Текст книги "Платье императрицы. Екатерина II и европейский костюм в Российской империи"

Как можно узнать из объявлений «Ведомостей», предлагаемые товары и услуги были доступны не только жителям столичных городов. В Москве в 1774 году французский портной Остен объявлял: «А кои господа жительство имеют по деревням, и желающие также иметь платье от его руки, те могут только прислать записку, на какой манер и какого цвету и цена сукну. [Если] они желают, при том кафтан для меры» (Московские ведомости 1774: Прибавление к № 104, 7). Таким образом, не выезжая из своего имения, можно было заказать одежду у модного портного: ассортимент фасонов предлагался ниже.

В 1792 году купец Густав Баер, компаньон процветающей модистки госпожи Зануцци, прибавляет к своему объявлению о «самых лучших новейшего вкуса и последней моды» товарах: «А кто пожелает из помянутых товаров в другие переслать города тот может явиться к означенному купцу Баеру у которого все сие с пересылкою за умеренную цену получить можно» (Московские ведомости 1792: № 6, 106).

Заметим, что пересылка одежды была налажена в обе стороны. В середине 1790-х годов можно было прислать стирать и чинить свое платье, обои или материи в Петербург к Брустфельду. Со страниц «Ведомостей» он пытался предотвратить конфликтные ситуации, связанные с утерей присланных вещей и сообщал потенциальным клиентам, что ему присылают вещи из разных городов и некоторые свертки теряются при пересылке. Однако он не станет заменять/возмещать вещь, объявленную утраченной. Кроме того, Брустфельд разъяснял требования к упаковке вещей.

Модные вещи имели все шансы найти своего покупателя за пределами столиц. Но помимо сложности процесса покупки и доставки, другая проблема, пожалуй, главная, заключалась в ограниченной информированности об изменениях в модах. Первой, и вполне успешной, попыткой изменить ситуацию можно считать обсуждение вопросов моды на страницах самых ранних модных журналов. Пусть вступление к «Модному журналу» 1795 года и было переводным текстом, в нем тем не менее прямо говорилось, что задача издания заключается в «доставлении произведений моды и искусства… к обитающим по наместничествам особам» (Модный журнал 1795: 15). За несколько лет до того на страницах «Магазина мод» письмо городской дамы своей племяннице из провинции поднимало проблему моды городской и деревенской (в немецком оригинале – моды в столице и в наместничествах).

Сатирики по-своему исследовали проблему доставки вещей и новостей из столиц. Самое раннее ее упоминание удалось обнаружить в «Трудолюбивой пчеле»: «Увеселяя город насмешеством над деревнею почти целый месяц, по справедливости должно, чтобы то деревня городу отсмеяла» (Трудолюбивая пчела 1759: 543). Тему развивали с неубывающим интересом вплоть до середины 1790-х годов. Советница в «Бригадире» говорит между прочим: «…я тем только и дышу, что из Москвы присылают ко мне нередко головные уборы, которые я то и дело надеваю на голову» (Фонвизин 1952: действ. 1, явл. III). Источниками модных новостей были столичные города. Москва в оперативности доставки модных новостей и их разнообразии если и отставала от Петербурга, то не сильно. Это, впрочем, не мешало «Живописцу» подчеркивать, что «ей [Москве] всегда нравилися новые моды, и она всегда перенимала их у петербуржских жителей, а те прямо от просветителей в оном разумов наших господ французов» (Живописец 1772: 80). Кстати, этот текст Н.И. Новиков перенес из «Трутня», где тот был опубликован на несколько лет раньше (Трутень 1769: 44). По мнению Р.М. Кирсановой, европейские моды достигали российских столиц и воспроизводились там быстрее, чем проделывали путь из Москвы и Петербурга в провинцию (Кирсанова 2002). Помимо проблемы скорости доставки товаров, провинциальная публика сталкивалась с проблемой их стоимости (чем дальше – тем дороже), и точности воспроизведения модных моделей. И вот почему.

