Текст книги "Мать Мария (Скобцова). Святая наших дней"

Апокалиптический образ голого человека выведен в пьесе Л. Андреева «Савва». Как знать, может быть, она этот образ заимствовала отсюда? Чуть позже она нарисует одинокую, отстраненную от мира обнаженную фигуру многострадального Иова, сидящего на голой земле. Во время работы над «Руфью» Елизавета Юрьевна сделала несколько энкаустик и акварелей на религиозную тему, к ним относится прекрасная встречи Девы Марии и праведной Елизаветы, изображения библейских пророков, царя Давида, пророка Даниила со львами, встречи Иисуса и самаритянки, Евхаристии (Церковь земная и Небесная)[65]65
  В данное время все эти работы находятся в запасниках Государственного Русского музея, музея А. Ахматовой (СПб) и Тверского музея изобразительных искусств.


[Закрыть]. Цитаты из пророков и псалма Давида являются эпиграфами разделов в «Руфи».

В октябре, проводив брата, она съездила в Кисловодск, чтобы «поправить сердце», о чем сообщила Блоку. «Начинается моя любимая осенняя тишь <…> На зиму окончательно остаюсь в Анапе». Но не случилось найти успокоения ни в любимых с детства местах, ни в творчестве, ни с самой собой. Ей было всего 25 лет! Это так мало и вместе с тем уже столько пережито.

В первых хроникальных автобиографических повестях, которые она напишет уже в эмиграции (1924–1925 гг.), говоря о себе в третьем лице, Кузьмина-Караваева подвела итог своей жизни до революции: «Она вообще ничего не замечала, – ни того, что война уже третий год продолжается и по улицам то и дело полки на фронт идут, ни того, что еще что-то новое надвигается на Россию»[66]66
  Скобцова Е. Ю. Клим Семенович Барынькин.


[Закрыть]; «пережив очередное увлечение <…> событиями личной жизни, – впервые оглянулась вокруг. Она неожиданно поняла, что война гремит, и это значит – гибель»[67]67
  Она же. Равнина русская (Хроника наших дней).


[Закрыть]. Подобно героине одной из своих повестей, она словно бы очнулась от затяжного сна: «Что было в жизни? Была любовь, большая любовь, – и ничего не осталось»[68]68
  «Клим Семенович Барынькин».


[Закрыть].

Елизавете Юрьевне не удалось зазимовать в Анапе, планы поменялись, и в декабре 1916 года она возвращается в Петроград, где решает оформить развод с Д. В. Кузьминым-Караваевым. Как знать, может быть, она окончательно расставалась с мужем в надежде на жизнь с отцом Гаяны (романтическим Гланом)?. Но и он исчез из ее жизни. Не получилось укрепить и отношения с Блоком, он ее любви не принял, поэзия не принесла ни особого успеха, ни удовлетворения. И только вера в Бога постепенно входила и грела ее душу, крохотным светлячком указывала ориентир, вселяла надежду на выход из безнадежного и длинного туннеля неудач. Но в действительности сентиментальные переживания, которые она воспринимала драматически, были своего рода веселой забавой по сравнению с тем, что ее ждало «за поворотом». Не ведала она тогда, что пройдет совсем мало времени, и она предстанет перед судом за сотрудничество с большевиками, и ее будущий супруг с трудом спасет ее от смертной казни.

Пророчества об апокалипсисе и Страшном суде, содержащиеся в «Руфи», станут реально осуществляться не только для нее, но и для России, а тема апокалипсиса продолжится в ее текстах и рисунках вплоть до 1942 года. Подводя некий итог творчества Кузьминой-Караваевой в предреволюционный период, можно сделать вывод, что за три-четыре года она прошла огромный путь отречения от «язычества» (скифского и славянского) к пророчеству о христианстве. По словам Г. И. Беневича, «в этот период она создала ряд сочинений, которые представляют самостоятельный интерес произведений искусства и мысли, с устойчивыми понятиями-символами (“чудо”, “земля” и т. п.), развитие которых отражает ее духовный путь и является способом его осмысления»[69]69
  Беневич Г. И. Мать Мария (1891–1945). Глава I: Духовная биография Е. Ю. Кузьминой-Караваевой.


