Текст книги "Платье императрицы. Екатерина II и европейский костюм в Российской империи"

Увлечение французскими модами и расточительность, доводившие до разорения, остро обличались русскими сатириками. Одинаково понимаемый ими «механизм» обращения денежных и человеческих ресурсов подробно описан на страницах «Почты духов». Его сиятельство г. Припрыжкин задумал жениться, а к свадьбе потребовалось приобрести множество разных дорогих вещиц. Для этого он отдает приказ собрать со своих крестьян 80 000 рублей. «Мужички, получа такое строгое повеление и не надеясь одним хлебопашеством доставить своему господину такую сумму, оставляют свои селения и бредут в города, где обыкновенно более можно выработать денег; вместо сохи и бороны берут они лопаты и топоры, становятся каменщиками, плотниками или разносчиками; днем работают, а по ночам, чтоб лучше собрать свой оброк, взыскивают его с прохожих. Город вместо того чтоб получать от них хлеб, должен бывает сам их кормить и, сверх того, еще платить им деньги. От таких-то гостей становится все дорого. Мужики и стараются вымещать это на ремесленниках, ремесленники на купцах, купцы на господах, а господа опять принимаются за своих крестьян. К концу года крестьяне возвращаются в свои жилища с деньгами, отдают 80 000 рублей господину, а на остальные 10 000 рублей посылают в город купить себе хлеба, которого им становится мало до будущего года. Итак, города терпят недостаток, деревни голод, граждане дороговизну, а его сиятельство остается при новомодных галантерейных вещах» (Почта духов 1789: Письмо XVII[29]29
  Письмо XVII «Почты духов» не входит в число переводов из маркиза д’Аржанса, установленных М.В. Разумовской.


[Закрыть]). Не только модные товары, но и представители модных профессий олицетворяют собой пустую трату производительных сил, а значит – средств. «Некто из разумнейших граждан наших сделал исчисление, что на 5000 жителей дворян число перукмахеров, поваров, камердинеров, слуг и служанок простирается здесь более, нежели до 100 000 человек. Таковое множество людей отъяты частию от состояния хлебопашцев и от других полезнейших занятий» (Там же).

Идея защиты экономических интересов страны присутствует на страницах самых ранних сатирических журналов. В последующих изданиях она звучит уже не столь ярко. Согласно этой идее, отечественные модные товары выглядят не хуже французских, не уступают им по качеству, а стоят гораздо дешевле. Чрезмерная увлеченность русских щеголих французской модой высмеивалась, в частности, в журнале «И то и сё»: «Некоторые женщины прилепяся чрезмерно ко иностранным вещам, потеряли совсем хороший вкус, и что бы хорошее ни было, да есть ли скажут, что оно русское, пренебрегают, а дурное да назовут французским, полюбят и принудят себя принимать его за изрядное» (И то и сё 1769: Март. 13 неделя). Тему продолжала Е.Р. Дашкова на страницах «Собеседника любителей русского слова» (Собеседник любителей 1784: 23), поместив стихотворение «Разврата обошла ряды всех русских лавок…». Его героиня ослеплена презрением ко всему русскому и ко всем русским («Бессмысленные все скоты вы Россияне, французы, вам ли, ах, чета!»). Она недовольна лентами, которые ей предлагает местный купец, и идет во французский магазин, считая обхождение француженки с клиентами более приятным, а ее товары более «французскими» и более модными, даже если мадам продает «гривенную вещь за рубль».

Приведем в пример два произведения с похожим сюжетом, опубликованные в журналах «Трутень» Н.И. Новикова и «И то и сё» М.Д. Чулкова. В первом из них рассказана история двух приятелей. Один из них, знаток и любитель английского сукна, оказался болен. Его друг поехал покупать ткани и привез образцов отечественных и иностранных, а другу представил и те и другие как английские. После того как материя была выбрана и платье удачно пошито, автор розыгрыша раскрыл свою шутку. Выбранное сукно было в действительности ямбургским, а не английским; именно российский товар, принятый за английский, хвалил на разные лады и сам англоман, и его портной. При этом сукно стоило в полтора раза дешевле иностранного (Трутень 1769: 146).