Информацию о новых модах получали в основном из переписки со столичными корреспондентами, которые словесно описывали визуальный образ. На страницах «Сатирического вестника» этому находится множество примеров. Каждый раз, чтобы выяснить ситуацию, сверить свое поведение, определиться в выборе фасона, местным модникам и модницам приходилось писать знакомым в столицу: о радужных сукнах (ч. 2, с. 52), о покрое летнего кафтана (ч. 2, с. 87), об исключительной белой пудре (ч. 3, с. 20–27), о шляпах шарлот (ч. 5, с. 10). Издание Н.И. Страхова высмеивало не модниц вообще, а именно провинциальных модниц. Его «Вестник» представлен как местечковое издание, пародия на столичную газету «Московские ведомости». Проблема отрыва, отставания провинциальной моды от столичной вставала особенно остро, когда по приезде в столицы нужно было выглядеть по-столичному, писал Н.И. Страхов в «Карманной книжке для приезжающих на зиму в Москву». Проблема возникала регулярно, поскольку выезд на лето в имения и возвращение на зиму в столицы практиковался многими.

На примере сочинений Страхова можно заметить, что мода иерархична. На вершине этой иерархии находится столичная мода: в столицах ее изобретают. Тот же «Сатирический вестник» рассказывал историю господ Глупомысловых. «Начальники над модами» в своем уезде, они посягнули на то, чтобы ввести собственного изобретения треугольные пряжки и шляпу а ля Гарви. Глупомысловы были разоблачены. А мораль всего приключения гласит: «Таким то образом в отдаленности от столиц многие для других играют убыточную ролю выдумщиков мод» (Сатирический вестник 1992: 52).

Но мода регулировала нечто большее, чем отношения между столицами и другими городами. Она охраняла систему, в которой разница между городом и деревней во многом заключалась в следовании или не следовании тем обязательствам, которые накладывала мода. Сельские жители отнюдь не выглядят варварами, не умеющими правильно украсить, преподнести себя, но, напротив, подают городским пример. Несмотря на то что жанр пасторали переживал свой закат, в сатирической литературе как будто бы слышны его отголоски: «С приятностию деревенской жизни ничто сравниться не может: там встают рано не для того, чтобы просидев 3 или 4 часа над убором головы, и отягчив оную салом и пудрою шататься по передним комнатам знатных бояр» (Трутень 1769: 54). Такой же точки зрения придерживался и Мерсье в «Картинах Парижа». Критикуя современные модные прически, заставляющие рано полысеть и угрожающие здоровью вообще, он выдавал за образец для подражания деревенских женщин, которые ничего не использовали для так называемой красоты своих волос и сохраняли их до старости.

Авторы часто используют один и тот же сюжетный ход, чтобы ввести в свои тексты деревенского жителя как идеального критика городской жизни. Когда селянин приезжает в большой город, то от его незамутненного взгляда не укроется истина, и не поддавшись искушениям, он метко подмечает и обличает весь тот мир искусственных условностей, в котором погрязли горожане. Например, журнал «Пустомеля» в 1770 году вывел на своих страницах героя по имени Добросерд. В этом персонаже А.В. Западов увидел «попытку решить проблему положительного героя» (Западов 1985: 11). Столь же добродетельна Миловида, в которую влюблен Добросерд: она «была искренна и притворства, свойственного многим городским женщинам, не знала» (Пустомеля 1770: 28).

Критику городских щеголих развернул В.И. Майков в «пастушеской драме с музыкою в двух действиях» под названием «Деревенский праздник, или увенчанная добродетель» (Российский феатр 1788). Пастушка Надежда рассказывает о том, что видела в городе: «Я не знаю, на что они такие хари на себя надевают. ‹…› Может быть они и хороши. Да и женщины-то все в харях, и будто птицы: на головах хохлы, как у пиголиц, и такие превысокие, что из-за них никому ничего не видно. Сами себе смотреть мешают; да того еще и гляди что глаз выколют» (Там же: 143). Тогда как жизнь в деревне во многих куплетах ассоциирована с честным, нравственным, непорочным существованием, как это следует из слов Хора (действ. 2, явл. 1) или песни Медора:

 
Городские все забавы
Не прийдут на наши нравы,
Нам приятна простота.
Там убор краса в народе.
А у нас лишь во природе
Состоит вся красота (Там же: 139).
 

