Текст книги "Али и Нино"

Глава 27

Не успела наступить осень, как войска Энвер-паши вошли в Баку, – по крайней мере так говорили на базарах, в чайхане и министерствах. Последние русские защитники города, истощенные и оторванные от своей части, причалили к берегам Ирана и Туркестана и сообщили о том, что над старой крепостью победоносно развевается красное знамя с белым полумесяцем. Арслан-ага опубликовал в газетах Тегерана напыщенные сообщения о вступлении в город турков, а дядя Ассад-ас-Салтане запретил эти газеты из желания угодить англичанам и просто из ненависти к туркам. Отец отправился на встречу к премьер-министру, и тот после некоторых колебаний разрешил восстановить судоходство между Ираном и Баку. Мы поехали в Энзели и, смешавшись с толпой беженцев, отправились на пароходе «Насреддин» к освобожденной родине.

На бакинском причале стояли солдаты в каракулевых папахах. Ильяс-бек приветствовал нас, подняв саблю, а турецкий полковник выступил с речью, стараясь придать своему мягкому стамбульскому говору как можно больше твердости азербайджанского. Мы прибыли в полностью разрушенный и разграбленный дом. Нино превратилась в деятельную домохозяйку: на протяжении недель она, засев в мебельных магазинах, вела переговоры с плотниками и, сосредоточенно нахмурившись, измеряла наши комнаты. Затем последовала череда таинственных встреч с архитекторами, наш дом заполнился шумом рабочих и запахами краски, древесины и штукатурки. Всем этим домашним гвалтом руководила Нино, сияющая от переполнявшей ее ответственности. Ей была предоставлена полная свобода в выборе мебели, обоев и внутренней отделки дома.

– Не сердись на свою Нино, Али, – докладывала она вечером, смущенная, но счастливая. – Я заказала кровати, самые настоящие кровати, которые заменят нам диваны. Обои будут светлых оттенков, а полы будут обиты ковровым покрытием. Детская – вся в белых тонах. Обстановка будет сильно отличаться от иранского гарема.

Обхватив меня за шею, она потерлась о мою щеку, чтобы справиться с угрызениями совести. Затем отвернулась и, вытянув тонкий язычок, стала пытаться дотянуться им до кончика носа. Этот трюк она проделывала всегда, оказавшись в трудной ситуации: во время экзаменов, на приеме у врачей или на похоронах. Я вспомнил ночь Гусейна, когда позволил ей настоять на своем, хотя мне и претило ходить в обуви по коврам и сидеть за европейским столом. Мне осталась лишь плоская крыша с обзором степи. Там Нино не предложила никаких структурных изменений. В воздухе стояла известковая пыль и шум.

Я сидел на крыше с отцом, отвернувшись в сторону и дотягиваясь, как Нино, кончиком языка до носа. Я вдруг почувствовал, что выгляжу виноватым.

– Ничего не поделаешь, Али-хан, – произнес спокойно отец. – Домашние хлопоты – женское дело. Нино показала себя с хорошей стороны в Иране, хотя ей не так-то легко и далось все. Настал твой черед. Помни, о чем я говорил тебе: Баку теперь часть Европы и навсегда им останется. Темная прохлада комнат и красные ковры на стене остались в Иране.

– А ты, отец?

– Мое место тоже в Иране, и я поеду туда сразу же после рождения внука. Буду жить в нашем доме в Шамиране, пока и там в моду не войдут белые стены и кровати.

– Мне следует остаться здесь, отец.

– Я знаю, – кивнул он с серьезным видом. – Ты любишь этот город, а Нино любит Европу. Но мне не нравится наше новое знамя, шум, охвативший новое государство, и запах безбожия, витающий над городом.

Он опустил голову и вдруг сделался похожим на своего брата Ассада-ас-Салтане.

– Я уже стар, Али-хан. Мне невыносимо видеть все эти нововведения. Ты же молод и смел и поэтому должен остаться здесь. Ты нужен Азербайджану.

