Текст книги "Мать Мария (Скобцова). Святая наших дней"

Рассказы участников Собора были самые разные, конечно, каждый воспринимал события по-своему: «То большевики не разрешали вынести из Успенского собора икону Владимирской Божией Матери», которую ждали в храме Христа Спасителя перед окончательными выборами патриарха, то слова крестьянина-делегата: «Синод мы любить не можем, а патриарха можем». И то, что этот Собор стал поистине провидческим чудом, говорят слова Елизаветы Юрьевны: «…несомненно, что, опоздай собор на несколько месяцев – он вообще не состоялся бы, потому что большевики его бы сорвали».

Большевистская власть в 1917 года официально провозгласила свободу вероисповеданий. На самом же деле эта свобода обратилась в систематическое и беспощадное гонение на православную веру и на служителей православной церкви, а также в сплошное уничтожение и расхищение церковного достояния. Вскоре духовенство стали истязать и избивать до смерти; алтари и предметы богослужения были подвергнуты осквернению. Так, за 1918 год большевиками было убито четырнадцать высших представителей духовенства, среди них митрополит Киевский Владимир, архиепископ Пермский Андроник и бывший епископ Тобольский Гермоген, затем епископы Макарий и Ефрем, викарий Новгородский Варсанофий и вятские викарии Амвросий и Исидор, Гермоген Тобольский был зимой отправлен на окопные работы, а затем утоплен. Число замученных за 1918 год священников уже не поддавалось учету, их вместе с семьями надо было считать на тысячи. Никто не мог предполагать, что этот страшный сон наяву продлится 75 лет и увенчается в 2000 году прославлением новомучеников и исповедников Российских XX века во главе с Царственными страстотерпцами!

Патриарх Тихон, вручив свою судьбу Богу, открыто и бесстрашно выступил против большевистской власти. Он издает послание к Совету народных комиссаров, в котором призывает прекратить грабежи и убийства, а также произносит в Казанском соборе в Москве яркую и горячую проповедь. Каждое слово этих обращений грозило патриарху смертью, но он бесстрашно направил послание Ленину и принял все меры по широкому его распространению. Мы знаем продолжение этой трагедии длиною в семь лет… 7 апреля 1925 года в праздник Благовещения патриарх Тихон скончался, по официальной версии, от сердечного приступа, на самом деле, видимо, от отравления. За несколько часов до смерти он произнес: «Теперь я усну крепко и надолго. Ночь будет длинная, темная-темная».

В дни Октябрьского переворота Е. Кузьмина-Караваева была еще в Москве. Большевистскую революцию она назвала потом событием, «масштабом своим покрывающим понятие революции». Не могла она представить в те дни, что ее строки из «Руфи» будут провидческими не только по отношению к ее судьбе, но и к той части русского народа, которая, спасаясь от коммунистической власти, свершит «исход»:

 
И знаю я: рыбак оставит сети
На желтых берегах своей реки;
Все в путь пойдут: калеки, старики,
И женщины, и юноши, и дети.
 

Через неделю после Октября большевики решили привлечь на свою сторону всю тогдашнюю интеллигенцию Петрограда. К этому мероприятию они тщательно готовились; появились объявления о собрании, в газетах, афиши в городе, было разослано несколько сот персональных приглашений – в Смольный явилось всего 5–7 человек, среди которых, однако, были Владимир Маяковский и Александр Блок. Блок, по словам его биографа М. А. Бекетовой, встретил Октябрь «радостно, с новой верой в очистительную силу революции… Он ходил молодой, веселый, бодрый, с сияющими глазами…». Слепота и полное «очарование злом» особенно проявились у Блока в статье «Интеллигенция и Революция», которая заканчивалась словами: «Всем телом, всем сердцем, всем сознанием – слушайте, слушайте музыку Революции!» – и тут же поэт говорит, что русский народ был совершенно прав, когда в прошлом октябре стрелял по соборам в Кремле, и, наводя напраслину на церковь, сообщает: «В этих соборах толстопузый поп целые столетия водкой торговал, икая!»[80]80
  У Блока в статье: «Почему дырявят древний собор? – Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой».


