Текст книги "Мать Мария (Скобцова). Святая наших дней"

Исход русской пишущей элиты вызвал необходимость в основании серьезного издательства. В 1921 году в Праге было заложено знаменитое издательство русской книги «ИМКА-Пресс» («YMCA-Press»), позже оно перекочевало в Берлин, а с 1925 года нашло свой постоянный адрес в Париже. Среди его авторов – И. Бунин, И. Шмелев, Н. Бердяев, М. Цветаева, О. Мандельштам, а также многочисленные религиозные философы и богословы. Именно здесь впервые вышли произведения А. Солженицына и многих других запрещенных в СССР авторов. На протяжении всего советского периода это издательство и его руководители были неутомимыми энтузиастами и продолжателями лучших традиций книгоиздания русской литературы.

В 1924 г. в «Современных записках» выходит повесть Елизаветы Юрьевны «Равнина русская – хроника наших дней».

Это произведение – исповедь, где каждый персонаж выписан Е. Ю. со знанием истории и психологических подробностей участников драматических лет русской истории. Через судьбу главной героини Кати Темносердовой и ее братьев рассказана хроника событий (с конца 1916 до конца 1920 года), происходивших в Петербурге и в далеком южном городке (в котором легко угадывается Анапа). Действие разворачивается в Москве и на фронтах Гражданской войны. Безжалостный суд над своим прошлым не смущает Е. Ю., она повествует об эсеровской идеологии, зачастую опиравшейся на террор («террор – только подвиг, всячески оправданный, всячески неизбежный, а террорист – никак, ни одной частью своей души не убийца, а только герой и жертва»). Финал произведения – неожиданный. Можно подумать, что сама Е. Ю. не смирилась с отрывом от родины и хотела бы поступить так, как героиня, оставшаяся в Советской России: после крушения всех надежд на победу эсеровских идей она принимает приглашение подруги – становится богомолкой и уходит странствовать по деревням. (Именно об этом в лагере Равенсбрюк будет мечтать сама м. Мария!) Ностальгия по оставленной родине звучит в конце повести почти в каждом слове: «В сердце каждом – ты. В каждой капле крови – ты. Отрава наша. Тоска наша. Любовь наша <…> В полях бескрайних была Катя частью России, плотью от плоти матери своей; и хотелось ей больше и больше растаять, рассыпаться пылью, чтобы с матерью соединиться до конца, чтобы ее голосом безумным тревожить людей по деревням…»[126]126
  «Равнина русская».


[Закрыть]

В 1925 году в журнале «Воля России» (Прага) Елизавета Юрьевна опубликовала еще одну повесть, «Клим Семенович Барынькин». Неудивительно, что на этот текст не было никакой реакции в эмигрантской среде, видимо, слишком рядом, практически за дверью, стояли пережитые ужасы Гражданской войны. Время шло, об этой повести забыли в эмиграции, о ней ничего не знали в СССР, и только в начале XXI века в России она прозвучала громко и значительно.

Написан этот текст как страстная исповедь человека, находящегося то ли в пустыне, то ли на краю бездны. Авторские монологи и мысли героев голосом Е. Ю. рассказывают о том как бы страшном сне, мороке, в котором пребывали все те (и, конечно, сам автор!), кто пережил революции и Гражданскую войну. Люди эти не знали, куда шли, они были похожи на окаменевших сердцем слепцов, все рушащих на своем пути. Действие повести охватывает период с начала 1900-х годов до конца Гражданской войны. Так же как и в «Равнине русской», события происходят то на юге (в кубанской станице), то в Петербурге. Главные герои – ровесники автора; по характеру – это надломленные личности, ищущие смысл жизни в круговерти личных проблем и мелких переживаний. Жутким исключением является Клим Барынькин – тип «нового человека»! Личность неврастеническая, аполитичная, примитивная, страшная в своем язычестве. Революционной волной Клим был выдвинут на должность командира. Однако, хотя он и объявил (!) себя большевиком, идеология его далеко не рабоче-крестьянская (он – сын мясника). Многие поступки Клима – бездумно-жестоки, порожденные его необузданным характером, они на грани безумия: «впервые на этом его пути кровь появилась, а появившись, все дальнейшее определила». Он сам хвалится, что живет «по-звериному»: грабит, насилует, убивает. «Да и никто в отдельности из толпы себя убийцей не чувствовал. Но, несмотря на это, всем стало ясно, что убивать легко, не только когда пули летят в невидимого врага или когда в пылу атаки не помнишь себя, но и тут, среди своих русских, когда вот был только что поручик, среди них, – потом все сгрудилось, охнуло, тяжело задышали солдаты, – и нет поручика, – только куски растерзанного мяса, – на одном куске погон болтается… Пьяная кровью была толпа, сумасшедшая».