В журнале «И то и сё» встречается похожая история о российских материях, принятых за иностранные. Ее автором использован аналогичный сюжетный ход: обман, заблуждение, которое обнаруживает нерациональное предпочтение дорогого иностранного перед доступным российским. «В это время вошла приезжая гостья в комнату, которая походила больше на горожанку, нежели на здешнюю уроженицу. На ней было платье модного штофу… похвалили ее платье… гостья с некоторым важным видом отвечала ей, что он [штоф] французской: Самой последней моды, очень недавно вывезен из Парижа, и можно сказать, что почти через нарочного гонца, а весьма невероятно как дешев, каждый аршин по 13 рублев. ‹…› После сего принялись хвалить французской штоф неизмеримым образом, и казалось, что всего русского языка мало станет, чтобы описать его доброту. ‹…› Некоторая госпожа, которая не так крепко держалася моды, вывела их из заблуждения и доказала ясно, что штоф этот русский, делан в Москве на фабрике, и продается по 3 рубли аршин» (И то и сё 1769: Март. 13 неделя).

Критикуя подданных, императрица в то же время пополняла казну за счет крайне высоких пошлин на товары роскоши. Это решение было, определенно, мудрее тотального запрета. Небольшие изящные вещицы (табакерки, гребни, пуговицы) и украшения нередко ввозили контрабандой; то есть официальный запрет вряд ли положил бы конец ввозу модных мелочей, но существенно уменьшил бы доход государственной казны.

Запрет на ввоз французских товаров был наложен лишь в 1793 году. Указ императрицы Сенату № 17.111 от 8 апреля фактически установил экономическую блокаду по политическим причинам. Он предписывал остановить ввоз из Франции, «доколе в Государстве сем порядок и власть законная в особе Короля восстановится». Факты не только политического, но и экономического характера изложены в преамбуле Указа: «Большая часть из них [французских товаров] служит единственно к излишеству и разорительной роскоши, другие же могут быть заменены произращениями и рукоделиями собственными» (ЦИАМ. Ф. 32. Оп. 24. Д. 3198. Л. 2).

Этот законодательный текст лег в основу произведения Н.И. Страхова под названием «Плач моды об изгнании модных и дорогих товаров». Объемом всего в несколько страниц, «Плач моды» представляет собой гимн и памфлет одновременно. Мода, потесненная приходящей Умеренностью, обращается к своим служителям и почитателям. Мода констатирует потерю интереса к дорогой французской галантерее и призывает спасти свои «к изгнанию осужденные дурачества». Подробный перечень этих модных вещей не вымышлен Страховым. Автор «Плача» вдохновлялся «Росписью товарам и вещам, которых привоз в Российскую Империю как водою, так и сухим путем из чужих краев запрещается» (прилагается к Указу). А.В. Западов объясняет: «…редкая компетентность писателя-сатирика не прошла незамеченной: через несколько лет после ареста Новикова и закрытия вольных типографий Страхову было предложено место в Мануфактур-коллегии и „по признанным способностям и знаниям“ он был направлен директором на Ахтубинский шелковый завод восстанавливать местное шелкопрядное производство» (Западов 1940: 300)[30]30
  О жизненном пути сатирика см.: Зайонц Л.О. Две судьбы Николая Ивановича Страхова // Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. VI (Новая серия): К 85-летию Павла Семеновича Рейфмана. Тарту: Tartu Ülikooli Kirjastus, 2008. С. 25–42.


[Закрыть].

«Плач моды» считается «уникальным каталогом бытовой культуры русской столичной жизни конца XVIII в.» (Зайонц 2004: 174). Впрочем, мотив изгнания/проводов моды и ее товаров уже звучал в европейской литературе начала XVII века; вероятно, с примерами такого рода был знаком Страхов. Например, французская гравюра «Pompe funèbre de la mode» (1634) изображает похоронное шествие, провожающее в последний путь Моду. Каждый из участников процессии несет на длинном шесте какой-либо аксессуар: шляпку, украшения, накладки на волосы (le reste de son attirail); огромная толпа модных торговцев в трауре. Более раннее изображение той же сцены, но с другим центральным персонажем называется «The funerai obsequies of Sir All-in New Fashion» (1629). Композиция шествия на второй гравюре практически идентична первой: вместе с некоторым Господином-модником-по-последнему-слову этот свет покидает вся его модная одежда.