[Закрыть] Таким же ерничаньем и пафосной эйфорией пронизана блоковская поэма «Двенадцать», писавшаяся параллельно со статьей «Интеллигенция и Революция».

Иван Бунин был в числе писателей, которые не поддались на приглашения новой власти к соработничеству, и в связи с выходом «Двенадцати» написал: «Уж до чего это дешевый, плоский трюк: он [Блок] берет зимний вечер в Петербурге, теперь особенно страшном, где люди гибнут от холода, от голода, где нельзя выйти даже днем на улицу из боязни быть ограбленным и раздетым до гола и говорит: вот смотрите, что творится там сейчас пьяной, буйной солдатней, но ведь в конце концов все ее деяния святы разгульным разрушением прежней России и что впереди нее идет Сам Христос, что это Его апостолы.

 
Товарищ, винтовку держи не трусь!
Пальнем-ка пулей в Святую Русь,
В кондовую,
В избяную,
В толстозадую!
 

Почему Святая Русь оказалась у Блока только избяной да еще и толстозадой? Очевидно, потому, что большевики, лютые враги народников, все свои революционные планы и надежды поставившие не на деревню, не на крестьянство, а на подонков пролетариата, на кабацкую голь, на босяков, на всех тех, кого Ленин пленил полным разрешением “грабить награбленное”»[81]81
  Бунин И. А. Окаянные дни. Первое изд.: газета «Возрождение». 1925-27 гг.


[Закрыть].

Владимир Маяковский, Сергей Есенин, Валерий Брюсов стали на сторону большевиков. Околдованные словами и посулами, вряд ли они понимали, какую угрозу России несет Ленин. Но далеко не все поэты и писатели были ослеплены происходящими событиями. Так же как и Иван Бунин, на большевистский путч резко отозвалась З. Гиппиус:

 
Какому дьяволу, какому псу в угоду,
Каким кошмарным обуянный сном
Народ, безумствуя, убил свою свободу,
И даже не убил – засек кнутом!
 

И Волошин:

 
Поддалась лихому подговору,
Отдалась разбойнику и вору,
Подожгла посады и хлеба,
Разорила древнее жилище
И пошла поруганной и нищей
И рабой последнего раба.
 

В поэме Блока по улицам Петрограда идут 12 красноармейцев, сметая все на своем пути, а впереди с кровавым флагом, в венчике из роз – Иисус Христос! Был ли Блок идеалистом, который, как и его единомышленники, верил, что революция в образе Христа может пойти по пути обновленного, «божьего» развития? В этой революции действительно были и такие, как Е. Ю, которая надеялась на христианский вариант событий, некое новое богословие в сочетании с коммунизмом… но «белый венчик из роз» очень быстро исчез, а впереди был уже не Христос, а головорез с ножом.

К. И. Чуковский в своей статье «Александр Блок как человек и поэт» пишет, что «Н. Гумилев сказал, что конец поэмы “Двенадцать” (то место, где появляется Христос) кажется ему искусственно приклеенным, что внезапное появление Христа есть чисто литературный эффект. Блок слушал, как всегда, не меняя выражения лица, но по окончании сказал задумчиво и осторожно, словно к чему-то прислушиваясь: “Мне тоже не нравится конец “Двенадцати”. Я хотел бы, чтобы этот конец был иной. Когда я кончил, я сам удивился: почему Христос? Но чем больше я вглядывался, тем яснее я видел Христа. И тогда же я записал у себя: к сожалению, Христос”»[82]82
  Чуковский К. И. Александр Блок как человек и поэт: Введение в поэзию Блока. М.: Русский путь, 2011.


[Закрыть].