С наступлением сумерек я стал прогуливаться по улицам города. На перекрестках дежурили турецкие патрули. Вид у них был суровый и непроницаемый. Я разговорился с некоторыми офицерами, и они рассказали мне о мечетях в Стамбуле и летних ночах Татлысу. На крыше старого губернаторского дворца развевалось новое знамя, а в нашей гимназии заседал парламент. Жизнь в старом городе, казалось, превратилась в сплошной карнавал. Защитник прав народа Фатали-хан в качестве нового премьер-министра издавал законы и отдавал распоряжения. Мирза Асадулла, брат Асадуллы, пожелавшего уничтожить всех русских, был назначен министром иностранных дел и подписывал соглашения с соседними странами. Все эти метаморфозы увлекли и меня. Глубоко взволнованный непривычным чувством политической независимости, я с любовью разглядывал новые армейские шинели и знакомился с законами. В первый раз в жизни я чувствовал себя уютно в своей родной стране. Русские ходили крадучись, а бывшие учителя при встрече со мной почтенно здоровались. Оркестр в городском клубе весь вечер играл народные песни, мы могли не снимать шляп, а Ильяс-бек и я общались с турецкими офицерами, вернувшимися с фронта или только собирающимися туда. Они рассказали нам об осаде Багдада и о переходе через Синайскую пустыню. Им довелось повидать песчаные дюны Триполи, размытые дороги Галиции и снежные лавины в горах Армении. Они пили шампанское, нарушая Коран, и говорили об Энвере и наступлении Туранской империи, которая объединит тюркские народы. Я с изумлением и благоговением впитывал каждое их слово, ибо все это казалось нереальным, прекрасным и незабываемым сном.

Затем наступил день большого парада. По городу маршировали военные отряды. Паша, весь увешанный орденами, проехал на коне мимо выстроившихся солдат и отдал честь новому знамени. Нас переполняли гордость и благодарность, мы забыли о различиях между шиитами и суннитами и были готовы отдать жизнь за османского халифа, расцеловав сухую руку паши. Лишь один Сеид Мустафа стоял в стороне, отделившись от толпы, и всем своим видом выражал ненависть и презрение. Среди всех звезд и полумесяцев на тунике паши он заметил болгарский военный крест, который глубоко возмутил его как символ чужой веры на груди мусульманина.

После парада Ильяс, Сеид и я сидели на бульваре, усеянном осенней листвой. Друзья затеяли яростный спор по поводу основных идей нового государства. После всех кампаний и боев в Гяндже, после бесед с молодыми турецкими офицерами и опираясь на свой собственный военный опыт, Ильяс-бек убедился, что единственным способом спастись от нашествия русских в будущем было проведение европейских реформ, причем как можно быстрее.

– Я утверждаю, что можно строить крепости и дороги, вводить реформы, оставаясь при этом правоверным мусульманином! – возбужденно кричал он.

Сеид хмурил брови, глаза его были усталыми.

– Можешь пойти еще дальше, Ильяс-бек, – произнес он хладнокровно, – скажи еще, что можно пить вино, есть свинину и оставаться при этом правоверным мусульманином. Европейцы уже давно установили, что вино полезно для здоровья, а свинина – питательна. Конечно же, правоверным мусульманином можно остаться, только архангел, стоящий во вратах рая, не поверит этому.

– Между участием в параде и свининой большая разница, – рассмеялся Ильяс. – А между свининой и вином – никакой. Турецкие офицеры открыто пьют вино и носят кресты на своей униформе.

Я слушал доводы друзей.

– Сеид, – обратился я к нему, – а можно спать на кровати, есть с помощью ножа и вилки и оставаться при этом правоверным мусульманином?

Сеид улыбнулся:

– Ты всегда будешь правоверным мусульманином. Я видел тебя в день мухаррама.

Я молчал. Ильяс-бек отодвинул назад папаху.

– Это правда, что вы перестраиваете дом на европейский манер: с современной мебелью и светлыми обоями?

– Да, все верно, Ильяс-бек.

