Текст книги "Али и Нино"

Глава 22

Ночь выдалась безлунная. По серым волнам Каспия мягко скользила парусная лодка. Время от времени горькие и соленые брызги волн попадали на нас. Над головой, подобно крыльям огромной птицы, развевались черные паруса. Я лежал на дне лодки, укутанный в бурку. Широкое безбородое лицо рулевого было устремлено к звездам. Я поднял голову и коснулся рукой человека, одетого в бурку.

– Сеид Мустафа, – позвал я.

Надо мной склонилось рябое лицо. Он перебирал красные бусины четок, и казалось, что его ухоженная рука перебирала капли крови.

– Я здесь, Али-хан, лежи спокойно, – ответил он.

Заметив слезы в его глазах, я привстал.

– Мухаммед Гейдар мертв, – сказал я. – Я видел его тело на Николаевской. Они отрезали ему нос и уши.

Сеид повернулся в мою сторону:

– Русские нагрянули со стороны Баилова и окружили бульвар. Ты их просто вымел с Думской площади.

– Да, – начал вспоминать я, – а затем пришел Асадулла и приказал перейти в наступление. Мы выступили, вооруженные штыками и кинжалами. Ты пропел «Ясин».

– А ты пил вражескую кровь. Знаешь, кто стоял на углу дома Ашума? Вся семья Нахарарян. Они уничтожены.

– Уничтожены, – повторил я. – На крыше дома Ашума у меня в распоряжении и было восемь пулеметов. Весь квартал находился под нашим контролем.

Сеид Мустафа потер бровь. Лицо казалось вымазанным золой.

– Там наверху весь день продолжался грохот. Кто-то сообщил, что тебя убили. Нино услышала это, но ничего не произнесла. Она просидела в своей комнате, не произнося ни слова. А пулеметы продолжали грохотать. Затем она внезапно закрыла лицо руками и стала кричать: «Прекратите. Прекратите. Прекратите!» Грохот не прекращался. У нас закончились боеприпасы, но враг об этом не знал. Они восприняли это как ловушку. Муса Наги тоже погиб. Его задушил Лалай.

Мне нечего было добавить. Рулевой из Кызылкума уставился на небо. Его пестрая шелковая рубашка развевалась на ветру.

– Я слышал, ты попал в перестрелку у ворот Цицианашвили. Это правда? Я находился по другую сторону ворот.

– Да. Я разорвал кинжалом черный кожаный жилет на каком-то мужчине, и он тут же окрасился в красный цвет. Моя кузина Айша тоже погибла.

Море походило на зеркало, а от лодки исходил запах смолы. Она была безымянной и плыла вдоль таких же безымянных берегов Кызылкума.

– Мы в мечети покрывали мертвых саваном, – тихо произнес Сеид. – Затем взялись за оружие и обрушились на врага. Многие из нас погибли. Но Аллах не позволил мне умереть. Ильяс тоже жив и прячется где-то в стране. А как они разграбили твой дом! Ни одного ковра, ни одного комода и ни одной посудины не оставили. Лишь голые стены.

Я прикрыл глаза и испытал одну жгучую боль. Перед глазами предстали тележки, набитые трупами, и Нино с тюком в руках, пробирающаяся сквозь темноту в сторону пропитанного нефтью Биби-Эйбата. Затем лодка с мужчиной из пустыни… Вдалеке сверкал маяк острова Наргин. Город исчез во тьме. Черные нефтяные вышки походили на угрюмых тюремщиков. Теперь я был здесь, укутанный в бурку, с раздирающей болью в груди. Я поднялся. Нино лежала в тени, отбрасываемой парусом. Лицо ее было узким и очень бледным. Я взял ее за руку и почувствовал легкую дрожь холодных пальцев. За нами рядом с рулевым сидел мой отец. До меня доходили лишь обрывки разговора:

– …Значит, ты действительно считаешь, что в оазисе Чарджоу можно поменять цвет глаз по желанию?