«Плач моды» Страхова – это сочинение не против дорогостоящих безделиц вообще, но именно против французских товаров. Расточительность, вызванную непостоянством, воплощают именно французские вещи и их продавцы. Под товарами и косметическими средствами, названными привозными, заморскими, иностранными, выписанными, подразумеваются неизменно французские. Страхов не предлагает выхода из описанной ситуации, не приводит положительной модели поведения. Однако за него это делает Ф.Ф. Розанов в сочинении «Утешение и добрый совет моде» (1793), изданном в ответ на «Плач моды». Автор советует ей обратить внимание на русские сукна, «углубиться в выметку разнообразных манеров шитья» и предлагает вместо моды на дорогие иностранные товары ввести моду на манеры поведения, разговора, походки.

Центральная идея «Карманной книжки» Страхова также относится к экономической сфере. Она будто бы предназначается «отставшим» от столичной жизни и призвана помочь им быстрее наверстать упущенное, заново вернуться к жизни по моде. Но автор убежден в том, что, ведя модный образ жизни, много денег можно потерять впустую. Эта же идея появляется в литературе намного раньше, в начале изучаемого периода, в пьесе «Мот, любовию исправленный» (1765) В.И. Лукина. А.В. Западов называет эту пьесу оригинальным сочинением (Западов 1947: 265). Невежество и дурное знакомство вовлекают Доброседова в круг соблазнов модной жизни. Он тратит значительные средства и делает большие долги, но у героя «добродетельная натура». За искреннее раскаяние он «вознагражден» помощью верных слуг и настоящей любовью. Обстоятельства счастливым образом разрешают его денежные затруднения.

Другая пьеса Лукина, «Щепетильник» (1765), изображает модную лавку. В основе сюжета – серия визитов самых разных покупателей. Их характеры и нравы, испорченные светской жизнью, погоней за модами, оказываются насквозь видны хозяину модной лавки. Галантерейщик «разгадывает» своих посетителей и смеется над ними, вызывая во многих смущение и обиду. Текст описывает лавку как «храм моды»: на умных и проницательных наблюдателей (Чистосердов и его племянник) здесь нисходит откровение – истинное знание тех законов, по которым живет модный свет.

Как известно, в основу «Щепетильника» лег текст французской пьесы «Boutique de Bijoutier», в свою очередь являющейся переводом сатирической комедии Р. Додсли «The Toy-Shop». Однако русский текст существенно отличается от оригинала: исключены одни персонажи и введены другие, призванные изобразить отечественные поведенческие типы. «„Характеры“ – придворный, щеголь, ханжа, самовлюбленный писатель (Сумароков) и др., – взяты из русской жизни» (Русская комедия 1950).

Второй перевод этой английской пьесы на русский язык был выполнен в 1799 году. Он также представляет галантерейную лавку как сакральное для щеголей место. «ГОСПОЖА: Что это такое! Мне кажется, что ты священник нового рода: лавка твоя у тебя Библия, а всякая вещь продающаяся в ней текст, посредством которого ты изъясняешь недостатки и слабости людей в прекрасной проповеди, исполненной иносказаний» (Додсли 1799: 24). В пьесе созданы образы женоподобного щеголя, «доброй жены», в ней часто встречаются рассуждения о воспитании детей. Финальная речь хозяина подводит моральный итог пьесы: разложение нравов ведет к экономической деградации общества, подчинившего себя законам галантерейной лавки. «Видя глупца, входящего в лавку и бросающего мне 250 или 500 рублей за такую безделушку, которая стоит в самой вещи не более двадцати копеек, станешь дивиться… однакож обратя глаза свои на большой свет, в котором вижу, что люди выменивают земли и поместья на пышные конюшенные снаряды и позолоченные кареты, имение на титулы, а уединенную жизнь на низкое рабство, провождаемое в ползании около толпы придворных; когда вижу, говорю я, что люди ревностно меняют здравие на болезни, а довольствие на опасную игру, тогда проходит мое удивление. – Конечно свет сей есть большая Галантерейная лавка, а все в оном живущие до крайности прилеплены к безделкам» (Там же: 62). Тема не потеряла актуальности и полвека спустя. Схожим образом плетут интриги и завязывают знакомства герои комедии Крылова «Модная лавка» (1806).