Этот звериный характер есть прообраз палачей красного террора, ваятелей новой жизни и «нового человека». «Зверь-то сквозь все ваши поры пророс. Пожалуй, уж больше вам с ним не совладать… и думаю, что вам самому страшнее должно быть, чем мне», – говорит ему Ольга. Нет для Клима ни авторитетов, ни героев, а есть только анархия и кровь: «…веселым голосом он начал ей рассказывать, как он после победы здесь первым человеком в красной армии будет, как начнут его Ленин с Троцким бояться и не будут знать, куда его силу от себя отвратить… и посмотрим еще, кто кого одолеет, – он ли, – герой всенародный, или комиссары московские. Да, впрочем, тут-то и смотреть нечего, – с ним будет сила и слава». Нелепая смерть Клима от случайного выстрела – конец скорее счастливый для такого недочеловека, ведь большинство из них, погибали в подвалах ЧК от рук единомышленников.

Героиня повести Ольга Малахова во многом похожа на саму Елизавету Юрьевну. Всей душой она стремится понять и распознать в Климе человека и полагает, что через предельную самоотдачу, самоотречение можно из зверя сделать человека, что в душе самого последнего убийцы мерцает светлячок надежды на спасение: «Сама-то она сильная, что ли? Да, сильная, потому что всю себя отдавать умеет. Не силою сильная, а напряжением своим, которое все ее существо воедино объединяет. И в любви своей была она сильной». Ольга гибнет вслед за ним, но на «взлете» внезапного просветления Клима его отец говорит ей: «Климу конец скорый, – это я вижу, – догорает его свеча… Ну, если чудо какое, может, и спасен будет. Только думаю, что и вы с ним сгорите в одночасье. А затем, – воля ваша… Ведь и вам, вижу, только и радости, что гореть».

Центральный образ повести – это образ безбожника, основная тема – поиск символического «нового человека», романтической мечты большевиков в кожаных тужурках и запыленных шлемах, интеллигентов и авангардистов ХХ века, которым так хотелось все разрушить во имя построения светлого коммунистического будущего «с человеческим лицом». В действительности «новый человек» отразился как в кривом зеркале страшным Климом и потерянной душой таких, как Ольга.

Один из героев повести говорит: «Главная ошибка, что дали людям озвереть. Теперь от этого звериного начала надо каждого русского, как опасного больного, лечить. Поэтому законы должны быть мудрыми и мягкими, сочетанием разумной свободы с принудительной властью диктаторской. Когда народ поймет, что законы мудры, – преступников карают, заблудшихся милуют, а невинным гражданам обеспечивают мирную жизнь, – тогда большевики сами собой исчезнут, потому что никто за ними не пойдет».

О каком чуде говорит отец Клима и на какое самоотречение идет Ольга? Ответ кроется не в поиске нового человека-разрушителя, а в обретении действительно нового человека, о котором говорит в своих посланиях ефесянам апостол Павел. Только так можно из слепца стать зрячим, только так, добродетелью христианина, можно явить кротость и милость к падшим. Именно поэтому христианину необходима добродетель долготерпения, а также снисхождения к немощам, слабостям и недостаткам братьев во Христе. Это снисхождение должно быть не горделивым или превозносящимся, не укорительным или обидным, а ласковым, тихим, деликатным и любящим: «Небывалое совершалось в Олиной душе. Будто горячей волной затопилась ее душа. Налилась любовью напряженной ко всему живому, испоганенному, гибнущему. К Климу этому дикому, к себе, – такой беспомощной, – ко всем людям, страждущим по просторам русской земли».