– Это хорошо, – решительно произнес он. – Мы теперь будем жить в столице. В страну нашу станут приезжать иностранные консулы. Нам нужны будут дома, где мы сможем принимать их, нужны будут женщины, которые смогут поддержать беседу с женами дипломатов. У тебя, Али-хан, как раз такая жена и скоро будет подходящий дом. Ты должен работать в Министерстве иностранных дел.

Я рассмеялся:

– Ильяс-бек, ты рассуждаешь о моей жене, моем доме и обо мне так, словно мы кони, которых готовят к международным соревнованиям. Ты, кажется, думаешь, что я перестраиваю дом в угоду национальным интересам.

– Так и должно быть, – сурово произнес Ильяс-бек.

И вдруг меня озарило, что он совершенно прав и что все и вся должно было отныне служить интересам нового государства, которое мы хотели построить на неплодородной, иссушенной солнцем почве Азербайджана. Я отправился домой. Узнав, что я не возражаю против паркетных полов и живописных полотен на стенах, Нино счастливо рассмеялась, и глаза ее засияли, как в ту ночь в лесу у родника Печапюр.

Я стал часто выезжать верхом в степь и лежать там часами до ярко-красного заката солнца на западе. Мимо меня проходили турецкие войска. Но сейчас офицерские лица выглядели озабоченными и напряженными. Ибо вся шумиха, связанная с созданием нового государства, отдалила от нас грохот пушек и мировой войны. Но где-то очень далеко, под давлением врага, отступали союзники турок – болгары.

– Фронт прорван, и удержать его невозможно, – сообщили турки, перестав пить шампанское.

Новости доходили редко и были подобны ударам молнии. В далеком порту Мудрое на борт английского броненосца «Агамемнон» поднялся сутулый человек с опущенным взглядом. Это был министр Военно-морского флота Великой Османской империи Гусейн Рауф-бей, которого халиф уполномочил подписать договор о перемирии. Склонившись над столом, он подписался на клочке бумаги, и на глаза паши, который все еще властвовал в нашем городе, навернулись слезы.

На бакинских улицах еще раз раздалась песня о Туранской империи, но теперь она звучала как погребальный плач. Полностью экипированный паша снова проехал верхом перед строем солдат с неподвижными лицами. Священное знамя Османского дома было спущено, барабаны пробили дробь, и паша отдал честь рукой в белой лайковой перчатке. Затем солдаты стали колоннами покидать город, оставляя память о стамбульских мечетях, великолепии дворцов на Босфоре, худощавом старике-халифе с мантией пророка на плечах.

Через несколько дней я стоял на бульваре и наблюдал, как за островом Наргин появляются первые корабли с английскими оккупационными частями. У генерала были голубые глаза, тонкие усики и сильные широкие руки. Город наводнили новозеландцы, канадцы и австралийцы. Британский флаг развевался рядом с нашим. Фатали-хан позвонил мне, приглашая прийти к нему в министерство.

Он сидел в глубоком кресле, устремив на меня жгучий взгляд:

– Али-хан, почему вы до сих пор не состоите на государственной службе?

Я не нашелся что ответить.

– Я всем сердцем принадлежу своей стране, Фатали-хан, – взглянув на разложенные на его столе толстые папки, виновато ответил я. – Готов выполнить любой ваш приказ.

– Я слышал о вашей способности к иностранным языкам. Сколько времени вам понадобится, чтобы выучить английский?

Я смущенно улыбнулся:

– Фатали-хан, мне не придется учить английский, я его уже знаю.

Откинув массивную голову на спинку кресла, он молчал. Затем вдруг спросил:

– А как поживает Нино?

Я был потрясен. Премьер-министр спрашивал меня о моей жене, игнорируя все правила этикета.

– Благодарю, ваше превосходительство, хорошо.

– А она тоже знает английский?

– Да.

Он снова замолчал, поглаживая свои длинные усы.

– Фатали-хан, – тихо произнес я, – я знаю, к чему вы клоните. Через две недели наш дом будет готов, а у Нино в гардеробе полно вечерних нарядов. Мы говорим на английском, а за шампанское я сам заплачу.