Самый известный из подобных текстов принадлежит Страхову. На страницах своего «Сатирического вестника» он публикует «Письмо молодого камчадала о городской одежде и прическах» (1791). В первой части «Письма» герой описывает, как ему пришлось преобразить свою внешность, чтобы походить на местных жителей. Прическа, парик с кошельком, одежда подобающего покроя, обувь – все вызывает у него недоумение, причиняет неудобство и даже боль. Вторая часть текста говорит о моде, которую камчадал первоначально принимает за имя какого-то властелина, потому что всем и всеми управляет именно он. Заключительная часть «Письма» описывает местных дам, их диковинные прически, странные пропорции и манеры. Идея произведения Страхова позаимствована из «Персидских писем» Ш. Монтескье: путешественник с Востока без утайки рассказывает в посланиях о том, какой предстает перед ним европейская цивилизация. В 1740-х годах та же идея получила развитие в серии сочинений А. Гудара, объединенных персонажем иностранного шпиона: китайского, турецкого, французского.

«Одевалось русское общество, как и раньше, в начале столетия, контрастно: изысканные европейские моды царствовали в богатых дворянских кругах, им подражал и чиновный люд. Одежда мастеровых, мелких торговцев – смесь народного костюма с современными деталями, и наконец, в некоторых слоях купечества, так же как и у громадного большинства крестьян, сохранились русские народные костюмы» (Мерцалова 1989: 63). Выбор одежды определялся рангом, а модная одежда становилась дополнительным знаком места в социальной иерархии.

Уже с середины XIV века в разных странах Европы использовали этот семиотический потенциал костюма: законы регламентировали цвет, качество тканей, количество вещей в гардеробе, наличие или отсутствие мехов, украшений, аксессуаров в соответствии с происхождением, уровнем доходов, возрастом, родом занятий, профессиональной принадлежностью того, кто его носил (Пастуро 2010: 253).

В России введенная в 1721 году Табель о рангах служила основой для создания иерархии, в том числе в сфере моды и роскоши. Указ 1742 года касался тех, кто не имел высокого ранга и «не рассуждая о крайнем своем разорении, но только б нарядными себя показать, как сами, так и их жены и дети, не по достоинству своему, носят пребогатые с позументом и из серебряных и золотых материй платье, и делают зело же богатые на людей ливреи и экипажи» (ПСЗ 1830: 732). Согласно Указу богатое платье и кружева помечали особым клеймом и регламентировали их продажу согласно Табели о рангах. Подобным образом в 1775 году была строго определена допустимая отделка верхнего платья: «выложенное» по швам или по борту, по обшлагам или лишь по воротнику, а «всех классов вообще жены пользуются преимуществами мужей их» (Русский архив 1898).

Так называемые указы против роскоши появлялись регулярно на протяжении второй половины XVIII века[31]31
  Указы против роскоши см.: ПСЗ. Т. 20. № 14290. С. 10; Т. 21. № 15556; № 15557. С. 713; № 15569. С. 726–727.


[Закрыть]. Но постепенно изменялась их идея. Указы середины столетия ограничивали доступ к богатой одежде; при Елизавете Петровне запреты имели одной из целей пресечь «конкуренцию» с императрицей. Указы Екатерины II касались в первую очередь круга придворных и налагали на костюм благородного сословия ряд ограничений. Императрица выделяла дворянство, способствовала его «отличию» от низших слоев. Например, русское платье полагалось иметь лишь дамам первых пяти классов. В Европе идею о том, что роскоши следует устанавливать пределы и не позволять ей распространяться на все общество, выражали не только официальные документы. В 1752 году английский женский журнал (Lady’s curiosity 1752: No. 8, 123) рассказывал читательницам поучительную историю о купчихе. Придя на бал, она без устали рассказывала всем, что ее прическа стоит 300 фунтов – невообразимая сумма! Над ней смеялись. В скором времени половина клиентов ее мужа ушли от него, а отношения с кредиторами осложнились. Небольшая заметка прекрасно иллюстрирует: степень роскоши должна быть подобающей социальному статусу; тратить огромные средства на гардероб могли лишь представители высших классов. Антиутопия «Предсказания на год 1872» (Manuel de la toilette 1772: 46–53) из немецкого журнала, выходившего на французском языке, рисует картину того, как «Роскошь, не знающая границ, распространится на все сословия и смешает все звания», и тогда «рабочий будет одет так же элегантно, как горожанин, благородный человек – так же ослепительно, как князь» (Ibid.: 49).