– Да, хан. В мире существует лишь одно место, где такое возможно, – это оазис Чарджоу. Там был святой пророк…

– Нино, – позвал я. – Отец беседует о чудесах оазиса Чарджоу. В этом мире можно выжить лишь так.

– Не могу, – произнесла Нино. – Не могу, Али-хан, после всей этой крови на улицах…

Она прикрыла лицо руками и беззвучно заплакала. Плечи ее дрожали… Я сидел сзади, вспоминая Думскую площадь за стеной, тело Мухаммеда Гейдара на Николаевской – на улице, по которой он ходил все эти годы в гимназию, и мужчину в черной кожаной куртке, которая в одно мгновение обагрилась кровью. Как же больно было осознавать, что ты остался в живых. Голос отца доносился откуда-то издалека:

– А на Челекендском острове змеи водятся?

– Да, хан, причем очень длинные и ядовитые змеи… Правда, никто никогда не видел их. Лишь однажды пророк с оазиса Мерв рассказывал, что…

Мне было невыносимо слушать дальше их разговор. Я поднялся к штурвалу и произнес:

– Отец, Азии больше нет, друзья наши погибли, мы – в изгнании. Аллах прогневался на нас, а ты рассуждаешь о челекендских змеях.

Лицо отца выражало спокойствие. Он облокотился о мачту и долго смотрел на меня.

– Азия не умерла. Лишь границы ее сместились, навечно сместились. Баку теперь относится к Европе. И это не только совпадение. В Баку больше не оставалось азиатов.

– Отец, я защищал Азию пулеметами, штыками и мечом.

– Ты храбрый мужчина, Али-хан. Но в чем заключается храбрость? Европейцы тоже храбрые. Мы и все сражавшиеся с тобой мужчины больше не являемся азиатами. Я не испытываю никакой ненависти к Европе. Она мне безразлична. Ты ненавидишь ее, поскольку в тебе есть что-то европейское. Ты учился в русской школе, изучал латынь, у тебя жена-европейка. Как ты можешь оставаться азиатом?

В случае победы ты бы сам ввел Европу в Баку, даже не осознавая того или не намереваясь сделать это. На самом деле какая разница, будем ли строить новые заводы и дороги мы, или это сделают русские. Дальше так продолжаться просто не могло. Быть примерным азиатом совсем не означает убивать одного за другим врагов, жаждая их крови.

– Тогда что, по-твоему, означает быть азиатом?

– Ты наполовину европеец, Али-хан, вот почему задаешь мне этот вопрос. Я не смогу тебе объяснить это, поскольку ты видишь в жизни лишь очевидное. Твое лицо обращено на землю. Вот почему твое поражение доставляет тебе столько страданий, и страдания эти настолько заметны окружающим.

Отец притих и отвел глаза. Подобно всем пожилым людям в Баку и Иране, он создал себе в воображении иной, отличный от реального мир, в который он мог уйти и который сделал бы его недосягаемым. Этот таинственный мир, где можно хоронить друзей и говорить с рулевым о чудесах острова Чарджоу, лишь смутно представлялся мне. Я постучался в дверь этого мира, но меня не впустили. Уж слишком глубоко я погряз в реальности, причиняющей страдания. Поэтому меня нельзя было больше назвать азиатом. Никто меня не винил за это, но, казалось, все об этом знали. Я сильно желал вновь очутиться дома, в азиатском мире грез, но реальность превратила меня в чужестранца. Я одиноко стоял в лодке, вглядываясь в черную гладь моря. Мухаммед Гейдар мертв, Айша тоже умерла, дом наш разрушен. А я в маленькой лодке плыл на землю шаха, в великий, спокойный Иран. Вдруг ко мне приблизилась Нино:

– Что мы будем делать в Иране?

– Отдыхать.