До сих пор неизвестно, как Елизавета Юрьевна отнеслась к поэме «Двенадцать» и статье «Интеллигенция и Революция». Никаких текстов и дневниковых записей, описывающих ее реакцию, не было обнаружено. Но в своей хронике «О церковном Соборе 1917 г.» и особенно в статье «12-й час» она четко расставляет акценты:

«Ведь как бы пламенна ни была наша вера в светлый завтрашний день, как бы мы ни жаждали его, – мы должны помнить, что на нашем пути могут быть иные срывы и неудачи <…>. Сердце России помнит: поругание церкви и мученическое исповедание веры верных сынов церкви; сердце России помнит смерть тысяч своих детей в темных подвалах чека, из которых никуда не докричишься и никого не дозовешься; помнит оно голодных ребят, умирающих от голода по всем дорогам, по всей равнине русской; помнит гибельную гражданскую войну, когда русский убивал русского; помнит Соловки, где к медленной смерти ежедневными мучительствами приближаются люди; помнит изгнанных и томящихся в чужой земле; помнит растлеваемое юношество, которое насильно обращается в коммунистов».

Выводы из приведенного отрывка читатель сделает сам.

* * *

В ночь со 2 на 3 марта 1917 года государь Николай II подписал отречение от престола в пользу младшего брата Михаила. Последний обратился к народу и попросил граждан подчиниться Временному правительству, для того чтобы оно подготовило страну к созыву Учредительного собрания. На выборах в Собрание, состоявшихся в ноябре 1917 года, 410 из 721 мандата получили эсеры, 175 – большевики, кадеты – 29, меньшевики -16.

После выборов стало ясно, что большевики проиграли и Собрание будет эсеровским по своему составу. Кроме того, в состав Собрания были избраны такие политики, как Керенский, атаманы Дутов и Каледин, украинский генеральный секретарь военных дел Петлюра. Курс большевиков на радикальные преобразования оказался под угрозой: у них было всего 23 % голосов. Кроме того, эсеры были сторонниками продолжения «войны до победного конца» («революционное оборончество»), что склонило колеблющихся солдат и матросов к разгону Собрания. Коалиция большевиков и левых эсеров приняла решение разогнать Собрание как «контрреволюционное». Единственное заседание Учредительного собрания продлилось 13 часов. Резко против был настроен Ленин, и разгон Собрания, заседавшего в Таврическом дворце 5 (18) января 1918 года произошел по его личному приказу, руками комиссара Дыбенко и анархиста матроса Железняка; в пятом часу утра 6 (19) января матрос Железняк объявил, что «караул устал». На протяжении всей весны 1918 года эсеры и меньшевики пытались всеми силами – путем выборов в местные советы и забастовок – сопротивляться большевикам. Но непокорные советы безжалостно подавлялись, начались массовые аресты и бессудные расстрелы.

Писатель Е. Богат считал, что именно жажда подвига и жертвенности прибила Елизавету Юрьевну к эсеровским берегам, а не к большевикам. Хотя и среди коммунистов-фанатиков было полно людей «подвига» с «чистыми руками, кристальной честностью и горячим сердцем», которые в действительности оказались бомбистами, палачами и ворами.

Уже летом 1917 года на Кубани возник продовольственный кризис, что оказалось на руку войсковому правительству, состоявшему в основном из богатой казачьей верхушки. В борьбе с голодом демократические и революционные силы области пытались сплотиться и выработать единую тактику. Противостояние сил все более обострялось. С разгоном Временного правительства, а следовательно, всех структур управления и отменой законов в конце ноября 1917 года были образованы Кубанский областной и Екатеринодарский городской продовольственные комитеты.

Установление советской власти на Кубани – одна из трагических страниц в истории казачества. Не будем забывать, что территорию этого богатейшего и цветущего края веками возделывали люди самых разных национальностей – русские, украинцы, грузины, татары, – все они жили и трудились вместе, без особых раздоров, более того, без межрелигиозной вражды! Советская власть нарушила традиционный уклад этого края, болезненно ударила по казачеству, принесла хаос и много горя.