[Закрыть]. Если припомнить слова Блока, что «первым и главным признаком того, что данный писатель не есть величина случайная и временная, – является чувство пути»[70]70
  Блок А. Душа писателя. 1909.


[Закрыть], то можно сказать, что это чувство было свойственно Кузьминой-Караваевой в высшей степени.

«Все уже, – не только Блок, – чуяли приближение конца. Одни думали, что конец будет, потому что на фронте не хватает снарядов, другие – потому что Россией распоряжается Распутин, третьи, как Блок, – может быть, не имели никакого настоящего “потому что”, а просто в ознаменование конца сами погибали медленно и неотвратимо», – м. Мария.

Глава 7
Революции и гражданская война

Февральская революция, октябрьский переворот, партия эсеров, патриарх Тихон, красные и белые на Кубани, «Как я была городским головой» – суд и приговор, второе замужество

27 февраля (12 марта) 1917 года в России была свергнута монархия; победила буржуазно-демократическая революция.

Прежде чем продолжить рассказ о Елизавете Юрьевне и о том, что произошло в ее жизни к началу 1917 г, необходимо представить атмосферу мрака в стране. «Россия умирает, – как же смеем мы не гибнуть, не корчиться в судорогах вместе с ней? Скоро, скоро пробьет вещий час, и Россия, как огромный, оснащенный корабль, отчалит от земли, в ледовитую мертвую вечность», – писала она.

Авторы и участники этой трагедии, добровольные или пассивные, погибшие на войне, расстрелянные и сгнившие в застенках ЧК, октябристы, кадеты, эсеры и анархисты, царедворцы и смутьяны, интеллигенция левая и правая, оппозиционеры со всех сторон, народовольцы, западники и предатели – всех их постигла одна участь: в 1917 году они навсегда лишились России. Эта огромная часть земного шара, как Атлантида, погрузилась на дно океана и до сих пор ее никто не может найти.

О судьбоносных исторических весах, на чашечках коих перевесила песчинка хаоса революции (кем же брошенная?), написаны тома исследований.

Французский посол в Петербурге Морис Палеолог, внимательно следивший за предреволюционной парадоксальной ситуацией в России, вспоминал об «общем невежестве русского народа», с одной стороны, и его «элите» – с другой. Он удивлялся абсолютной полярности «некультурной и отсталой массы» и элиты – «блестящей, активной, плодотворной и сильной». С одной стороны – Павлов и Менделеев, Толстой и Врубель, а с другой – «мужики», которые ставят свечки то ли перед образом святого Григория – в память убитого Распутина, то ли перед образом святого Димитрия – в память убийц Распутина».

Слова французского посла приводит в своих воспоминаниях писатель-журналист Иван Солоневич[71]71
  Солоневич Иван Лукьянович (1891–1953) – журналист, исторический писатель и общественный деятель. Участник Белого движения. Получил широкую известность как автор книг об СССР. Работая журналистом «Нового времени», Солоневич наблюдал Февральскую революцию. Скончался в Уругвае.


[Закрыть] («Великая фальшивка февраля»), который даже среди сотрудников консервативных изданий слыл крайне правым. Несмотря на достаточно принципиальные позиции, ни один из его материалов не был опровергнут ни в леворадикальной прессе, ни в лагере либералов. «Я был профессиональным свидетелем событий всего 1916 и 1917 гг. – политическим репортером крупнейшей газеты России – суворинского “Нового времени”. Даже для нас, репортеров, так сказать, профессиональных всезнаек, революция была как гром среди совершенно ясного неба. Для левых она была манной, но тоже с совершенно ясного неба. Предреволюционная Россия находилась в социальном тупике, – не хозяйственном, даже и не политическом, а социальном. Новые слои, энергичные, талантливые, крепкие, хозяйственные, пробивались к жизни и к власти. И на их пути стоял старый правящий слой, который уже выродился во всех смыслах, даже и в физическом».

А что же Церковь?