Апостол Павел учит, что христиане не могут сразу иметь в себе совершенство и высшую очищающую любовь. Вот почему он говорит о любви, доступной тем, кто еще находится в борении со страстями и демонами, – о любви деятельной, снисходительной, покрывающей и терпящей немощи ближнего. Ольга Малахова интуитивная христианка, не знающая о себе ничего, она деистка, не понимающая Бога, она порождение земли русской, потерявшей опору, а ее добродетели не могут справиться с обольщенным демонами язычником.

Истина показала нам во Христе нового человека, такого, каким каждого из нас хочет видеть Бог. Но демоны и наше падшее естество продолжают свои попытки обольщать нас земными благами. Что же нам делать, чтобы не поддаваться этим соблазнам? На это апостол Павел говорит: нам должно «обновиться духом ума вашего и облечься в нового человека, созданного по Богу, в праведности и святости истины» (Еф. 4:23–24).

В повести много вкраплений из личной жизни автора; на многие события Ольга смотрит глазами своей создательницы. В отличие от «Равнины русской» в этой повести практически нет обобщений; финал ее трагичен – все главные герои погибают. Но каждый персонаж выписан с любовью и жалостью. «И даже не любовь это была, а острое чувство, что все это живет, живет по-настоящему, чувствует все, – как кожу ветер обдул, как Климова шашка на плечо опустилась, как закат холодом своим напугал, как тоска охватила. Все живое, и она, Оля, тоже живая, и ей, как и всему, больно. И нет разницы между нею живой и другими живыми, – и все неотделимо».

И «Равнина русская», и «Клим Семенович Барынькин», несмотря на неодинаковость сюжетов, во многом дополняют друг друга; их герои совершают подлинное хождение по мукам, подсознательный поиск искупляющей любви.

Свои повести Е. Ю. Скобцова опубликовала под псевдонимом «Ю. Данилов». Советская цензура внимательно следила за всеми эмигрантскими публикациями, эти тексты были тоже прочитаны и взяты на заметку. До широкого читателя они, конечно, не дошли, но в обозрении эмигрантской литературы один из идеологических критиков (под вымышленным именем) отметил талант молодого «писателя» (начавшего, как он считал, писать только в эмиграции – имя-то для него новое!), но при этом обозвал его (ее) «официальным плакальщиком о растерзанной России».

Уже неоднократно отмечалось, что эмигрантская жизнь механически перенесла на новую почву все сложности взаимоотношений, вкусов и предпочтений, укоренившихся за последние десятилетия в России: «В 19-м номере «Современных записок”» за 1924 г, в котором была опубликована половина повести “Равнина русская”, появилась статья Антона Крайнего (псевдоним З. Н. Гиппиус) о “молодых и средних” русских писателях, – пишет историк А. Н. Шустов. – С явным осуждением Гиппиус сообщала об “измене” В. Брюсова, А. Белого, М. Зощенко, М. Слонимского. По ее мнению, все эти литераторы, перейдя в лагерь большевиков, утратили “чувство прекрасного”».[127]127
  Шустов А. Н. Дочь России // Восхождение. Тверь, 1994.


[Закрыть]

В Париже тех лет новую русскую литературу не признавали и всячески подчеркивали, что процесс ее роста после Октябрьской революции прекратился. С точки зрения «того берега», революция представлялась как восстание голодных дикарей против цивилизации. А ведь совсем недавно для многих все это представлялось иначе: «Звали они революцию – и пришла она. Но пришла не в тишине, не в тихом пламени неопалимой купины, а в грозе и буре народного вихря. Ждали они ее в виде разубранного флагами корабля, торжественно салютующего холостыми зарядами, – пришла она в вихре пыли, грязи, крови, среди бурных валов бушующего моря. И мимо них проходит корабль революции – они с ужасом отвернулись от него», – писал критик Р. В. Иванов-Разумник[128]128
  Иванов-Разумник Р. В. Испытание в грозе и буре; впервые: Наш путь: Литературно-политический журнал Революционного Социализма. 1918. № 1 (апрель).