Первые шаги большевиков в отношении казачества были сугубо коварными, направленными на раскол общины. Уже на второй день после Октябрьской революции было опубликовано обращение съезда Советов к казакам, которое заканчивалось призывами: «Всероссийский съезд Советов протягивает вам братскую руку. Да здравствует союз казаков с солдатами, рабочими и крестьянами всей России!» В большевистском «Декрете о земле» (октябрь 1917 года) подчеркивалось, что «земли рядовых крестьян и рядовых казаков не конфискуются». В декабре 1917 года было опубликовано постановление Совнаркома «Ко всему казачеству. Об отмене обязательной воинской повинности и установлении полной свободы передвижения казаков». Не будем забывать, что советский декрет № 31 от 12 ноября 1917 г. (по объему две трети машинописного листка) отменил все титулы и звания, упразднил все российские законы и объявил всю собственность «собственностью пролетарского государства».

С отменой обязательной воинской повинности для казаков объявлялось о принятии на государственный счет обмундирования и снаряжения при призыве их на военную службу, об отмене сословных обязанностей в станицах (еженедельных дежурств при правлении, зимних военных занятий и т. п.), о разрешении для казаков полной свободы передвижения.

Естественно, что эти решения, принятые в то время, когда казачьи части возвращались с фронтов Первой мировой войны, способствовали росту симпатий к советской власти, и к концу марта 1918 года она была установлена почти на всей территории Кубани. Часть зажиточного крестьянства ушла в банды Покровского и Шкуро, не приняв новой власти, кто-то перебрался к Корнилову и Деникину. Как во всякой гражданской войне – брат пошел на брата, начались казни и расправы, друзья очень быстро превратились во врагов и предателей, шкурные интересы заменили честь и совесть. Интересно другое, что, несмотря на постоянную смену власти, которая, как в театральной пьесе, менялась каждый месяц, – станичники всегда защищали своих от очередных расправ. Об этом пишет в повести «Как я была городским головой» и Е. Ю., которая к этому времени вполне осознавала, что, приняв опасную должность «главы», может быть, и сможет защитить своих станичников от разбойной власти большевиков, но может и поплатиться жизнью. Пройдет полгода, и в августе 1918 года почти вся Кубанская область будет отбита деникинскими войсками. Как ни печально это сознавать, но и эта власть на Кубани принесет тот же режим террора с выявлением симпатизировавших красным, а станичники вновь будут прикрывать своих, давая им положительные характеристики «раскаявшихся» и принимать решения о том, чтобы их «взять на поруки и под надзор станицы до суда».

Кульминацией является документ от 9 сентября 1918 года о благонадежности при советской власти комиссара станицы Анапской Алексея Бакана. В документе отмечается, что он «при наступлении Добровольческой армии, дабы защитить станицу и нанести удар отсутствующему врагу – бывшей советской власти – тайно взялся организовать казачий отряд под названием “Куматырский” под командой многоуважаемого нашего станичника доблестного командира подъесаула Ивана Колесника (которого тоже “брали на поруки” и пытались освободить из майкопской тюрьмы)… благодаря этому отряду наша станица осталась невредима, тогда как другие станицы подвергались всяким жертвам и грабежам…». Далее станичный сбор постановляет считать А. Бакана политически благонадежным и выражает благодарность за его плодотворную работу на благополучие станицы. Николай Курбацкий, который при советской власти был заместителем комиссара, председателем революционного комитета, членом военной секции, как пишется в документе, «был против советской власти и держал чисто казачью политику, на его долю выпала тяжелая и ответственная должность, и он с трудом выполнял таковую не в пользу большевистской власти, а лишь бы только отчитываться на обещаниях и бумажках…»[83]83
  «Книга приговоров» станицы Анапской 1918–1920 гг.


[Закрыть].