Губы под усами расплылись в улыбке.

– Прошу прощения, Али-хан. Я совсем не хотел вас обидеть. Но нам действительно нужны такие, как вы. Не у всех европейские жены, древняя родословная и представительный дом. Возьмите меня, к примеру: у меня никогда не было денег, чтобы изучить английский, не говоря уже о доме или жене-европейке.

Он выглядел усталым.

– С сегодняшнего дня вы назначаетесь атташе западноевропейского отдела. Ступайте к министру иностранных дел Асадулле. Он объяснит вам суть работы. И… не сердитесь только… Мне, право, неудобно спрашивать вас об этом. Но вы успеете закончить ремонт дома через пять дней?

– Да, ваше превосходительство, – ответил с уверенностью я, почувствовав себя так, как будто предал старого и верного друга.

Я отправился домой. Пальцы Нино были вымазаны в шпатлевке и краске. Она стояла на стремянке, прибивая к стене гвоздь для картины. Она бы очень удивилась, узнав, что служит своей родине, прибивая этот гвоздь. Я ничего не сказал ей, а только поцеловал вымазанные пальцы и позволил приобрести ледник для хранения иностранных вин.

Глава 28

«Есть ли у вас тетя? Нет, у меня нет тети, но мой слуга сломал правую ногу. Ты любишь путешествовать? Да, я люблю путешествовать, но по вечерам предпочитаю есть только фрукты» – предложения в самоучителе английского языка были ужасно глупыми. Нино захлопнула книгу:

– Думаю, нашего английского хватит, чтобы выиграть сражение. Ты когда-нибудь пробовал виски?

– Нино! – в ужасе воскликнул я. – Ты говоришь прямо как в этом самоучителе.

– Это говорит о вполне понятном психическом распаде, Али-хан, причиной которому непонятное желание служить родине. Кого мы сегодня принимаем?

Она старалась казаться безучастной, но у нее не совсем получалось. Я перечислил имена всех английских дипломатов и офицеров, которые собирались удостоить нас своим присутствием сегодня вечером. Спокойно выслушав меня, Нино гордо подняла голову. Она знала, что ни один министр и ни один генерал в Азербайджане не обладали тем, что было у ее мужа: утонченной женой, получившей западное образование, происходившей из благородного рода и говорившей на английском. Она поправила вечернее платье и посмотрела в зеркало.

– Я попробовала виски, – мрачно произнесла она, – оно ужасно на вкус, прямо противно. Наверное, поэтому его смешивают с содовой водой.

Я обнял ее за плечи, и она с благодарностью посмотрела на меня:

– Странная у нас жизнь, Али-хан. То ты меня запираешь в гареме, то превращаешь в доказательство культурного прогресса страны.

Мы спустились в гостиную. В комнате стояли вымуштрованные слуги, а на стенах висели картины с пейзажами и изображениями животных. По углам были расставлены мягкие кресла, а на столах красовались вазы с цветами. Нино зарылась лицом в ароматные лепестки роз:

– Ты помнишь, Али-хан? Помнишь, как я приносила тебе воду из долины, когда мы жили в ауле?

– А что тебе нравится больше?

Взгляд Нино стал мягким и задумчивым, а мой вопрос остался без ответа. Раздался звонок в дверь. Губы ее задергались от волнения. Но это были всего лишь родители Нино и Ильяс-бек при полном параде. Он прошелся по залу, тщательно рассматривая все, а затем восторженно кивнул.

– Думаю, и мне пора жениться, Али-хан, – важно заявил он. – У Нино нет двоюродных сестер?

Нино и я стояли в дверях, пожимая сильные английские руки. Офицеры были высокими и краснолицыми. Голубоглазые женщины протягивали руки в перчатках, любезно улыбались и, не скрывая любопытства, оглядывались по сторонам. Может, они ожидали, что им будут прислуживать евнухи, а танцовщицы исполнят танец живота. Вместо этого появлялись вымуштрованные слуги, подавались блюда, а стены украшали картины со скакунами и зелеными лугами. У Нино перехватило дыхание при виде молодого лейтенанта, который выпил целую рюмку виски одним залпом, не разбавляя его предложенной содовой водой. В зале раздавались обрывки разговоров, которые казались такими же идиотскими по содержанию, как и предложения из самоучителя английского языка:

– Вы давно женаты, миссис Ширваншир?