– Как хорошо, Али-хан. Мне бы выспаться как следует эдак месяц или год. Я хотела бы спать в саду с зелеными деревьями. И не слышать никакой перестрелки.

– Мы выбрали правильную страну. Иран спит вот уже тысячу лет, а перестрелка – очень редкое явление там.

Мы прилегли. Нино сразу же уснула. А я долго всматривался в силуэт Сеида и капли крови на его пальцах. Он молился. Он знал о существовании скрытого мира – мира, который начинался там, где заканчивалась реальность. Поднималось солнце, а за ним показался Иран. Мы чувствовали его дыхание и, прислонившись к бортам лодки, поедали рыбу, запивая ее водой. Рулевой говорил с отцом, изредка бросая на меня, как на посторонний предмет, равнодушные взгляды.

На четвертый день вечером на горизонте показалась желтая полоска, походившая на облако. Это был Иран. Полоска постепенно увеличивалась. И вскоре появились мазанки и якоря. Мы прибыли в порт шаха – Энзели и бросили якорь на покрытый плесенью деревянный причал. Нас встречал мужчина в парадной одежде. На эмблеме высокой папахи был изображен серебряный лев, поднявшийся на задние лапы, и заходящее солнце. За чиновником шли двое босых полицейских-моряков в рваных мундирах. Он взглянул на нас большими круглыми глазами и произнес:

– Приветствую вас, как ребенок приветствует первые лучи солнца в день своего рождения. Есть ли у вас документы?

– Мы – Ширванширы, – ответил отец.

– Не имеет ли счастье Ассад-ас-Салтане Ширваншир, Лев империи, пред которым всегда распахнуты алмазные двери дворца шаха, быть вашим родственником?

– Он мой брат.

Мы вышли из лодки и последовали в сопровождении этого мужчины.

– Ассад-ас-Салтане ожидал вашего прибытия. Он прислал за вами машину, которая сильнее льва, быстрее оленя, величественнее орла и надежнее замка на скале.

Мы повернули за угол. На улице стоял трясущийся, будто в приступе астмы, старый «форд». На шинах в нескольких местах пестрели заплаты. Когда мы сели в машину, двигатель задрожал. Водитель машины смотрел куда-то вдаль, возомнив себя капитаном океанского лайнера. Автомобиль завелся всего лишь через полчаса, после чего началось наше путешествие в Тегеран через Решт.

Глава 23

Горячий пустынный воздух овевал Энзели, Решт, улицы и деревушки. Время от времени на горизонте призраком возникали Абу Езид, Шейтан Сую – миражи иранской пустыни. Широкая дорога в Решт проходила вдоль русла несуществующей реки, которое было покрыто слоем ила. Иранские реки обычно пересыхают. Лишь изредка здесь встречаются пруды и водоемы. Сухие берега были усеяны скалами, бросающими тень на песок. Они походили на сонных и довольных доисторических великанов с плоскими животами. Издалека доносился звон колокольчиков каравана. Наша машина замедлила ход, и перед взором предстали верблюды, поднимающиеся по крутой горе. Впереди с посохом в руке шагал погонщик, а за ним следовали мужчины в черном одеянии. Верблюды напряженно продолжали свой путь. С каждым отмеряемым ими шагом колокольчик на шее животных издавал звон. С верблюжьих горбов свешивались длинные темные мешки. Уж не шелк ли исфаганский они везли? А может, это была шерсть из Гилана? Машина остановилась. Мешки приняли очертания человеческих тел – сто или двести трупов, обернутые в черную ткань. Верблюды прошли мимо нас, кивая, как колосья в поле при дуновении ветра. Через пустыню и горы, через белую гладь соленой степи, через множество оазисов, минуя большие озера, караван вез свой груз. Достигнув далекой турецкой границы, верблюды опустятся на землю. Чиновники в красных фесках, проверив тюки, отпустят караван к куполам священной Кербалы. Они остановятся у гробницы имама Гусейна, а заботливые руки перенесут тела в заготовленные могилы. В песках Кербалы тела обретут покой, пока последний трубный глас не возвестит о наступлении Судного дня.