В последнюю неделю февраля 1917 года в Святейшем правительствующем cиноде Российской Православной Церкви, по словам протопресвитера военного и морского духовенства Георгия Шавельского[72]72
  Протопресв. Георгий Иванович Шавельский (1871–1951, Болгария) РПЦ, РПЦЗ. Духовный писатель, автор мемуаров.


[Закрыть], «царил покой кладбища». Синодальные архиереи вели текущую работу, занимаясь в основном бракоразводными и пенсионными делами. В те судьбоносные для России дни Синод не предпринял никаких попыток поддержать монархию. Первое после свержения монархии заседание Святейшего синода под председательством митрополита Киевского Владимира состоялось 4 марта. От лица Временного правительства Владимир Львов объявил на нем о предоставлении Церкви свободы от опеки государства.

Члены Синода (за исключением отсутствовавшего митрополита Питирима) выразили искреннюю радость по поводу наступления новой эры в жизни Церкви. В частности, архиепископ Новгородский Арсений говорил о появлении перед Российской Церковью больших перспектив, открывшихся после того, как «революция дала нам (Церкви) свободу от цезарепапизма». О необходимости поддержать монархию говорил товарищ обер-прокурора Н. Д. Жевахов. Митрополит Владимир отказался помочь падающей монархии, невзирая на настоятельные просьбы Жевахова. «Тогда же из зала заседаний Синода по инициативе обер-прокурора было вынесено царское кресло, которое в глазах иерархов являлось «символом цезарепапизма в Церкви Русской». Знаменательно, что вынести его обер-прокурору помог член Синода митрополит Владимир. Кресло было решено передать в музей. На следующий день Синод распорядился, чтобы во всех церквах Петроградской епархии многолетие царствующему дому «отныне не провозглашалось». Теперь во всех храмах империи совершались молебны с возглашением многолетия «богохранимой державе Российской и благоверному Временному правительству ея»[73]73
  Диак. Георгий Малков. «Русь во Христе».


[Закрыть].

2 марта 1917 года император Николай II в Пскове встретился с прибывшими из Петрограда Гучковым и Шульгиным, которым он и отдал подписанный по собственной воле манифест об отречении от престола в пользу великого князя Михаила Александровича. Сложно судить, чем руководствовался Николай II, при подписании манифеста. Причину этого поступка он объяснил в своем дневнике так: «Во имя спасения, удержания армии на фронте и спокойствия нужно сделать этот шаг». Михаил Александрович не рискнул возложить на себя ответственность и тоже отрекся от трона. Фактически именно 2 марта 1917 г. монархия в России перестала существовать.

События февраля – марта 1917 года на местах были встречены иерархами Российской Православной Церкви неоднозначно. Одни представители епископата приветствовали их сразу после получения сообщений об отречении императора Николая II и отказа великого князя Михаила Александровича от принятия верховной власти (временного отказа: до соответствующего решения Учредительного собрания о форме правления в стране). Другие архиереи (большинство из их общей численности: в начале 1917 года российская церковная иерархия включала 177 архиереев, из которых 19 были заштатными (на покое)) – не спешили полностью открывать свои политические взгляды до обнародования решения вышестоящего органа – Святейшего правительствующего синода. Третьи (единичные представители) считали необходимым вернуть монархию в лице великого князя Михаила Александровича…

Разброд и растерянность переросли в хаос, объявший все общественные слои, но и здесь мгновенно появились трубадуры революции, – поэт В. Брюсов один из первых приветствовал ее:

 
Освобожденная Россия,
Какие дивные слова!
…
Преображенная Россия
Свободной стала, – наконец!
 

Писали гимны новой России Вяч. Иванов и К. Бальмонт:

 
Да здравствует Россия
Свободная страна!
Свободная стихия
Великим суждена.
 