– Почти два года. Да, свадебное путешествие мы провели в Иране. Мой муж любит ездить верхом. Нет, он не играет в поло.

– Вам нравится наш город?

– Ну что вы! Мы не дикари! Многоженство в Азербайджане давно запрещено. А про евнухов я лишь в романах читала.

Нино взглянула на меня. Ее розовые ноздри дрожали от еле сдерживаемого смеха. Одна майорша даже спросила у нее, была ли она когда-нибудь в опере.

– Да, была, – мягко ответила она, – кроме того, я могу читать и писать.

С этими словами она подвинула к женщине блюдо с сухим печеньем.

Молодые англичане, дипломаты и офицеры раскланивалась перед Нино, касаясь ее тонких пальчиков и скользя взглядом по ее обнаженной спине. Я отвернулся. В углу комнаты стоял Асадулла, с беспечным видом покуривая сигарету. Он никогда бы не выставил свою жену на обозрение всем этим иностранцам, но Нино была грузинкой и христианкой, и поэтому, по мнению Асадуллы, ей можно было выставлять напоказ свои руки, глаза и спину. Душу мою переполняли стыд и негодование. Мимо ушей проскальзывали обрывки разговоров, которые казались бесстыжими и вульгарными. Я опустил глаза. Нино стояла в другом конце зала в окружении иностранцев.

– Благодарю вас, – вдруг произнесла она хриплым голосом, – спасибо, вы очень любезны.

Я поднял глаза. Она стояла раскрасневшаяся и испуганная. Затем через весь зал подошла ко мне и коснулась рукава, словно прося о помощи.

– Али-хан, – мягко сказала она, – теперь ты чувствуешь то, что чувствовала я в гостях у твоих тетушек и кузин в Тегеране. Кем мне приходятся все эти мужчины? Я не хочу, чтобы они смотрели на меня так. – И, отвернувшись, взяла под руку майоршу.

– Вы должны побывать в нашем Национальном театре. Сейчас Шекспира переводят на наш, азербайджанский язык. На следующей неделе состоится премьера «Гамлета».

Я вытер пот со лба и вспомнил суровые законы гостеприимства. Старинная пословица гласит: «Если в дом твой входит гость с отрубленной головой твоего единственного сына, накорми, напои и уважь его как гостя». Это очень мудрый закон, которого иногда трудно придерживаться.

Я разлил по рюмкам виски и коньяк. Офицеры курили сигары, и никто не закидывал на стол ноги, несмотря на то что именно этого мы от них и ожидали.

– У вас очаровательная жена и очаровательный дом, Али-хан, – стал подливать масла в огонь какой-то молодой офицер.

Он бы, наверное, очень удивился, узнай, что я не надрал ему уши только из политических соображений. Этот щенок осмелился открыто восхвалять красоту моей жены! Я дрожащей рукой налил ему рюмку коньяка и пролил несколько капель. В углу сидел пожилой дипломат с белыми усами, в белой рубашке, поверх которой был надет смокинг. Я предложил ему печенье. У него были длинные желтые зубы и короткие пальцы.

– Судя по всему, между культурами Ирана и Азербайджана существует огромная разница.

– О да. Мы опережаем их на несколько веков. Не забывайте, что у нас высокоразвитая промышленность и железные дороги. К сожалению, русские несколько задержали наше культурное развитие. Нам не хватает врачей и учителей. Но я слышал, правительство собирается послать одаренных молодых людей на учебу в Европу, чтобы восполнить пробел, за который мы должны благодарить русских.

Я продолжал говорить и собирался налить ему еще немного виски, но он отказался.