Вот в такой клубок политической неразберихи попала поэтесса-художник Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева. Всю осень 1917 года она провела в разъездах, другие дела отвлекали ее от жизни в Анапе, в город поэтесса вернулась только к Рождеству и активно включилась в общественную жизнь. За это время многое изменилось, возникло расслоение общества, чувствовалась общая подавленность, отрыв от центра сказывался в полном непонимании и неспособности оценки событий. К концу декабря 1917 года здесь был только один большевик, бывший городовой Кострыкин, и к нему «относились как к чему-то комическому и нелепому… Жизнь замерла. Ждали событий»[84]84
  «Как я была городским головой».


[Закрыть]. Эти события не заставили себя долго ждать, и вскоре сюда приехало подспорье советам – «свои же солдатики, с детства знакомые, известные Ваньки и Митьки. Но теперь они были неузнаваемы». С ними произошла метаморфоза – все они стали активными большевиками, «гордились тем, что привезли в город нечто совершенно неведомое и истинное». Октябрьский переворот пришел сюда с отставанием на несколько месяцев – только 6 (19) февраля 1918 года.

Апатия, охватившая жителей Анапы, дала возможность советам беспрепятственно в лице этих солдат захватить власть. Ответственность за управление городским хозяйством они брать на себя не решались, а потому все сводилось к агитации и митингам, на которых выступали все по очереди, «самым талантливым оратором был солдат Иван Кособрюх. Он доходил во время своих речей до экстаза: плакал, бил себя в грудь, бросался на колени, афоризмы его были неподражаемые. О старом режиме он заявлял: “ Кошмарная рука царизма!”»[85]85
  Там же.


[Закрыть].

В результате непрерывных митингов в Анапе произошло изменение в классовой и партийной структуре городского населения – людей ссорили, им угрожали, заманивали посулами. Елизавета Юрьевна писала: «В зале Думы были, так сказать, официальные митинги, на площадке около электрической станции было образовано нечто вроде политического клуба, где с утра до поздней ночи толпился народ и говорились речи. Наконец, базар стал тоже несмолкающим митингом». В январе 1918 г. в анапском Курзале состоялось городское собрание, на котором один из членов Законодательной рады (из Екатеринодара) разъяснял значение «великой реформы». А народ в ответ ему кричал: «Да здравствует Ленин! Да здравствует Троцкий!»[86]86
  Там же.


[Закрыть]

Доктор Будзинский, старый друг и соратник семьи Пиленко, встретил Февральскую революцию в Петрограде. Вернувшись в Анапу, он неожиданно тоже выступил на митинге в Курзале, где приветствовал случившееся словами: «Осуществилась желанная мечта!»

На митингах осуждались местные буржуи, пьющие пролетарскую кровь, в городе появились агитаторы и инструкторы из Новороссийска. Доктор Будзинский, несмотря на то что сам был «буржуем», стал активным попутчиком новой власти. Горожане все более склонялись к Советам. Бывший городовой Кострыкин объявил себя большевистским комиссаром. Претерпели изменения и органы власти: вскоре в городе был создан военно-революционный комитет, занимавшийся в основном военными вопросами и укреплением только что созданной советской власти, а в марте возник Совет народных комиссаров во главе с новороссийским «варягом», большевиком П. И. Протаповым, который стал яростным противником Елизаветы Юрьевны. «Этот неведомый нам молодой человек (латыш, бывший в ссылке, имевший известный опыт и очень талантливый диктатор) был призван владеть городом», – говорила о нем Е.Ю. Большевики постепенно забирали власть в свои руки, и, чтобы хоть как-то оберечь думу от полного ее захвата, Е. Ю. согласилась выдвинуть свою кандидатуру на пост товарища (заместителя) городского головы от партии эсеров.

4 (17) февраля 1918 года прошли довыборы в Думу. Е. Ю. Кузьмина-Караваева была избрана товарищем городского головы. В ее ведении оказались отделы народного здравия и образования. Через два дня вся власть практически перешла к совету, и голова Морев подал в отставку. Так Елизавета Юрьевна автоматически заняла его место.