Модная лавка создавала социальное пространство, выходящее за пределы собственно лавки. Как внутри, так и вокруг нее, в радиусе «променада», модная лавка была своеобразной сценой для франтов, петиметров и кокеток. Они встречались, знакомились, общались, назначали свидания, узнавали о новинках и пр. Неформальное общение приносило определенную прибыль модным торговцам.

Из сатирических произведений можно узнать, что, прогуливаясь, разные безделицы брали «за четверную цену», в долг. Но сатирики привлекают внимание в первую очередь не к долгам и бесполезным покупкам, а к ситуации обмана, в которой часто оказывался покупатель. Даже никчемный и завалявшийся товар может быть «сделан» модной вещью, и вот каким образом: «когда госпожи соберутся в лавку… тогда и мы, будто шутя, показываем какие-нибудь завалявшиеся безделицы, прося притом, чтобы их как-нибудь ввели в моду; и часто случается что от таких безделок получаем прибыли гораздо больше, нежели как от самых лучших товаров» (Живописец 1772: Ч. XI).

Другая особенность модной торговли последней трети XVIII века, которую активно обсуждали и осуждали, – это ее безнравственность. Модные торговки «продают замену добродетели и разуму» (Крылов 1789: 37), а не «прекрасные формы и милые лица» (Marivaux 1988: 319). «Прогуливание» по лавкам проявляет худшее, что есть в человеке: стремление показать себя перед другими, встроиться в модную иерархию (которая может не соответствовать сословной), желание посмеяться над окружающими, чтобы самому не стать объектом насмешек. «Многие дворянки, не весьма далекие в модном свете, а также мещанки… приходят и покупают оные. Но чтобы избежать насмешек от модных госпож, то приезжают они на Гостиный двор обыкновенно в такое время, когда не прогуливаются» (Живописец 1772: Ч. XI).

О том, что покупки модных вещей совершались, как правило, в гостином дворе, пишут Н.И. Страхов и Н.И. Новиков, на это указывает и М.И. Пыляев. Гостиные дворы располагались в каждом крупном городе и принимали в своих стенах иностранное купечество; они состояли из собственно торговых рядов и других помещений, в том числе для хранения товара, проживания и пр. Разрешение Екатерины II реализовывать товар не только в торговых рядах, но на всей городской территории сформировало новый коммерческий облик городов. В Москве местом, сосредоточившим самую разнообразную торговлю, стал Охотный Ряд. Как писал Пыляев в XIX веке, «здесь есть лавки, где блеск серебра переливается с жемчугами и бриллиантами и недалеко от них навален чугун, свинец плитками. Тут, например: парчи, бархат и атлас, а у соседа продаются рогожи, циновка. Здесь галантерейная лавка и рядом с ней тряпичник; там чай и сахар, а напротив москательный товар: скипидар, вохра; там сукно, полотно, кожа, писчая бумага» (Пыляев 1981: 566). Торговля модным товаром велась не только в закрытых магазинах, но и на улицах, в киосках. «От Никольской улицы к Ильинке, тянутся еще многочисленные шкафчики; они пристроены к простенкам. ‹…› Они окрашены белою масляною краскою, и когда заперты, то имеют вид полуколонн; когда же отперты, то нижняя часть их служит прилавком, а верхняя привлекает взоры мимоходящих размещенными в ней разными недорогими товарами» (Там же: 567). Немало французов проживали и вели торговлю в районе Кузнецкого Моста. Но, по-видимому, славу модной артерии Кузнецкий Мост приобрел уже позже, в XIX веке.

«Модные торговки» И.А. Крылова – один из самых известных очерков о торговле галантерейными вещами. Напечатан он в журнале И.Г. Рахманинова «Утренние часы» (Утренние часы 1789). Крылов сообщает ряд подробностей модного быта и модных покупок: продавщицы приходят на дом к дамам, предлагают свой ассортимент и помогают завершить туалет выбором убора или аксессуара; мужчины посещают лавку лично, приобретая пудру и духи, батист на манжеты. Однако нужно учитывать, что в этом тексте описаны реалии не российской, а французской жизни, потому что «Модные торговки» являются переводом зарисовки Л.С. Мерсье «Продавщицы мод» из цикла «Картин Парижа» (1781). Как пишет Б.И. Коплан (Берков 1952: 364), в журнал «Утренние часы» попали анонимно и другие тексты Мерсье: «Спальный колпак» и утопический роман «Год 2440».