Зиму 1916–1917 гг. Кузьмина-Караваева провела в столице. Она никогда не придерживалась монархических взглядов и встретила Февральскую революцию радостно, с надеждой на социальные перемены, на прекращение кровопролитной войны. За небольшим исключением, в этих иллюзорных надеждах пребывала большая часть интеллигенции, по-разному, но миллионы сердец ждали перемен, говорили о грядущем, тоже по-разному – но все без исключения довольно быстро увидели, как запылала Россия и как трудно было потушить этот пожар. Позже, в повести «Равнина русская», Елизавета Юрьевна дала оценку февральским событиям в России: «На всем пространстве равнины русской, в душных теплушках и в удобных квартирах, в суровом северном городе и в бескрайних южных степях. Люди говорили: “Быть буре” Но не крепили якорей, не спускали парусов. И многоликий народ, разбросанный по городам и деревням, не хотел останавливать порывов ветра, не хотел бороться с грозой. Душное время последних годов слишком сдавило сердце, ядовитые испарения крови слишком затуманили разум. Даже тот, кто видел грядущую гибель, твердил: “Я погибну, а со мной и они. Гибну с радостью”. И гремела колесница истории, несомая бешеными конями, и люди чуяли гибель и шли к ней спокойно. Голос вещей старухи пророчил гибель и рыдал над сыновьями своими. Кровь убитых потом проступила по русской земле <…> Февраль 1917 г.: рухнул трон. Многовековая сказка развеялась легким призраком. И народ русский не останавливаясь прошел мимо обломков крушения. Содрогалась земля».

Живыми образами описывает Е. Ю. хронику революционного Невского проспекта, от Адмиралтейства до Николаевского вокзала: «Трамваев нет. Везде красные флаги. Огромная толпа не движется, а, разбросанная кучками по всему Невскому, стоит и обсуждает события. Много солдат. Много рабочих. Изредка попадается мужик из дальней деревни. Какие-то девушки, студенты, штатские…»

«Пролетел тяжелый грузовик. На нем вооруженные люди: рабочие, гимназисты. На крыльях грузовика лежат два солдата с винтовками. Развевается красный флаг».

Около Публичной библиотеки собралась толпа. «Спорят два солдата, принадлежащие к разным политическим партиям: один – большевик, другой – эсер: “Нет, так, товарищ не резон. Что такое революция? А то, что ты вчера рабом был, а я господином. А сегодня проснулись равными: ни господ, ни рабов”. – “Ты, товарищ, дурак. Ну, а в прошлом как поравняешь? По-моему так выходит: ты вчера был господином, а я рабом; а сегодня обратно: ты – раб, а я – господин”. Слушающий их прохожий рабочий считает, что оба неправы; все должны одинаково и равно трудиться».

«Восторженная девица, смотря с любопытством вокруг себя, приперла к дверям магазина молодого солдата:

– Ну товарищ, а как на фронте встретили революцию?…

Солдат смущается и говорит тихо:

– Радовались очень. Сразу все сало поели.

Девица недоумевает».

В «хрониках» Елизаветы Юрьевны приводится и выступление марксиста (уже упоминавшегося ранее Шила), отражающее знаменитую апрельскую речь Ленина с броневика у Финляндского вокзала: «“Политическая революция только начало… надо пролетариату готовиться к социальной революции”. Народ слушает сочувственно: слова все умные, – пусть и непонятно немного». В то время название «социальная» понималось именно как «социалистическая». И призыв Ленина как раз заключался в том, чтобы перейти от буржуазных реформ Февраля к дальнейшей пролетарской «социализации»; лидер большевиков приветствовал солдат и рабочих, «сумевших не только Россию освободить от царского деспотизма, но и положивших начало социальной революции в международном масштабе»[74]74
  Отрывки из повести «Равнина русская».


[Закрыть].

Стоять в стороне в этот политический момент было не в характере поэтессы Е. Ю, она была потомственной помещицей, землю хорошо знала и любила. В крестьянской стране, каковой тогда являлась Россия, вопрос о земле был одним из самых острых. Его не решила ни отмена крепостного права (хотя со времени Манифеста прошло уже полвека), ни Столыпинская земельная реформа. Неонародническая идеология, которой она придерживалась, привела Кузьмину-Караваеву в ряды партии социалистов-революционеров (эсеров). Позже, познакомившись ближе с практикой эсеровского террора, поэтесса говорила: «Люди, которые погибали, – герои; люди, которые не погибали, – несчастные, потому что единственное их оправдание в терроре – смерть; люди, которые организовывали террористические акты, – негодяи»[75]75
  Вестник РХД. Париж, 1980.