Пребывание женщины на посту главы города было весьма необычным явлением и рассматривалось окружающими как положительный результат революции, провозгласившей равенство прав женщин с мужчинами. Но были и такие, кто выражал, мягко говоря, недоумение: «Шо мы наробыли! Голову скинулы, тай бабу посадилы, тай що молодую бабу»… Елизавета Юрьевна писала: «Сознаюсь, что я сама была согласна: действительно “наробили”».

Дума как основной орган городского самоуправления давно уже потеряла свой авторитет и имела скорее номинальную, чем реальную власть. В результате она самораспустилась, передав свои функции исполнительной власти – управе. На некоторое время в городе установилось двоевластие: с одной стороны, была «привычная» власть во главе с председательницей управы Е. Ю. Кузьминой-Караваевой, а с другой – советская власть во главе с П. И. Протаповым.

Протапов по характеру был горяч, а по натуре – романтик. Елизавета Юрьевна была смела и тверда в своих решениях и поступках, часто шла на риск, хотела, чтобы за ней «всегда оставалось последнее слово». Взгляды двух городских руководителей на многие проблемы порой были диаметрально противоположны; как говорится, коса иногда находила на камень. Большевики вели себя агрессивно и излишне категорично. Дело доходило до острых конфликтов, грозивших Елизавете Юрьевне как минимум арестом. Но в целом у нее с Протаповым наладились нормальные деловые и хорошие личные отношения. «Я была, так сказать, порождением революции, и потому со мной нужно было считаться. С другой стороны, мне прощалось многое, чего бы они не простили ни одному мужчине. Между нами шла известная конкуренция». В результате борьбы против бессмысленных постановлений она понимала, что ее могут арестовать: «И я заявляла: “Я добьюсь, что вы меня арестуете”. На что горячий и романтический Протапов кричал: “Никогда! Это значило бы, что мы вас боимся”»[87]87
  «Как я была городским головой».


[Закрыть].

О Протапове подробно написано в повести Е. Ю. «Как я была городским головой» (отрывки из которой здесь приводятся), а также в «Равнине русской», где ему посвящено несколько страниц и он выведен под именем латыша Яура. Этот убежденный и «умный большевик» уверен в полной и окончательной победе революции: «Он давнишний коммунист. Это дает ему право отнестись критически к работе более молодых товарищей. Советская власть сейчас победила своих врагов и займется новым строительством. Он предупреждает всех, что всякая помеха, чинимая кем бы то ни было, будет сурово караться»[88]88
  «Равнина русская».


[Закрыть].

Совет все более набирал силу. Большевики всячески стремились укрепить свое положение. Начали они с формирования вооруженных отрядов для борьбы с контрреволюцией, которые выступали в соседние станицы и возвращались с награбленной добычей. Пытались они наладить новые производственные и общественные отношения; приступили к национализации частных и акционерных предприятий. С конца февраля начала выходить новая городская газета «Известия Анапского Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов», редактировал которую сам Протапов.

Авторитет Кузьминой-Караваевой в Совете был достаточно высок. В этот период Елизавета Юрьевна безвозмездно отдала казакам станицы Гостагаевской свое имение (около 60 десятин), состоявшее из виноградника и пашни. Это был чуть ли не единственный случай добровольного обобществления во всей Кубанской области. Позже на деникинском суде свидетели обвинения вспомнили и этот факт.

Своей главной задачей управа считала защиту от уничтожения культурных ценностей города и поддержание нормальной жизни анапчан. В частности, ей приходилось решать вопросы размещения возвращающихся с фронта солдат, трудоустройства беженцев с севера и т. п. После национализации зданий санаториев, ранее принадлежавших доктору В.А. Будзинскому, и аптеки заведывание ими было передано управе, и Кузьмина-Караваева направила туда врача, сестер милосердия, аптекаря – создала элементарный рабочий порядок в этих заведениях.