В «Модных торговках» Крылов делает не только близкий к тексту перевод, но и дописывает несколько абзацев на злободневные темы. Первый отрывок помещен в самое начало. В нем говорится о французской науке, научившей российских дам «заменять искусством природные прелести» и «добрые качества». Модные торговки распространяют это зло. К тому же они выдают местный залежалый товар за новомодный французский, обманывают легковерных русских щеголих: «За 70 лет назад не видно было здесь ни одного магазина; француженки еще сюда не показывались и не осмеливались включать в число своих данников модных наших щеголей и щеголих; а наши девушки, не зная заменять искусством природных прелестей, привлекали к себе мужчин одними только добрыми своими качествами, тихим нравом и разумом, довольно просвещенным на то, чтобы быть доброю хозяйкою, хорошею женою и не наводящею скуки приятельницею. Но сии времена невежества уже исчезли, а наступил век просвещения, и ныне все большие улицы наполнены сими торговками, продающими замену добродетели и разуму. Все стараются друг перед другом наперерыв приходить в их лавки за новыми модами и за французскими товарами, кои берут они в наших же лавках и продают за вывезенные в тот день из столицы мод просвещенных народов. Наши модные щеголихи, наполненные к ним теплою верою, покупают у них за свежий товар такой, который, завалявшись в русской лавке с три года, почти уже сгнил от лежанья, и если от француженки проходят мимо русской лавки, то с презрением глядят на нее, а купец, узнавши свой товар, смеется их глупости» (Крылов 1789: 37).

Очерк Мерсье создает противоречивый и драматичный образ продавщицы мод, автор размышляет над престижностью этого занятия для молодой девушки, возможностью избежать печальной судьбы. Крылова же рисует образ отрицательный. Примером может служить фрагмент, в котором речь идет о строгом порядке в некоторых лавках, вообще известных как место флирта, кокетства, знакомств. Мерсье описывает такие «высоконравственные» лавки с иронией, но и с одобрением. У Крылова они становятся поводом для следующего разоблачительного пассажа: «Но если посмотреть хорошенько, то можно тотчас увидеть, для чего все это [строгие правила] делается. Молодой повеса месяца два сряду всякий день ездит в лавку за тем, что бы другой получил в три часа. Он прежде всего старается смягчить своими взорами сих весталок, приученных уже играть роли Агнес [юная невинная воспитанница в „Женской школе“ Мольера], и, наконец, сделавши много прибыли содержательнице своими покупками, а нимфе подарками, получает желаемое и хвалится пред своими товарищами победою невинности, которая за наличные деньги, платя пошлину своей мастерице, продолжает попрежнему играть роль Агнесы» (Там же: 42). Так, под его пером модный магазин становится местом, где продаются не только модные вещи, но и сами модные продавщицы. В настоящий момент не представляется возможным установить, был ли этот эпизод подсказан воображением писателя, позаимствован у другого сочинителя или навеян реальными событиями. Так или иначе, правильнее считать этот текст переводом Крылова, а не его сочинением.

В литературе того времени изображение магазинов и торговли в основном было условным, хотя иногда упоминались и реалии того времени, оказавшиеся значимыми для авторов. Изображение героев и ситуаций модной торговли подчинено идее защиты финансовых интересов государства. В литературе критикуются неоправданная дороговизна иностранного товара, его плохое качество, обман покупателей. В то же время модные лавки показаны как «школа жизни», место знакомства с нравами людей.

Как известно, в своих сочинениях Екатерина II боролась с «пороками», Н. Новиков – с «лицами»; при этом аргументация обоих авторов, выступающих против законов роскоши и моды, и даже ряд описанных ситуаций очень похожи. Венценосный автор и критически настроенный сочинитель не вступают друг с другом в полемику по вопросам моды и вкуса и остаются единодушны в намерении развенчать французский миф.