[Закрыть]. Да, для многих из прежних «пророков» революция оказалась подобна выпущенному из бутылки джинну. И теперь, забыв собственные слова о прогрессивной роли русской интеллигенции, лидеры эмиграции в запальчивости заявляли, что в плоть и кровь оставшейся на родине интеллигенции вошла чуть ли не врожденная «привычка к рабству».

Статья А. Крайнего свидетельствовала о том, что Гражданская война не завершилась. В этой обстановке Елизавета Юрьевна сочла необходимым выступить с большим полемическим очерком «Последние римляне». При этом она сразу же заметила, что писать о современной литературе в России не будет, поскольку недостаточно с ней знакома. «Последние римляне» явились откликом на выступление Зинаиды Гиппиус. По свидетельству современников, немногие в эмиграции были способны вести спор с Гиппиус, – так высок был ее авторитет. И в этом свете работа Скобцовой представляет особый интерес, тем более что в своем очерке Елизавета Юрьевна дала четкую оценку содержанию публицистики самой Гиппиус. Касаясь ее «Дневника», опубликованного совсем незадолго до этого, она отметила: «Я лично <…> не знаю более кошмарного литературного произведения <…>, чем дневник Зинаиды Гиппиус <…>, нет в нем никакого внутреннего стержня <…>. Стержнем таким нельзя ни в коей мере признать ту чисто обывательскую злобу, которая все окрашивает в один общий цвет».[129]129
  Последние римляне // Воля России. Прага. 1924.


[Закрыть]

По инициативе Гиппиус в Париже было создано общество «Зеленая лампа» (1925–1939), призванное объединить разнообразные литературные круги эмиграции. Девизом воскресных собраний общества была свобода высказываний и сохранение либерально-гуманистических традиций старой «гвардии» – маститых мастеров. Отмечалось, однако, что и «Зеленая лампа» страдала идеологической нетерпимостью, что порождало в обществе многочисленные конфликты. Свои нелицеприятные и бескомпромиссные статьи Гиппиус подписывала мужским именем Антон Крайний. «Крайний» не считался ни с авторитетами, ни с громкими именами. Для него было важно не кто пишет, а что пишет, поэтому ко всем взявшимся за перо он подходил с одной-единственной меркой – меркой таланта. Гиппиус славилась острым словом и дурным характером.

В статье «Последние римляне» Е. Ю. Скобцова замечает:

«…группа писателей, принадлежащая к последнему дореволюционному периоду русской литературы, дает совершенно определенный отзыв о следующем писательском поколении и с большой болью и искренностью говорит о гибели старых традиций, о перерыве в поступательном движении литературы». Отвечая Гиппиус на ее утверждение, что якобы «чувство красоты неведомо молодым, и поэтому литература сейчас не имеет никакого поступательного движения», Е. Ю. пишет: «Не так это все… Разве сейчас закаты не такие, как десять лет тому назад? А в Петербурге не такие же белые ночи? И не такой разве снег зимой и не такая трава весной? <… > Поэтому для старых все новое кажется лишенным красоты, а для новых надо создавать новое, на новой зеленой земле, без традиций, без авторитетов. Римлянам не понять варваров, а варварам не понять римлян».

Определение «варваров» вызывает у Е. Ю. свои ассоциации; безусловно, что само понятие «варвар» в то время стало быстро видоизменяться. Если во времена «башни» собирающиеся декаденты – «последние римляне» – делали все, чтобы разрушить прежний уклад, стремились найти путь к варварам от «земли» и наречь их «народом», то теперь, после революции и Гражданской войны, этот народ предстал в виде таких страшных Климов Барынькиных, что и прежние умилительные понятия изменились. «При первой встрече с Блоком (в 1908 г.) он говорил мне, что принадлежит к умирающему времени <…> он советовал всем бежать от них, искать новых путей». Бежать от мира «последних римлян», к которому принадлежал сам поэт, было великим провидением Блока. Но как не подумать о его самообмане, соблазне «новыми варварами», от которых он в результате погиб? Он был разочарован прошлым и скептически смотрел на своих друзей по перу, обольщаясь «новыми варварами», ему казалось, что на их почве можно посеять что угодно, и взойдет урожай, а на истерзанной «римской» – ничего, кроме брюзжания, взойти не может. «… В жилах римлян ни капельки свежей крови <…> процесс перед революцией начал развиваться с головокружительной быстротой. Слова звучали пустыми звуками. Вера умирала во всех окончательно <…> и все же несомненно, что последняя страница перевернута, книга захлопнута. Опыт того времени изжит до конца <…> Идут варвары творить новую культуру»[130]130
  «Последние римляне».