– Молитесь за нас у гробницы имама! – выкрикнули мы и поклонились их памяти, прикрывая ладонями глаза.

– Кто бы за нас помолился, – ответил погонщик.

Караван медленно, подобно тени, подобно Абу Езиду, миражу великой пустыни, двинулся дальше…

Автомобиль вез нас по улицам Решта. За деревянными домиками и мазанками не было видно горизонта. Здесь еще витал дух тысячелетий, сохранившийся с момента основания этого города. Мазанки вдоль узких переулков стояли одна за другой. В городе преобладали серые и черные тона. Все было очень маленькое и, возможно, выражало покорность судьбе. Над съежившимися домиками неожиданно возвышалась мечеть. Лысые головы мужчин были покрыты круглыми, как тыква, шапочками, а лица были похожи на маски. Всюду стояли пыль и грязь. И вовсе не потому, что иранцам нравилось жить в этой грязи. Просто, зная, что все усилия, направленные на борьбу с грязью, окажутся тщетными, иранцы предпочли смириться с ней. Мы остановились в маленькой чайхане, в которой стоял запах анаши. Мужчины стали бросать косые взгляды на Нино. А в углу, весь в лохмотьях и с медной пиалой в руках, стоял дервиш с открытым слюнявым ртом. Он отрешенно смотрел на присутствующих, будто приглядываясь к невидимому присутствию таинственной силы и ожидая какого-то знака от нее. Молчание дервиша становилось невыносимым.

– Я вижу, как на западе восходит солнце! – вдруг выкрикнул он, подпрыгнув.

Толпа вздрогнула. В дверях появился посыльный наместника:

– Его превосходительство велел поставить здесь стражу из-за обнаженной женщины.

Это касалось Нино, которая сидела непокрытой. Не понимающая фарси Нино никак не отреагировала на его фразу. Мы заночевали в доме наместника. А наутро наша охрана, оседлав коней, стала собираться с нами в дорогу. Нино отказалась надеть чадру, и, дабы не столкнуться с рыскающими по стране бандитами, они решили сопровождать нас до Тегерана. Машина медленно ползла по пустыне. Мы проехали Казвин с его древними развалинами. Здесь собирал свою армию шах Шапур. Кроме того, развалины служили местом встречи Сефевидов, художников, их покровителей и апостолов.

Автомобиль одолел еще восемьдесят миль вьющейся, как змея, дороги. Вскоре перед нами предстали ворота Тегерана, выложенные разноцветными плитами. На фоне далекого, покрытого снегом Демавенда выдавались четыре башни. Черная арабская арка с мудрым изречением смотрела на меня взглядом иблиса. Под большими воротами в пыли развалились покрытые ранами нищие и странствующие дервиши в лохмотьях и с вытянутыми, по-аристократически тонкими руками. Своими унылыми и печальными голосами они воспевали красоту величественного Тегерана. Эти люди приехали в город куполов много лет тому назад в надежде на исполнение своих заветных желаний. Сейчас же им оставалось лежать в пыли и посвящать отвергшему их городу свои печальные мотивы. Маленький автомобиль пробирался по лабиринту переулков через Топмейданы, проехав через имперские алмазные ворота и выехав на широкую дорогу, ведущую на окраину Шамирана.

Ворота Шамиранского дворца были широко распахнуты, и, въехав, мы оказались окутанными в облако аромата роз. От голубых плит на стенах исходила приятная прохлада. Мы быстро прошли через сад с фонтаном, из которого в воздух летели серебряные струи. Темная комната с занавешенными окнами походила на прохладный колодец. Свалившись в мягкую постель, мы с Нино сразу же забылись глубоким сном.