Даже в игровом пространстве – в маскараде – костюм не допускал смешения сословных границ, несмотря на то что маскарад позволял познакомиться с модными новинками и вообще был местом демонстрации себя, и даже более «правдивым», чем театр, если верить Страхову[32]32
  «Ничто так не открывает людей, как личины, под которыми они стараются скрываться… так что маскарад есть гораздо лучшее училище о характерах большого света и модных людей нежели театр» (Страхов Н.И. Карманная книжка. С. 22).


[Закрыть]. Бал-маскарад проходил при дворе несколько раз в год и был открыт для всех сословий (могло «взойти» до трех тысяч «масок»). Согласно записям Камер-фурьерского церемониального журнала, императрица иногда посещала публичные маскарады.

Что представлял собой маскарадный костюм и почему в нем не смешивались установленные разграничения? По-видимому, в 1790-х годах можно было приехать в обыкновенном платье и получить маскарадный костюм при входе. Например, так был организован маскарад в 1794 году в доме генерал-майора И.И. Кушелева: «Тут же может всякий иметь ужин и разные напитки, а у самого входа маски и маскарадные платья» (Санкт-Петербургские ведомости 1794: № 99, 2263), в 1791 году у г. Лиона (Санкт-Петербургские ведомости 1791: № 37, 681). В то же время целый ряд портных и торговцев предлагали купить маскарадное платье (Санкт-Петербургские ведомости 1768: № 2; Санкт-Петербургские ведомости 1778: Прибавление к № 4, 37; Санкт-Петербургские ведомости 1786: № 83, 1047; Московские ведомости 1774: № 100; Московские ведомости 1774: Разные известия к № 88); причем объявления о продаже маскарадных платьев появились на несколько лет раньше объявлений о продаже прочих моделей и галантерейных товаров.

По словам английского путешественника У. Кокса, на маскарадах в 1778 году столичные представители благородного сословия носили домино; провинциальные дворяне были одеты по последней моде своих губерний и дополняли наряд необычными аксессуарами. Как утверждает автор путевых записок, одежды подданных, прибывших из разных уголков империи, создавали чрезвычайно пестрое и разнообразное зрелище (Coxe 1784: 233).

«Странная» одежда – старая, давно вышедшая из употребления одежда низших слоев – служила для ряжения: ее носили «маски». О том, как проводили время в маскараде по случаю Нового года, писал Страхов в своей универсальной «Карманной книжке»: «не весьма забавно видеть ямские кафтаны, тулупы и шлафроки с зевающими харями и платье мышью, под коими прикрытые по принятому обычаю весьма странно пищат. Кажется, что все таковые платья носятся без всякой приличности и забавной цели. Ухватки и роля сих масок, равно как в старинное платье с толстым брюхом одетого господина и высокий в штофной робе госпожи, состоят в том, чтоб ставши посреди танцующих, без всяких извинений и околичностей им мешать» (Страхов 1791а: 92).

