вся эта магия работает, – была подруга.

Бонни.

Раньше у меня не было человека, в которого можно было бы уткнуться и пореветь искренне и от всей души.

Папеньку я старалась лишний раз не нервировать, няньки отчаянно фальшивили в своем сюсюканье, тетенька парой сочувственных с ее точки зрения слов всегда выжимала из меня столько слез, что у меня потом неделю глаза были как у кролика, а нэйе Улина была всего лишь служанкой, и в глубине души мы обе это помнили; а уж называть ту стайку зубастых пираний, с которыми я водилась в той своей прошлой беззаботной городской жизни, «подругами» могла только старая я, которая искренне считала, что если ты повернулся спиной и тебе туда что-то там вонзили, чутка при этом подняв в цене свои собственные акции, то ты сама себе дура и сама виновата.

Я часто рыдала и никогда не стеснялась своих слез, но, как правило, делала это для чего-то. Если тетенька что-то и смогла вбить в мою непокорную голову, так это понятие «уместности». Из вовремя показанной слабости всегда можно извлечь выгоду – это уже был папенькин урок.

Иногда мне даже не было особенно грустно, я просто хотела вон ту красивую шляпку и знала, что если поругаться с тетенькой у папеньки под ухом и выдавить пару слезинок, то у меня будет и шляпка, и платье, и что угодно – лишь бы я перестала действовать всем на нервы.

Но в академии слезы больше не могли выполнять их основную функцию, ими больше нельзя было ничего добиться. Здесь не было людей, кроме, пожалуй, Бонни и, может быть, Щица (у него от моих истерик начинала болеть голова), которым было бы не все равно.

Думаю, за это время я стала куда спокойнее.

Но разговор с Элием…

Во мне что-то сломалось, наверное, потому что слезы текли и текли. Я пыталась отвлечься – только закапала слезами конспект. Расстроилась еще больше. Немного помогло умывание, но ненадолго.

Я не до конца понимала, почему именно плачу. Может, потому что больше не могла вспоминать свои счастливые свидания в кофейнях без того, чтобы перед глазами встало лицо Элия, которое я видела сегодня. Или потому что не хотела думать, что Элию настолько нужны мои деньги, что он приперся за мной аж сюда: я всячески отгоняла эту мысль, но, в отличие от грез о неземной любви, они крепко засели в моей голове и не собирались исчезать, как бы я ни пыталась их оттуда выбросить. Я не хотела думать, но не могла не думать: то еще удовольствие.

Спасла меня Бонни.

Она вернулась – уже обеспокоенная и напряженная, видимо, почуяла своим длинным носищем, что ее затея обернулась как-то не так.

И я с удивительной ясностью поняла, что могу сейчас уткнуться в нее и зареветь. Или накинуться на нее с кулаками, впасть в бешеную истерику, швыряться вещами и топать ногами так, чтобы соседки снизу нам потом слабительное еще месяц в компот подмешать пытались.

Но я не стала. Я не хотела ее расстраивать еще больше.

Я в последний раз всхлипнула, и слезы вдруг остановились.

– Я поговорила с Элием, – сказала я, стараясь улыбаться не очень жалко, – вот и все.

И развела руками.

– И?.. – спросила Бонни, осторожно присаживаясь на кровать рядом со мной.

Ее пальцы комкали покрывало, а узкие плечи закаменели; казалось, она готова сорваться с места и бежать – и при этом не может пошевелиться и беспомощно цепляется за ткань.

– Ну, я ему сказала, что он зря. А он мне не поверил, – я снова развела руками, как тот великий маг, что таким манером смог иссушить целое озеро, – все стало только хуже.

Тут я чуть снова не разревелась, но удержалась: слишком уж Бонни была бледная. А она не виновата, она хотела, как лучше.

Я была ей признательна. На оказанную услугу не хотелось отвечать злом.

– Не думаю, – робко предположила Бонни, – знаешь… это… как вскрыть гнойник. Либо корова дохнет, либо ты его вычистишь. Вот и все. Рано или поздно. Поэтому я так… беспокоилась. Нельзя ж так запускать. Надо резать. Прос…

Я перебила. Вот только извинений мне не хватало.

Все-таки с гнойником Бонни была права, и я это уже очень давно чувствовала. Сейчас мне даже стало как-то… легче?

– И что?

– А?

– С коровой что?

– С какой коровой?

– Ну, больной. Она сдохла или нет?

Каркара вспорхнула мне на плечо и прежде, чем я успела эту тухлятину сбросить, поправила клювом выбившуюся из косы прядь.

Ну вот.

Придется голову мыть.

А Щиц болеет. Кто нам, спрашивается, воды притащит?

– Это была воображаемая корова, – пояснила Бонни терпеливо.

Она отмерла, распрямилась, уселась поудобнее.

– И все-таки? Если использовать как аллюзию?

Каркара села на спинку стула и склонила голову набок, уставившись на меня страшным алым глазом.

– Что, прости? – смутилась Бонни. – Я не…

– Как если я – корова.

– Понятия не имею. Ты же только вскрыла гнойник, – пожала плечами Бонни, – думаешь, это все? Там еще ку-у-уча. – И добавила поспешно: – И ты вовсе не корова, нет.

– Чего куча?

– «Вырастешь – поймешь», – процитировала Бонни, – это когда сестра долго вздыхает, смотрит вдаль, рыдает в подушку, пропадает ночами…

– И? Давай сразу концовку.

– Ну, на моей памяти – пара свадеб, три похода мамы или тети к знахарке за кое-чем… Оно так и называлась всегда, «кое-что», если что… И побеги из дому. Один удался, четыре – нет, – задумчиво перечислила Бонни, – я еще явно чего-то не поняла… Но ты же обойдешься без побегов, да?