[Закрыть].

Упреки А. Крайнего в том, что «сверхкошмар проник в новую литературу», а за этими описаниями ужасов нет самой литературы, – Елизавета Юрьевна не приемлет. Да, сейчас такой период, когда нужно все переосмыслить, выговориться, и как не понять, остаться слепым, не увидеть, что «…большевисткий период создал сверхкошмарный быт, от которого нельзя уйти. На этом основании вся перегруженность страниц новых писателей кровью, мукой, расстрелами является следствием того быта, в котором живет страна. <…> Сверхкошмар, проникший в новую литературу, не только вполне законен, не только связывает жизнь с искусством, но и имеет свое великое оправдание, как фактическое преодоление сверхкошмара в жизни». Е. Ю. убеждена, что всякое отречение от этого создало бы мертвое, эстетствующее произведение, но для создания нового произведения, зарождения таланта «надо сначала наглядеться вволю, наслушаться. И наслушаться всего: и птичьего свиста, и ружейной трескотни; наглядеться и на солнечный закат, и на кровь, и на мерзость человеческую, – понять, вместить в себя, не испугаться, сочетать». Потенциальными воссоздателями русской культуры она считала не советских «пролетарских» писателей; по ее глубокому убеждению, большевизм стал той окончательной катастрофой, которая разрушила здание старой культуры: «После большевизма, конечно, не останется каких-нибудь культурных наследств, – только голая степь, на которой надо заново начинать пахать, вернее, учиться пахать».

Несмотря на субъективизм оценок, провокационную остроту замечаний и выводов, как показало будущее, Елизавета Юрьевна оказалась во многом права. Но она не могла предвидеть, что Россию ждут еще более страшные испытания и появятся новые великие описатели сверхкошмаров, такие как Варлам Шаламов, Александр Солженицын, Евгения Гинзбург и многие другие.

* * *

Горе упало неожиданно! Маленькая дочь Настя стала болеть еще зимой 1925 года; родителям казалось, что это был грипп, которым переболела вся семья, но по прибытии в Париж состояние девочки резко ухудшилось, она быстро теряла в весе. Врачи недоумевали и не могли поставить диагноз, пока наконец не нашелся молодой врач, который определил признаки менингита. Софья Борисовна Пиленко была давно дружна с Ольгой Николаевной Мечниковой, и благодаря ее протекции Настю положили в парижский Пастеровский институт.

Елизавета Юрьевна получила разрешение находиться в больнице рядом с девочкой, ухаживать за ней. Два месяца она присутствовала при медленном угасании Насти. В течение последних дней и часов агонии ребенка Елизавета Юрьевна не расстается с карандашом. Она буквально по часам рисует умирающую Настю. Нельзя без трепета смотреть на эти рисунки или, как мы сейчас говорим, почти стоп-кадры фильма. Три рисунка 7 марта 1926 года помечены разным временем того дня, в который наступила смерть. Мама ЕЮ, Софья Борисовна, так написала о последних неделях своей внучки: «Умерла 4-летняя Настя Скобцова. Ее мать, Елизавета Юрьевна Скобцова, будущая мать Мария, во время болезни Насти пробыла с ней в Пастеровском госпитале. Профессор Ру, по просьбе О.Н. Мечниковой, разрешил Лизе жить в комнате Насти и ухаживать за ней, где она и пробыла до Настиной кончины. Это было около двух месяцев. Комната была на втором этаже. И нам разрешалось только через балконную дверь, которая была и окном, разговаривать через стекло с Лизой. Настя сильно страдала. Приходил к ним проф. Ру каждый день, все было сделано для ее спасения, но ничто помочь не могло. Ее страдания и кончина очень потрясли Лизу. Это было первым толчком к монашеству…»[131]131
  Из воспоминаний С.Б… Пиленко (копия рукописи хранится в семейном архиве Кривошеиных). Текст также воспроизводится в книге прот. С. Гаккеля «Мать Мария» (P.: YMCA-Press, 1980).