[Закрыть].

Анализируя политические симпатии Е. Ю., культуролог А. Шустов отмечает: «Дело было, конечно, далеко не в романтике “подвига” или “мученичестве”. Партию эсеров Кузьмина-Караваева рассматривала примерно так же, как и С. Есенин – в качестве своеобразного рабочего органа для расчистки исторических завалов. Оба они (естественно, независимо друг от друга) считали, что после свержения монархии наступит новая эпоха; революция, по их мнению, откроет пути русскому мужику к общественной жизни, поскольку эсеры опирались на крестьянство. Есенин верил в идеальную мужицкую Русь, а Кузьмина-Караваева мечтала о “ соборности” русского народа на основе крестьянской общины. Как показала дальнейшая жизнь, – это были утопические мечты, поскольку они резко расходились с идеологией и практикой победившего большевизма, который, кстати говоря, использовал для своей победы эсеровский лозунг: “Земля – крестьянам”»[76]76
  Шустов А. Н. Дочь России. О жизни и творчестве Е. Ю. Кузьминой-Караваевой // Анапа. 2004. Сент.


[Закрыть].

Революционные события застают Блока на фронте. Вернувшись в Петроград во второй половине марта, он восторженно приветствует революцию. В письме к матери от 19 марта 1917 года он пишет: «Произошло то, чего никто еще оценить не может, ибо таких масштабов история еще не знала, не произойти не могло, случиться могло только в России. <…> Для меня мыслима и приемлема будущая Россия как великая демократия (не непременно новая Америка)». Вряд ли Блок хорошо представлял, как и что делать теперь; он растерянно спрашивал Зинаиду Гиппиус: «…как же теперь… ему… русскому народу… лучше послужить?» Блок, «вышвырнутый из жизни войной», плохо разбирался в политической жизни, смотрел на происходящее как бы из окна, судил о политических партиях понаслышке. Есть даже мнение, что в мае на голосовании в Городскую думу он подал голос за социалистический блок случайно. Выбрал он этот блок, спросив у швейцара и кухарки, за кого голосовали они. Если Е. Ю. в своих хрониках писала как непосредственный свидетель событий Февраля, то Блок ничего этого не видел, в это время он был на фронте.

Точных данных о времени вступления Кузьминой-Караваевой в партию эсеров не сохранилось. Предположительно, это могла быть весна 1917 года. После Февральской революции многие русские интеллигенты устремились в эту партию, в результате чего она быстро стала самой многочисленной и активно влияющей на политическую жизнь страны. С марта по июнь 1917 года партия насчитывала уже около миллиона человек, объединенных в 436 организаций в 62 губерниях, на флотах и на фронтах действующей армии. Это неожиданное для них самих массовое пополнение рядов ветераны партии иронически называли «мартовскими эсерами». Из нашего далека трудно понять, почему Е. Ю. вообще вступила в партию. Может, к эсерам она пошла потому, что оригинальность эсеровского социализма заключалась в теории социализации земледелия. Исходная идея этой теории была в том, что социализм в России должен начать произрастать раньше всего в деревне. Почвой для него, его предварительной стадией, должна была стать социализация земли (общное владение) и отмена частной собственности на нее. Вполне логично, что после Февраля Е. Ю. подарила свою родовую усадьбу Хан-Чокрак местным крестьянам. Елизавета Юрьевна пишет: «В партию эсеров повалили все. Шла в нее та масса, раньше стоявшая далеко от политики, а тут вдруг почувствовавшая известную психологическую необходимость принять участие в общем деле. Шли из-за моды, шли, наконец, потому, что это было самое левое, самое революционное течение, проникнутое ненавистью к старому строю и, значит, способное ломать»[77]77
  М. Мария. «Как я была городским головой».


[Закрыть].

В выборе партийной принадлежности нельзя исключать и роль Блока, своеобразного «политического наставника» для Елизаветы Юрьевны, который кинулся в эту партию не раздумывая. Более того, он с увлечением и, видимо думая «о пользе дела», с 8 мая 1917 года приступает к работе в Чрезвычайной правительственной комиссии по расследованию «противозаконных по должности действий бывших министров».