Интересно, сколько у нее сестер? Она же никогда не делает в своих рассказах особого различия между родными и двоюродными-троюродными, сестры и сестры. Не удивлюсь, если у нее вся деревня – «сестры». В любом случае, уверена, у Бонни немало семейных баек. Только она их редко рассказывает. Интересно – это оттого, что она скучает, или наоборот – не хочет вспоминать?

Но про маму она всегда говорила с теплотой и уважением.

– Я – да. Наоборот, хочу, чтобы Элий вернулся к учебе и прекратил уже валять дурака, – нахмурилась я.

– И ты ему об этом сказала?

– Он не слушал.

Бонни фыркнула.

– Они никогда не слушают. Упрутся и все. Особенно такие, как Элий.

Я задумалась. Спросила осторожно:

– Такие, как Элий? Похоже, ты неплохо его разузнала, а?

Бонни замялась.

– Вроде того. Мы болтали пару… тройку? Раз. В основном о тебе. Ну я и подумала, что он из этих, – она небрежно повертела пальцем у виска, – зацикленных.

– Зацикленных? – я непроизвольно повторила жест.

– Ну да. Которые упираются и прут, прут, прут. Тут только ждать, пока перещелкнет, – авторитетно заявила Бонни.

Да уж.

Даже жаль, что у меня никогда не было старшей сестры. Пусть бы и двоюродной. Иначе тоже могла бы поучать в таком тоне, старательно копируя чужие слова и интонации.

Но… мне и вправду стало легче. Наверное, потому, что я больше не чувствовала себя сбитой с толку. Я завидовала семье Бонни.

Завидовать я привыкла и чувствовала себя куда увереннее. Как рыба в воде.

Похоже, зависть – это моя стихия. По крайней мере, такой уж я всегда была… и вряд ли сильно изменилась.

В академии таких чудес не случается, здешняя магия – иного рода. А жаль.

Хотя случаются вещи даже удивительнее.

Только не со мной.

С тетенькой.

С тех пор, как тетенька сдала меня на попечение другим ведьмам, я почти ничего о ней не слышала. В основном потому, что не хотела слушать.

Все-таки академия – это маленькое замкнутое женское сообщество. Слухи здесь разлетаются мгновенно, а родиться могут из ничего. Каждый тоскливый взгляд кем-нибудь обязательно будет замечен, проанализирован и разложен по полочкам. Каждому жесту приписан иной, тайный смысл. Даже если ты просто стираешь с доски мел или подметаешь класс, сплетницам будет что об этом сказать.

Моя тетенька всегда вела себя сухо, сдержанно и никогда не давала воли эмоциям. Учила строго, могла и высмеять ненароком, но это не были покровительственные шуточки Онни; тот, кого она не любила, на ее уроках чаще плакал.

Тетенька была воплощением старой девы, ненавистной сушеной рыбы-училки, и если мне о ней злословить не давали наши дряблые родственные узы и какое-никакое уважение, то та же Марка с удовольствием развлекала себя и подружек фантазиями на вольные темы. У тетеньки не было не только мужа, но и магии, что придавало сплетням о ней перчинки.

Но я не общалась почти ни с кем, кроме Бонни. Мне хватало того, что Марка вечно спрашивала, заставляю ли я Щица себя целовать, когда мне совсем одиноко, и не надеюсь ли, что он вдруг превратится в прекрасного и страстного колдуна, а другие если и молчали, но очень заинтересованно смотрели, так что я могла прочесть этот же вопрос, намалеванный огромными яркими буквами на их глупых озабоченных личиках.

Хотелось не общаться с ними, а кого-нибудь придушить. Да и Щиц не собачка, чтобы о нем такое говорили. И уж точно не виноват в своем уродстве. Смеяться над чужим проклятьем – крысиное дело, и я надеялась, что когда-нибудь Марке ее слова вернутся бумерангом.

Но заставить ее умолкнуть я не могла. В общем, я проиграла Марке в этой войне, и проиграла с треском. Есть в ней что-то такое… она умеет увлекать людей за собой.

Наверное, с этим надо родиться.

Я вот умею только людей отпугивать. Как и моя тетенька.

Тоже, наверное, семейное.

Несколько дней затишья – без снов, без Элия, зато с быстро вставшим на ноги Щицем – он, оказывается, в тот день просто чем-то отравился и провел день в обнимку с медным тазиком, – и я, наконец, немного отвлеклась от собственных проблем и начала воспринимать окружающий мир.

И тогда-то до меня и дошла сплетня.

Случайно, конечно. Мы с Бонни и Щицем сидели в столовой, а за соседним столиком шептались какие-то девчонки. Я знала их в лицо, но не была знакома, какие-то старшекурсницы.

И обсуждали они тетеньку. Точнее то, что позавчера ее видели с каким-то сопляком-колдуном. Они разговаривали.

Это «разговаривали» было произнесено с таинственным придыханием и многозначительным глазозакатыванием. «Разгова-а-аривали».

Честно говоря, в нашей женской академии вечерами можно было встретить немало парней-колдунов. Соседи как-никак, у нас с их Высшей школой колдовства общий забор. Волшебный.

Каждый год лучшие умы преподавательского состава обоих учебных заведений заколдовывают его так, чтобы через него нельзя было перелезть.

Каждый год самые отвязные студиозусы обоих полов проделывают в нем дыры.

Впрочем, кроме свиданок у парней есть и другая, легальная причина заходить к нам уже через ворота: они берут уроки.