[Закрыть]

В эти дни Елизавета Юрьевна пишет: «Как бы ни тяжела была пытка, я нахожу невозможным создать что-либо большее, чем эти три слова: любите друг друга – только до конца и без исключения. И тогда все оправдано, и жизнь озарена, а иначе она мерзость и бремя… Это называется – посетил Господь. Чем: горем? Больше, чем горем. Вдруг открыл истинную сущность вещей, и увидели мы – с одной стороны, мертвый скелет живого… а с другой стороны, одновременно с этим, увидели мы животворящий, огненный, все пронизывающий и все опаляющий и утешительный дух»[132]132
  Слова м. Марии, написанные в записной книжке у одра умирающей дочери (опубл. в: Гаккель С, прот. «Мать Мария»).


[Закрыть].

Смерть девочки, так же как и смерть отца, стали новым этапом в духовной жизни Е. Ю. Определение «несправедливости» смерти, о котором она писала и говорила в юношеские годы после кончины отца, сейчас обрело другие формы. Тогда она замкнулась и почти озлобилась на Бога, всячески пытаясь разобраться, в чем же «Его справедливость и за что наказание?». А сейчас, в свои тридцать пять лет она написала следующее: «Сколько лет, – всегда, я не знала, что такое раскаянье, а сейчас ужасаюсь ничтожеству своему. Еще вчера говорила о покорности, все считала властной обнять и покрыть собой, а сейчас знаю, что просто молиться —умолять я не смею, потому что ничтожна». И дальше… «Рядом с Настей я чувствую, как всю жизнь душа по переулочкам бродила, и сейчас хочу настоящего и очищенного пути не во имя веры в жизнь, а чтобы оправдать, понять и принять смерть. И чтобы оправдывая и принимая, надо вечно помнить о своем ничтожестве…»[133]133
  Там же.


[Закрыть]

Эти строки можно считать поворотом и обретенным осознанным (об этом писала С.Б.) решением встать на путь монашеский, к которому она шла долго и непростыми путями. Перед ней открылись, как она сама говорила, «ворота в вечность, и законы вчерашнего дня отменились», и «выросли крылья». Произошло чудо, она увидела ясную цель: без остатка отдать себя на любовь к ближнему своему.

Ей предстояло пережить еще две страшных утраты. В 1935 году по совету А. Толстого, старого друга, в СССР возвращается ее старшая дочь Гаяна. Через год двадцатитрехлетняя молодая и здоровая женщина умирает (по официальной версии) от тифа в Москве. Через восемь лет, во время оккупации Парижа, 8 февраля 1943 года гестапо арестовывает ее сына Юрия. Зимой 1944 года он гибнет в Бухенвальде. Маленькая Настя была похоронена на бесплатном участке пригородного кладбища Банье, гораздо позже ее останки были перенесены на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Могила Гаяны практически не найдена до сих пор.

Смерть Насти привела к семейным потрясениям. Невозможно точно указать, когда возникла размолвка, но трещина между супругами превратилась в непреодолимый ров. В 1927 году Скобцовы разъезжаются; Даниил Ермолаевич вместе с Юрием стали жить отдельно, а Гаяна осталась с матерью и бабушкой. Между супругами сохраняются дружеские отношения.

В 1927 году на пятом съезде РСХД (Русского студенческого христианского движения) в Клермоне Елизавета Юрьевна была выбрана кандидатом в члены Совета Движения и секретарем по социальной работе. Практически с этого момента начинается ее миссионерская деятельность. На шестой съезд в Амьене (1928) она приехала с дочерью Гаяной.