Довольно быстро, несколько отстраненно и без оптимизма он начинает понимать, что «не за то боролись». На улицу, «в народ» поэт все-таки выходит и посещает свою новую работу в Зимнем дворце. Из разговора солдат у Петропавловской крепости Блок узнает, что «стрелки убили сапера за противуленинизм…» и охрана «всячески противится выдаче еды заключенным».

В своем дневнике в мае 1917 г. он запишет: «Не большевизм, а темнота». И далее продолжает:

«Революционный народ – понятие не вполне реальное. Не мог сразу сделаться революционным тот народ, для которого, в большинстве, крушение власти оказалось неожиданностью и “чудом”; скорее просто неожиданностью, как крушение поезда ночью, как обвал моста под ногами, как падение дома. Революция предполагает волю; было ли действие воли? Было со стороны небольшой кучки лиц. Не знаю, была ли революция?»

4 мая 1917 года Елизавета Юрьевна сделала очередную, последнюю, попытку восстановить отношения с Блоком. Она обратилась к нему с письмом: «Я знаю, что Вам скверно сейчас, но если бы Вам даже казалось, что это гибель, а передо мной был бы открыт любой другой самый широкий путь <…>, я бы все же с радостью свернула с него, если бы Вы этого захотели». Он на это письмо не ответил.

Для понимания мотиваций тех или иных решений ЕЮ, недостаточно экскурсов в историческое прошлое. Можно допустить, что порыв, эмоции, любовь, эмансипированность сыграли не последнюю роль. Сегодня перед нами стоит трудная задача – постараться понять не только саму м. Марию, но и попытаться для людей, ее не знающих, максимально приближенно выявить ее психологическую сущность. Поэт и журналист Дмитрий Быков в своей статье о м. Марии написал следующее: «Ну да, собственно, такая она и была, их таких было – не скажу “много”, потому что для такой жизни нужны все-таки довольно редкие душевные качества вроде полного бескорыстия и настоящего любопытства, – но тип существовал, в том числе и на моей памяти. Все знают русского мальчика, потенциального бомбиста, а в зрелости очень часто самозабвенного государственника и чуть ли не сатрапа; но мало кто знает русскую девушку, которая, в отличие от мальчика, честна физиологически, органически не на уровне болтовни, а всем своим существом. Экстрим для нее не мода, она чувствует дух времени не потому, что много книг прочла, а потому, что природные катаклизмы понятны ей заранее, как, например, кошке. Женщина вообще ближе к природе, интуитивнее, в каком-то смысле чище, и девушки десятых отлично понимали, что грядет великое и катастрофическое. Они хотели не то чтобы в этом поучаствовать на стороне победителей – еще неясно было, кто победит, – и не то чтобы предотвратить неизбежное, поскольку это задача безнадежная; их мучило больше всего именно несоответствие между этим великим, надвигающимся – и тем, что делают все вокруг. Будет такое, такое! – а вы все тут читаете стишки, сплетничаете, мелко и мерзко флиртуете, словно не видите приближающейся волны, не слышите мирового цунами! И лихорадочные ее разговоры с большинством друзей или новых знакомцев – не тестирование их на предмет потенциального теракта, преступления или новой коммуны, а бешеный, тоскливый поиск единомышленника, чтобы хоть проверить эти предчувствия и либо с облегчением убедиться, что они бред, либо с отчаянием понять, что все так. Единомышленника такого не находилось – подлинно сейсмическая чуткость была у одного Блока; и Блоку было суждено стать главной ее любовью, литературной и человеческой, на всю жизнь»[78]78
  Быков Д. Мать Мария / Дилетант. 2012. № 5 (май).


[Закрыть].

* * *

«На плечи русского народа легла великая тяжесть: история велела ему сразу выполнить две непосильные задачи – вести войну, сомкнутым строем отстаивая родину и революцию, и создать новую жизнь, перестроить все здание государства Российского заново» («Равнина русская»).