Мы спали, просыпались и, объятые сладкой дремой, вновь засыпали в этой прохладной комнате с задрапированными окнами. Пол и низкие диваны были устланы многочисленными подушками, тюфяками и балышами. Во сне мы слышали пение соловьев. Сон в этом большом тихом доме, далеком от всех опасностей, старой бакинской стены, граничил со странным чувством нереальности. Время как будто остановилось. Иногда Нино вздыхала, поднималась и клала голову мне на живот. Я зарылся лицом в мягкие подушки, от которых исходил сладкий запах иранского гарема. На меня нашла безграничная лень. Мне даже лень было поднять руку и почесать нос, который давно зудел. Вскоре зуд прекратился, и я снова уснул.

Нино неожиданно проснулась.

– Али-хан, я умираю от голода, – сказала она, приподнявшись.

Мы вышли в сад. Вокруг фонтана цвели розовые кусты, а кипарисы своими макушками упирались прямо в небо. Неподалеку застыл, поглядывая на заход солнца, павлин с разноцветным хвостом. Вдали, на фоне золотого заката, белела вершина Демавенда. Я хлопнул в ладоши. К нам тут же подбежал евнух с обрюзгшим лицом в сопровождении пожилой женщины, которая сгибалась под тяжестью ковров и подушек. Мы сели в тени кипариса. Евнух принес посуду и воду, и вскоре ковер был усеян изысками иранской кухни.

– Да, уж лучше есть руками, чем слышать грохот пулеметов, – произнесла Нино, погрузив левую руку в блюдо с дымящимся рисом.

Лицо евнуха исказилось, и он отвернулся, чтобы не наблюдать позора своего господина. Я стал показывать Нино, как есть иранский рис при помощи трех пальцев правой руки. Нино рассмеялась. В первый раз после того, как мы покинули Баку. Теперь-то я чувствовал себя в безопасности. До чего же прекрасно было находиться в Шамиранском дворце, на мирной шахской земле преданных поэтов и мудрецов.

– Где твой дядя Ассад-ас-Салтане и весь его гарем? – вдруг спросила Нино.

– Наверное, в этом дворце.

– А гарем?

– Вот же гарем, здесь, в саду и в комнатах, которые его окружают.

– Значит, я уже нахожусь в гареме, – рассмеялась Нино, – так и знала, что все именно этим и закончится.

К нам приблизился второй евнух, тощий пожилой мужчина, интересуясь, не желаем ли мы послушать его пение. Мы отказались. После трапезы три девушки свернули ковры, а пожилая женщина унесла остатки еды. Недалеко маленький мальчуган кормил павлина.

– Кто все эти люди, Али-хан?

– Прислуга.

– Боже мой, сколько же здесь слуг?

За ответом я обратился к евнуху. Он задумался, беззвучно шевеля губами, и после долгого молчания выяснилось, что за гаремом ухаживают двадцать восемь человек.

– А сколько здесь женщин?

– Столько, сколько прикажете, хан. В данный момент здесь только одна женщина, и она сидит рядом с вами. Но места всем хватит. Ассад-ас-Салтане уехал в город с женами. Гарем в вашем распоряжении.

Он присел на корточки и, преисполненный чувства собственного достоинства, продолжил:

– Меня зовут Яхья Гулу. Я буду оберегать вашу честь, хан. Могу читать, писать и слагать суммы. Я разбираюсь в вопросах управления и обращения с женщинами. Можете положиться на меня. Вижу, вам попалась диковатая женщина, но со временем я научу ее благородным манерам. Скажите, когда у нее месячные, чтобы я отметил и запомнил эту дату. Это нужно для того, чтобы определять женское настроение. Ибо я уверен, что она может быть раздражительной. Я лично искупаю и побрею ее. Вижу, у нее под мышками растут волосы. Поразительно, до чего же в некоторых странах запущено воспитание женщин. Завтра я выкрашу ее ногти хной и проверю ей рот, прежде чем она ляжет в постель.