Основа РСХД была заложена в 1923 году в Пшеровском замке в Чехии, куда съехались делегаты от всех христианских организаций русской эмиграции. Позднее центр Движения переместился в Париж. Цели этого объединения были достаточно высокими и благородными: «РСХД за рубежом имеет своей основной целью объединение верующей молодежи для служения Православной Церкви и привлечение к вере во Христа равнодушных к вере и неверующих. Оно стремится помочь своим членам выработать христианское мировоззрение и ставит своей задачей подготовить защитников Церкви и веры, способных вести борьбу с современным атеизмом и материализмом». <…> «РСХД утверждает свою неразрывную связь с Россией. Наша принадлежность к русскому народу и Русской Православной Церкви налагает на нас духовные обязательства, независимо от того, мыслим ли мы себя временными изгнанниками-эмигрантами или решили связать свою жизнь с другой страной. Подлинная русская культура неотделима от православия: поэтому в хранении и продолжении ее мы видим наш долг. Мы видим наш долг также в свидетельстве перед миром о подлинном лике России, в напоминании о страданиях русского народа»[134]134
  Так были сформулированы цели РСХД на его V общем съезде в 1927 г. и дополнены в Уставе 1959 г. Эти формулировки воспроизводятся на обложке журнала Движения как отражающие его цель и смысл.


[Закрыть].

Основной задачей РСХД в те годы являлась выработка христианского мировоззрения у верующей молодежи, в первую очередь у студенчества; спасение и успокоение мятущихся и не находящих пристанища душ; защита национального сознания от размывания, поскольку русская колония была неизбежно подвержена искусу ассимиляции. В то же время, будучи студенческим по названию, Движение объединяло в своих рядах людей более зрелого возраста – в среднем тридцатилетних и даже старше. Русское рассеяние, массовая эмиграция двадцатых годов явились, с одной стороны, страшной трагедией, а с другой стороны, благословением Божиим, благодаря которому Православие, перекочевав с Востока, укоренилось на Западе, а затем уже стало расти и свидетельствовать.

Можно только сожалеть, что прекрасные идеалы и практическая деятельность РСХД, которая велась на протяжении всех десятилетий существования СССР, стала съеживаться, и сегодня это достойное движение превратилось в полную противоположность своим исходным принципам. Внуки эмигрантов, рожденные во Франции, не всегда знают русский язык, может быть, только малая часть из них знакома с семейной историей, далеко не все остаются православными. Сердце кровью обливается, когда уходят из жизни «последние из столпов» и вся бережно накопленная библиотека или архив этих людей выбрасывается как ненужный хлам на помойку. После распада СССР только малая часть эмигрантских начинаний сумела успешно себя перевоплотить или переместиться в Россию. К счастью, в 1995 году в Москве открылась библиотека-фонд «Русское зарубежье» (с 2009 г. – Дом русского зарубежья (ДРЗ) им. А. И. Солженицына) и за последние годы многие архивы русской эмиграции получили в нем достойный приют, в частности и некоторые документы, касающиеся м. Марии и ее ближайшего окружения.

* * *

В русском Париже тех десятилетий выходило несколько ежедневных газет, журналов, открывались лицеи и школы, летние православные лагеря для детей и подростков. Перенесся в Париж и Кадетский корпус, продолжили свою деятельность политические движения и партии, от левых до монархических. Общественная и культурная жизнь била ключом. Франция двадцатых годов жила на подъеме, оправлялась после тяжелейших ран Первой мировой войны, отмечался экономический рост. Старые эмигранты вспоминают, что так было до мирового кризиса 1929 года, но, конечно, эта атмосфера в меньшей степени касалась русских. Социальная государственная защита и помощь неимущим, тем более эмигрантам, только зарождалась. Было страховое обеспечение по болезням, но это было частное страхование, которое могли себе позволить люди работающие и откладывающие деньги на случай болезни или госпитализации. Русская эмиграция (впрочем, как и другие) могла занять место только среди наименее квалифицированной части пролетариата, то есть совершенно люмпенизироваться, что и произошло почти со всеми слоями русского общества во Франции. Более того, по сравнению с французским рабочим русский мог рассчитывать на мизерный заработок, и, даже получив работу, он никогда не был уверен в завтрашнем дне – при малейшем кризисе его увольняли первым. Конечно, это социальное неравенство тяжело сказывалось на морально-психическом состоянии людей. Особенно унизительным это было для тех, кто в России обладал специальностями и имел общественно-политическое положение, то, что называлось «обладал весом». Автоматически это было непереносимо в западные условия, нужно было все начинать с нуля.