В конце мая Елизавета Юрьевна уехала в Анапу, где долго не задержалась и перебралась в Джемете. Здесь, «в садах» – как она говорила, все было привычно и относительно спокойно. С одной стороны к ее дому подступало ласковое море, с другой проглядывалась степь с курганами, а вдалеке виднелись силуэты гор. Она много занималась хозяйством, виноградниками, ездила в соседние селения. Настроение было не самое радужное, видимо, она никак не могла поверить в окончательный разрыв с Блоком. Маленькая Гаяна была единственным утешением и еще творчество: она много рисовала, делала силуэтные вырезки из плотной бумаги, вновь возвращалась к поэме о Мельмоте. В мае ее навестил троюродный брат Ю. В. Пиленко. Она показалась ему «чем-то озабоченной, удрученной и точно потерянной». Именно в это лето у нее гостили дети Омельченко. По вечерам она читала им отрывки из своей поэмы, а на машинописном экземпляре сделала надпись: «В полной уверенности, что близко время Мельмоту прилететь и искушать нас одними только большими обещаниями, и с сомнением – неужели никто не согласится быть искушенным».

Е. А. Омельченко писала своей подруге в Петроград (15 июля 1917 года), что в Анапе «абсолютно нет большевиков», а «контрреволюция притихла». Надежды на усмирение революционной горячки Февраля были у большинства русских. Кузьмина-Караваева отлично знала политическую обстановку в городе, но дома вслух о ней не говорила, чтобы не волновать детей. Советская власть по просторам России шла медленно, характерно, что даже в соседнем промышленном Новороссийске после Октября 1917-го Совет был наполовину меньшевистским, а городская дума находилась в руках меньшевиков и эсеров. Что же говорить о маленькой курортной Анапе, расположенной в стороне от железной дороги?

После Февральской революции на Кубани сложилась политическая ситуация, отличная от общероссийской. Неожиданно для многих произошло возрождение традиций казачьего самоуправления. Уже 11 марта Временное правительство разрешило в казачьих войсках создать войсковые круги как высшие органы власти, пообещав распространение на казачьи области «самого широкого самоуправления».

14 марта военный министр А. И. Гучков издал указ «О реорганизации местного гражданского управления казачьего населения», который подтверждал отмену всех ограничений казаков в правах (в связи с их военной службой) и введение у них самоуправления. Как и в остальной России, на Северном Кавказе возникли советы. Они в основном создавались в промышленных центрах, и в них преобладали меньшевики и эсеры. На Кубани образовалась Кубанская войсковая рада, заседания которой проходили в конце апреля – начале мая 1917 года. Качания, споры и размежевания продолжались на Кубани вплоть до октября. Выдвинув лозунг «борьбы с диктатурой слева и справа» (то есть с большевизмом и угрозой реставрации монархии), Кубанское правительство пыталось найти свой, третий путь в революции и гражданской междоусобице.

В середине августа 1917 года Кузьмина-Караваева выехала в Петроград, а оттуда – в Москву, где в этот период состоялись чрезвычайно важные для России события. Под председательством А. Ф. Керенского 12–14 августа 1917 года проходило Государственное совещание, организованное Временным правительством. В его работе, кстати, принимал участие и бывший муж Елизаветы Юрьевны Д. В. Кузьмин-Караваев как делегат от Минского губернского исполкома. В хроникальной повести «Равнина русская» м. М. говорила, что на этом совещании было «каждой твари по паре». Большевики там говорили о революции, а правые – о родине (о старой России, поскольку новую они не приняли). У революционеров родина и революция сочетались во что-то вожделенное, за что надо бороться, что требует жертв: «С первого же дня стало ясно, что единого языка у русских людей нет. Государственное совещание разделилось резко на две части: правая часть настаивала на крупных мерах по отношению всех, не желающих выполнять требований, которые предъявляются необходимостью вести войну, а левая утверждала, что о старой дисциплине сейчас говорить не приходится, что везде и повсюду должно сказаться влияние новой жизни, созданной революцией. Первым мерещилась за спиной социалистов ухмылявшаяся физиономия Ленина, и поэтому они им не верили; социалисты же в свою очередь прозревали за спиной своих противников белого генерала, которому будет поручено “прекратить все это безобразие” – и они в свою очередь не верили им».