– О боже, а это еще зачем?

– У женщин с больными зубами несвежее дыхание, поэтому мне нужно проверить ее зубы и дыхание.

– О чем это он там трещит? – спросила Нино.

– Рекомендует зубного врача. Чудной все-таки.

Фраза заставила меня сконфузиться.

– Яхья Гулу, – обратился я к нему, – вижу, ты – человек опытный и довольно хорошо разбираешься в вопросах культуры. Но моя жена беременна, и за ней нужен особый уход. Поэтому давай отложим ее воспитание до тех пор, пока не родится ребенок.

Я почувствовал, как краснею. Нино действительно была беременной, но я все равно солгал.

– Вы очень мудры, хан, – произнес евнух. – Беременные женщины плохо поддаются воспитанию. Кстати, существует снадобье, благодаря которому можно родить мальчика. Но, – заключил он, внимательно разглядывая еще недостаточно располневшее тело Нино, – у нас будет достаточно времени для этого.

Снаружи, на веранде, зашаркали башмаки. Евнухи и женщины обменивались какими-то таинственными знаками. Яхья Гулу вышел и вскоре вернулся, напустив на себя серьезный вид:

– Хан, его преподобие ученый Хафис Сеид Мустафа хочет увидеться с вами. Я бы не осмелился беспокоить вас, хан, в то время, как вы наслаждаетесь обществом гарема, но Сеид – ученый мужчина из рода пророка. Он ждет вас на мужской половине.

При упоминании имени Сеида Нино подняла голову.

– Сеид Мустафа? – переспросила она. – Проводите сюда, пусть выпьет с нами чая.

Репутацию рода Ширванширов от страшного позора спасло только то, что евнух не понимал русского языка. Уму непостижимо – супруга хана решила принять другого мужчину в гареме!

– Сеид не может сюда войти. Мы ведь в гареме, – ответил я, смутившись.

– О боже, ну до чего же забавные традиции царят здесь. Ну хорошо, давай посидим с ним снаружи.

– Нино, боюсь, что… Не знаю, как тебе объяснить все это… но здесь, в Иране, все не так, как у нас. Я хочу сказать, что… Сеид ведь мужчина, не так ли?

Нино вытаращила глаза:

– Ты хочешь сказать, что Сеид не должен меня видеть, – тот самый Сеид, который сопровождал меня всю дорогу в Дагестан?

– Боюсь, что да, Нино. Хотя бы на первых порах.

– Хорошо, – холодно ответила Нино, – ступай к нему.

Я уныло поплелся к Сеиду, и, расположившись в большой библиотеке, мы выпили с ним чая. Он рассказал про отъезд родителей в Мешед. Они останутся в доме у дяди Сеида до тех пор, пока Баку не покинут неверные. План был довольно удачным.

Сеид был очень воспитанным и не стал расспрашивать о Нино. Он даже не произнес ее имени. Вдруг дверь распахнулась.

– Добрый вечер, Сеид, – стараясь держать себя в руках, произнесла Нино.

Сеид Мустафа от неожиданности вздрогнул. Его рябое лицо исказил ужас.

– Хочешь еще чая? – предложила Нино, присев на тюфяк.

Из коридора послышался беспокойный топот ног. Честь рода Ширванширов оказалась навечно запятнанной. Сеид несколько минут приходил в себя.

– Я не испугалась грохота пулеметов, – произнесла она, скорчив гримасу Сеиду. – Чего мне бояться этих ваших евнухов.

Так мы и просидели втроем. Сеид был не только воспитанным, но и очень тактичным человеком. Перед тем как отправиться спать, ко мне подошел евнух.

– Господин, накажите меня. Я должен был присмотреть за ней, – стал извиняться он, – кто же мог подумать, что она окажется такой дикой. Накажите меня.

На его толстом лице было написано самое искреннее раскаяние.