Формально в РСХД деятельность Елизаветы Юрьевны сводилась к поездкам по Франции с докладами, выступлениями на собраниях русских общин, разбросанных по всей стране. Сама она писала в своих отчетах, что чаще всего эти лекции превращались в духовные беседы, более того она говорит:

«С первого же знакомства завязывались откровенные беседы об эмигрантской жизни или о прошлом, и мои собеседники, признав, вероятно, во мне подходящего слушателя, старались потом найти свободную минутку, как бы поговорить со мной наедине: около двери образовывались очереди, как в исповедальню. Людям хотелось высказаться, поведать о каком-нибудь страшном горе, которое годами лежит на сердце, или об угрызениях совести, которые душат. В таких трущобах (где она чаще всего бывала. – К. К.) о вере в Бога, о Христе, о Церкви говорить бесполезно, тут нужда не в религиозной проповеди, а в самом простом – в сочувствии»[135]135
  «Православное Дело», 1939 г.


[Закрыть].

Ее рассказ о том, как она посещала шахтеров в Пиренейских горах на юге Франции и с какой ненавистью она была встречена этими несчастными людьми, как только начала свою «проповедь», – заслуживает особенного внимания. С чтением лекций о добре и зле, с призывами к состраданию к ближнему, но без подлинного душевного сочувствия к людям невозможно было выступать и философствовать, когда страшная нищета и болезни шахтеров требовали незамедлительных действий. Ее предложение провести беседу было встречено враждебным молчанием и злобными словами: «Вы бы лучше нам пол вымыли да всю грязь прибрали, чем доклады читать!» Она сразу согласилась. «Работала усердно, да только все платье водой окатила. А они сидят, смотрят… а потом тот человек, что так злобно мне сказал, снимает с себя куртку кожаную и дает мне со словами: “Наденьте… Вы ведь вся вымокли”. И тут лед растаял. Когда я кончила мыть пол, меня посадили за стол, принесли обед, и завязался разговор»[136]136
  Цит. по: Манухина Т. Монахиня Мария // Новый журнал. (Нью-Йорк). Т. 41 (1955). С. 139–140.


[Закрыть]. В результате беседы выяснилось, что один из шахтеров был на грани самоубийства. Елизавета Юрьевна решила, что оставлять его здесь невозможно. Она уговорила его ехать к ее знакомым, где он смог бы восстановить свои душевные силы.

В следующей своей поездке в Марсель, целью которой было спасение двух русских интеллигентов-наркоманов, она совершенно бесстрашно вошла в притон и буквально силой вытащила из него молодых людей; она посадила их на поезд, отвезла в семью (в деревню), где они постепенно, работая на природе, стали приходить в себя.

Об этих двух примерах (а таких случаев было много) можно сказать словами самой Е. Ю.: «то, что я даю им, так ничтожно: поговорила, уехала и забыла. Каждый из них требует всей вашей жизни, ни больше ни меньше. Отдать всю свою жизнь какому-нибудь пьянице или калеке, как это трудно».

Она продолжала ездить и читать доклады по всей Франции, но каждый раз лекции превращались в живое общение. Душеспасительные разговоры переходили в конкретные действия; она старалась помочь больным, осиротевшим детям, отчаявшимся от одиночества и нищеты женщинам… Она все чаще стала задумываться о том, что же необходимо сделать для этих несчастных людей и как она должна поступить сегодня. Все больше Е. Ю. понимала, что она должна идти по пути конкретных действий. Уже тогда в ее голове возникают мысли о домах, приютах и центрах помощи. Но как это воплотить в жизнь? Где взять средства и найти соратников?