Важнейшее событие в жизни России произошло 15 августа 1917 года – открылся Первый Всероссийский Поместный собор Российской Православной Церкви под председательством московского митрополита Тихона (Беллавина). Только сейчас, по прошествии почти ста лет, мы можем утвердительно сказать, что этот Собор, в реально катастрофической ситуации выбрав жеребьевкой (по велению Духа Святого) патриарха Тихона, спас Церковь и веру от полного ее разрушения богоборческим режимом. Святой патриарх-мученик жертвенно сохранил нам многострадальное Православие от калечащего разъедания, уготованного ему обновленческой «Живой церковью» во главе с А. И. Введенским[79]79
  Введенский Александр Иванович (1889–1946, Москва) – протоиерей, известный проповедник, один из лидеров обновленческой т. н. «Живой церкви». Имел репутацию непревзойденного оратора благодаря своим выступлениям на публичных диспутах с «антирелигиозниками».


[Закрыть] и его руководителями – Луначарским и Ярославским. Из самых абсурдных ораторских зрелищ тех лет были диспуты Луначарского и Введенского «Бог ли Христос?», «Христианство и коммунизм!»

В работе Собора принимало участие не только духовенство, но и миряне. Князь Е. Н. Трубецкой был избран на Соборе в Высший церковный совет от мирян вместе с профессорами С. Н. Булгаковым, А. В. Карташевым, И. М. Громогласовым, П. Д. Лапиным и С.М. Раевским. Главные дебаты развернулись с 11 по 28 октября. На Соборе вопрос стоял не просто о церковном вожде, духовном пастыре, а о роли и выживании самой церкви в условиях создания нового, послереволюционного государства. Одну из наиболее острых дискуссий Собора вызвал вопрос о влиянии Церкви на грядущие выборы в Учредительное собрание – насколько точно церковная власть может высказывать свои предпочтения на этих выборах? Одна крайняя позиция заключалась в том, что Церковь должна прямо назвать своих кандидатов, а другая крайняя позиция утверждала, что Церковь вообще не должна реагировать на эти выборы. Трубецкой предложил «средний царский путь»: «Обратиться с воззванием к народу, не опираясь ни на какую политическую партию, и определенно сказать, что следует избирать людей, преданных Церкви и Родине». Именно его предложение было принято Собором. Во время обсуждения князь заметил, что новому патриарху не придется довольствоваться властью, а на его долю выпадет самое тяжелое время в истории России и что не земное торжество Церкви, а только торжество и слава на небесах могут ожидать его. Как мы теперь уже знаем, эти слова были пророческими.

5 ноября 1917 года «под гул пушечной канонады» большевистских орудий после двухсотлетнего «вдовства Церкви» в России вновь было восстановлено патриаршество, а председатель Собора митрополит Тихон (Беллавин) был избран Патриархом Московским и пережил самое страшное время в истории Церкви. Решение об избрании патриарха, которое принималось в условиях государственного переворота и зарождения Гражданской войны, не было безупречным и с процедурной точки зрения. В голосовании смогли принять участие меньшинство участников Собора, при этом предварительно не были определены права и обязанности будущего патриарха.

Елизавета Юрьевна внимательно следила за работой Собора и позже написала мемуарную статью «О церковном Соборе 1917 года», в которой описывает парадоксальность создавшейся ситуации: «Члены собора должны были зачастую, так сказать, переходить фронт, чтобы попасть на заседание, многие из них жили в так называемой “белой части” Москвы. На каждом углу их обыскивали, по улицам шла стрельба. Выходя, они не знали, вернуться ли домой, они не знали, будет ли сам собор разогнан, а все участники арестованы. <…> оно характеризуется одним событием, имевшим место в момент расстрела большевиками юнкеров. Собор послал в Совет свою делегацию во главе с митрополитом Платоном просить о прекращении казней. Сначала Совет не хотел слушать делегацию, пришедшую с иконами. Тогда митр. Платон сказал, что готов коленопреклоненно просить Совет выслушать его».