Способствовала она и организации занятий в училищах и гимназиях: «В этот период случилось событие, которое потом чуть не кончилось для меня катастрофически. Митинг постановил реквизировать санатории доктора Будзинского в пользу города… началось нечто невообразимое». Вместе с большевиками Елизавете Юрьевне как городскому главе приходилось иметь дело и с псевдореволюционерами. Весной 1918 года в Анапу из Новороссийска пришли корабли черноморского флота. Этот отряд моряков-анархистов возглавлял некто Пирожков. Матросы намеревались казнить бывших городских голов – Будзинского и Морева – и некоторых других лиц. Они организовали обыски и потребовали у Совета выплатить им «контрибуцию» в 20 тысяч рублей. Это напомнило Елизавете Юрьевне события далекого 1905 года в Крыму.

Однако власть постепенно уходила из рук управы. Протапов предложил собрать митинг. Кузьмина-Караваева вышла на трибуну и твердо заявила анархистам: «“Я – хозяин города и ни копейки вы не получите»”. В зале наступила тишина, и кто-то из матросов сказал: “Ишь, баба!” – Я опять стукнула кулаком. “Я вам не баба, а городской голова!”»[89]89
  «Как я была городским головой».


[Закрыть] Тот же матрос уже несколько другим тоном заявил: «Ишь, амазонка!» После голосования матросам было отказано в незаконных требованиях. Их реакция была неожиданной: они встретили это решение хохотом, но нужно было предотвратить возможные кровопролития. Вечером Кузьмина-Караваева вместе со своим «помощником» долго беседовала с моряками и даже водила их на «экскурсию» по городу, на кладбище и на высокий берег, чтобы отвлечь от «кровавых намерений». Как она сама позже вспоминала, при этом у нее «работала не голова, а перенапряженные нервы». «Знаю, что у меня были попытки шутить. Я говорила, что когда придет Корнилов (а о нем все чаще и чаще упоминали), то не кто другой, как я, буду их всех от виселиц отстаивать». Она победила и в этом поединке: матросы дали ей слово уйти и никого не трогать.

И все же утром, уходя из Анапы, они захватили с собой на корабль учителя и милиционера и утопили их в море.

События на добровольческом фронте Гражданской войны рисовали самую противоречивую картину. То наступали корниловцы, то их оттесняли красные кубанцы, то кубанцы соединялись с Корниловым. «Несмотря на долю недоверия к большевистским источникам, у нас всех было чувство, что дело Корнилова обречено. Оставалось совершенной загадкой, на что рассчитывают его вожди», – писала Е. Ю.

В Анапе началась мобилизация, и народ шел нехотя и безразлично. Весной 1918 года драматично развивались события и вокруг семьи Пиленко (в частности вокруг двоюродного дяди Е. Ю.), владельцев акционерного общества «Латипак» (в обратном чтении «Капитал»). В отчем доме собрались Юрий, Борис и младший Сергей (братья Е. Ю.). Когда главу дома Владимира Илларионовича и старших сыновей пришли арестовывать большевики, им пришлось бежать через окно. Доплыв на лодке до Новороссийска, они сели на корабль, который шел в Тунис.

Власть на Кубани вновь меняется, изгнанное краевое правительство заключило соглашение с командованием Добровольческой армии, которая попыталась в середине апреля овладеть Екатеринодаром, но понеся большие потери, стала пополнять свои ряды за счет антисоветски настроенных казаков, которые в конце апреля все же захватили западную часть Северного Кавказа. На этот момент большая часть казачества выступает на стороне Добровольческой армии, и главная причина заключается в том, что местные органы советской власти не сумели решить земельный вопрос так, как было обещано «Декретом о земле». Народ потерял всяческую веру в законность и в вечные христианские ценности – добро, милосердие, любовь, – то, что веками на Руси было основой и помощью в решении социальных проблем. Евгений Николаевич Трубецкой, непосредственный участник Добровольческой армии, писал: «Вот вроде белое знамя, вроде бы идеи православия, но грабят и убивают наши добровольцы чудовищно. <…> К тому, кто даст открытое разрешение на грабеж, пойдет весь народ. Большевики дали это разрешение на грабеж. Вспомните лозунг Ленина “Грабь награбленное”». Жизнь человеческая потеряла цену»[90]90
  Трубецкой Е. Н. Два зверя (статья). М., 1918.