На маскараде или в других публичных местах превосходство дворян над недворянами защищено на многих уровнях. Модную женщину благородного происхождения отличала не только одежда, которая становится все доступнее широким слоям, но манера ее ношения. Нет ничего хуже, чем выглядеть в глазах окружающих или своих собственных как мещанка. Это сравнение выражает вульгарность, неловкость конкретного жеста или ситуации и презрение окружающих. Чтобы удостоиться такого оскорбительного сравнения, достаточно было, например, просто нести свой шлейф неподобающим образом, как госпожа Простакова в комедии Екатерины II «Льстец и обольщенные»: «То, что они [слуги] мне сделали! ‹…› Конечно я по справедливости жалуюсь на них. Когда мне надобно было итти, не было ни одного, кто бы мог за мною нести хвост; и я должна была его сама нести, как мещанка, заложивши назад руку, поднимая мою юпку. Я думаю очень прекрасная фигура» (Екатерина II 1802: 100). Обращение со шлейфом нередко становилось предметом насмешек. Например, у А.П. Сумарокова: «у Италианских оперисток, как известно, хвосты по подобию павлинов длинныя; и ради того когда Актриса повернется, два пажа хвост, висящий с преширокой из обручей составленной юпки, передвигают» (Сумароков 1781: 318). Жеманиха Я.Б. Княжнина с возмущением говорит о своем муже, который всего лишь призывает ее приостановить траты и развлечения: «En bourgeois меня он начал трактовать».

Благородная женщина также умела правильно назвать каждую из деталей своего сложного туалета (Borderioux 2015). Подчас составлялись «словари», которые помогали ориентироваться в мире моды: Description de la parure des dames faite par le prince Alexis Kourakin, 1776 (Архив князя Куракина 1899: 165).

Критики чрезмерного увлечения модой считали, что ее распространение опасно, потому что посягает на иерархию социальных групп. В ранних сатирических журналах эта идея выражена через высмеивание низкого происхождения приезжих французов, учителей в модах, сказывающихся благородными. Например, на страницах «Адской почты» два щеголя разговаривают о том, что «некто у нас „барон“ был во Франции у италианского купца кучером» (Адская почта 1769: 25). Несколько раз к этой теме обращался журнал Н.И. Новикова «Кошелек». В Листе 5 в «Письме из Марселя» отец сообщает сыну, что пытался купить ему дворянский паспорт (Кошелек 1774: 139); в Листе 2 в «Разговоре между немцем и французом» последний, сын стряпчего, придумывает себе родословную и заявляет, что принят в России «как истинный французский маркиз» (Там же: 25).

Образ «фальшивого» французского дворянина, которому ничего не стоит приписать себе сколько угодно титулов, заслуг и имений, можно найти и тридцать лет спустя у И.А. Крылова. В его комедии «Урок дочкам» слуга Семен даже не владеет французским, и тем не менее он принят за маркиза. В явлении 7 пьесы барышни наряжаются, сверяясь с парижским вкусом (носят ли в Париже шали? румянятся ли в Париже? «Растрепли мне хорошенько голову», – просит одна сестра другую). Именно ореол модного человека позволяет с легкостью перенестись «из грязи в князи».

Моду осуждают как систему потенциально опасную, поскольку она может вовлечь в отношения, не соответствующие социальной иерархии. Люди благородные разоряются на покупках мод французских и влезают в долги перед купцами, и потому уже вынуждены заискивать перед ними: «На сих днях, любезный Маликульмульк, я был с моим сотоварищем у одного богатого купца, который праздновал свои именины; ты, может быть, удивишься, что столь знатный в своем роде человек, каков мой приятель, удостоил своим посещением торговца, но это удивление уменьшится, когда ты узнаешь, что он должен имениннику по векселям шестьдесят тысяч рублев и для того часто пляшет по его дудке»[33]33
  Письмo XI «Почты духов» не входит в число переводов из маркиза д’Аржанса, установленных М.В. Разумовской.


[Закрыть] (Почта духов 1789: Письмo XI).