[Закрыть]. Можно допустить, что именно поэтому большевики в результате победили, а либеральная интеллигенция и христианские демократы проиграли – слишком они были либеральны и слишком надеялись на христианский гуманизм, в массе своей народ этого не принял.

Нарастающий вал событий поверг в удивление и ужас христианских мыслителей, увидевших в революции и Гражданской войне далекость народа от христианства. Народ-богоносец стал на сторону кровавых мстителей под красные флаги с одной стороны и в равной степени на глазах терял облик Божий в Белой армии. В 1918 году С. Н. Булгаков резюмировал происходящее словами своего персонажа из сочинения «На пиру богов»: «Как ни мало было оснований верить грезам о народе-богоносце, все же можно было ожидать, что церковь за тысячелетнее свое существование сумеет себя связать с народной душой и стать для него нужной и дорогой. А ведь оказалось то, что церковь была устранена без борьбы, словно она не дорога и не нужна была народу, и это произошло в деревне даже легче, чем в городе… Русский народ вдруг оказался не христианским».

Довольно быстро, уже весной 1918 года, Анапский совет постановил упразднить управу, а членов ее сделать комиссарами. Таким образом, Елизавета Юрьевна против своей воли стала комиссаром по народному здравию и образованию.

К этому времени уже произошло окончательное размежевание эсеров на левую и правую партии. Кузьмина-Караваева примкнула к правой. Как писал один из членов партии правых эсеров, «эти люди хотели быть реалистами и вместе с тем оставаться идеалистами, свободолюбцами и патриотами». Рисовался некий образ социалистов-гуманистов, и по трагической необходимости они были революционеры.

В Новороссийске в апреле проходила губернская конференция эсеров, на которую Елизавета Юрьевна получила приглашение и выехала вопреки запрету Протапова. В день ее возвращения в Анапу ночью взрывом какой-то самодельной бомбы был смертельно ранен Протапов. Он скончался, не приходя в сознание. «Это была самая дикая и страшная ночь за все то время. Поминутно врывались в санаторий пьяные солдаты, кто-то истерически плакал… доктор и медицинский персонал метались в панике». Выяснилось, что во время покушения на Протапова был настоящий бой и сам он выпустил из нагана и парабеллума все патроны. В спешке «расследования» Кузьмину-Караваеву пытались обвинить чуть ли не в организации этой акции. «Созванный для суда над убийцами митинг приговорил арестованных подозреваемых к расстрелу. Тела их долго валялись на площади перед управой»[91]91
  «Как я была городским головой».


[Закрыть]. На другой день город прощался с председателем Совета. Гроб был установлен в зале Совета и окружен стеной красных знамен. На похоронах Елизавета Юрьевна шла за гробом в первом ряду, не скрывая слез. После этих похорон она решила немедленно уехать, «потому что дольше выносить эту обстановку не было сил».

В конце апреля полулегально Елизавета Юрьевна выехала в Москву на VIII совет (съезд) партии правых эсеров, делегатом которого она была избрана в Новороссийске.

Cовет ППСР проходил в Москве в помещении университета А. Л. Шанявского с 7 по 16 мая 1918 года. Этот совет назвал ликвидацию большевистской диктатуры «очередной и неотложной» задачей всей демократии. В тот год Пасха праздновалась 18 мая, и эсеры воспользовались этим для своей предсъездовской агитации: «Безверие убивает энергию, вера удесятеряет ее. Да поверит же русский народ в свое неизбежное воскресение. Мы веруем в Воскресение России»[92]92
  Земля и воля. 1918, 4 (17) мая. Газета «Земля и воля» – орган эсеров. Выходила в Москве с марта 1917 до конца мая 1918 г.


[Закрыть].