Взять под контроль моду и отменить таким образом происходящую от нее угрозу социальной иерархии – одна из главных идей в указах Екатерины II, регламентирующих ношение одежды. Так, указ «О дозволении дворянству обоего пола носить платье таких цветов, которые каждой губернии присвоены» устанавливал единый цвет (бордовый, зеленый или синий) для платья дворян, не только находящимся при должностях, но и всему дворянству губернии. Указ распространял свое действие на женщин (ПСЗ 1830б: 713). Однако на практике возник ряд препятствий введению такого новшества. О реформе Екатерины II вспоминали: «Намерение-то было хорошее, хотели удешевить у барышень туалеты, да только на деле вышло иначе: все стали шить себе мундирные платья, и материи очень дешевые, преплохой доброты, ужасно вздорожали, и дешевое вышло очень дорогим. Так зимы две поносили мундирные эти платья и перестали» (Благово 1989: 164).

В Европе знали о российских нововведениях. Так, 14 декабря 1782 года «Журнал истории и политики» (фр. Journal historique et politique) опубликовал следующую заметку: «Россия. Желая поставить предел неуклонно возрастающей роскоши, Императрица приказала дамам впредь появляться при дворе в простом платье, без дорогих нашивок, разнообразие которых, подчиняясь модному вкусу, толкает на невообразимые траты. Будет установлена ширина разрешенной на платье вышивки; поскольку каждой губернии присвоен свой цвет, каждому землевладельцу положено пошить мундир такого цвета для службы, и Е.И.В. объявила, что ей доставит удовольствие видеть дам в платьях того же цвета, что и мундир их мужей или отцов. Эта реформа также регулирует высоту причесок, которые отныне должны стать более умеренными и в то же время более выигрышными для женской привлекательности» (Journal historique 1782: 482).

Данная заметка сообщает об ограничениях в одежде придворных, обобщая информацию и представляя реформу как одно узаконение, а не три разных документа. В действительности Указ от 23 октября 1782 года «Об уборе дам, имеющих приезд ко двору императрицы» (ПСЗ. Т. 21. № 15556) запрещал украшения на платья и прически выше двух вершков ото лба. Указ от 24 октября того же года «О дозволении дворянству обоего пола носить платье таких цветов, которые каждой губернии присвоены» (ПСЗ. Т. 21. № 15557) «дозволял» носить мундиры и платья по цвету губернии. Указ от 6 ноября того же года «О назначении, в какие праздники, какое платье носить особам обоего пола, имеющим приезд ко Двору» (ПСЗ. Т. 21. № 15569) регулирует использование материй и украшений на праздничные платья в дни «больших» или «прочих» торжеств, а также выбор материи согласно времени года. Идея Екатерины II предстает во французской заметке несколько размыто, упущен один из ее главных аспектов: регламентировать, какоеплатье дóлжно носить дворянам провинциальным, а какое царским придворным. Унификация цвета и ограничение украшений – идея, известная на протяжении многих веков. Ее определенным образом трактовали в Европе второй половины XVIII века. Российская императрица не первая ввела «униформу» для своих подданных. В 1764 году в Вене, имперской столице, «для большой экономии, при дворе, как и в городе, всем придворным будет приказано неизменно быть одетыми в черное, без накидок; в дни праздников – в одежду из черного шелка и бархата с богато украшенными куртками. ‹…› То же касается и придворных дам. В дни торжеств позволено носить богато украшенные юбки местного производства» (Landini 2009: 166). О политике в области костюма, проводимой императором в 1765 году, российский читатель «Московских ведомостей» узнавал из заметки о Великом герцогстве Тосканском. «В политике. Из Ливорны от 4 июля. Его величество Римский Император для предостережения Тосканского дворянства от великих расходов, которые бы оно непременно употребило для приезду нового своего правителя [Петера Леопольда I], запретил все богатые уборы в платьях, а дозволили только иметь по одной золотой или серебряной пуговице в петле; причем во всех городах чрез которые Эрцгерцогиня Инфантина проежжать имеет, велено иметь всем одинакое, токмо весьма небогатое платье» (Московские ведомости 1765: № 65). Великий герцог Тосканский Петер Леопольд лично демонстрировал незаурядный подход к костюму: предпочитал исключительно простую одежду, подчас носил украшенную тем же галуном, что ливреи его служителей. Тем самым он подчеркивал роль первого слуги своего государства (Landini 2009).