– Я прослужил консулом в Иране в течение двадцати лет, – произнес он, – и очень сожалею, что старые культурные устои Востока разрушаются, а восточный народ старается подражать нам, пренебрегая обычаями своих предков. Но может быть, они и правы. В конце концов, им решать, как жить. В любом случае я согласен, что ваша страна готова стать независимой, так же как и, например, республики Центральной Америки. Думаю, наше правительство скоро признает вас как государство.

Я был безумцем, но цель вечера была достигнута. Министр иностранных дел Асадулла стоял в другом конце зала с родителями Нино и Ильяс-беком. Я присоединился к ним.

– О чем говорил этот старик? – быстро спросил Асадулла.

– Он говорит, что я безумец, но Англия скоро признает нас.

Мирза Асадулла облегченно вздохнул:

– Вы далеко не безумец, Али-хан.

– Благодарю вас, но думаю, что я в самом деле безумец.

Он пожал мне руку и распрощался. Когда он целовал руку Нино, я услышал, как она что-то ему шепчет, таинственно улыбаясь. Он кивнул в знак понимания. Гости разъехались в полночь, оставив в большом зале запах табака и алкоголя…

Уставшие и довольные, мы поднялись к себе в спальню, и вдруг в нас словно вселилась какая-то безудержная энергия. Нино швырнула свои вечерние туфли в угол, забралась на кровать и, стоя на матрасе, стала подпрыгивать. Она морщила нос, выпячивала нижнюю губу и напоминала игривую маленькую обезьянку. Затем, раздув щеки, она тыкала в них пальцем и с шумом выпускала воздух через губы.

– Ну, как я тебе в роли спасительницы страны? – спросила она. Затем, спрыгнув с кровати, подбежала к зеркалу и стала с восхищением смотреть на свое отражение. – Нино-ханум Ширваншир, азербайджанская Жанна д’Арк! Обворожившая майорш и утверждающая, что никогда не видела евнухов!

Она хлопнула в ладоши и рассмеялась. На ней было светлое вечернее платье с глубоким вырезом на спине. С нежных мочек свешивались длинные серьги. На шее поблескивала нить жемчуга. Руки были по-девичьи тонкими, а темные волосы спадали на шею. Стоя перед зеркалом, она предстала в новой красе.

Я подошел к ней и заглянул в счастливые глаза европейской принцессы. Затем обнял ее так, как будто это происходило в первый раз. Кожа была мягкой и благоухающей, а за губами белыми камешками поблескивали зубы. В первый раз в жизни мы сидели на кровати, и я обнимал европейку. Она закрыла глаза. Я почувствовал длинные загибающиеся ресницы на своей щеке. Никогда прежде мне не было так хорошо.

Я взял ее за подбородок и поднял головку. Мягкий овал лица, влажные губы и мечтательный взгляд за прикрытыми грузинскими ресницами. Я погладил ей шею, и маленькая головка упала мне в руки. Всем своим видом она выражала страстное желание и покорность. Ее вечернее платье и европейская кровать с разобранными покрывалами и прохладными простынями исчезли. Она лежала передо мной полуобнаженная на узком тюфяке, брошенном на глиняный пол в том ауле в Дагестане. Я крепко сжал ее плечи… и вдруг оказалось, что мы лежим полностью одетые на бледном керманском ковре рядом с современной европейской кроватью. Я взглянул на лицо Нино, которой с трудом удавалось сдерживать радость. Я слышал ее дыхание, чувствовал твердые округлости ее стройных бедер и забыл о старом англичанине, молодых офицерах и будущем нашей республики.

Позже мы возлежали рядом, глядя на большое зеркало над головой.

– Платье испорчено, – произнесла Нино так, словно признавалась, что очень счастлива. – Она положила голову мне на колени и стала мыслить вслух: – Интересно, что бы сказала майорша, увидев нас сейчас. Она бы сказала: «А что, Али-хан не знает, для чего существуют кровати?»

Она поднялась и пнула меня своей маленькой ногой по коленке:

– Не изволит ли уважаемый атташе раздеться и занять свое место на брачном ложе, как это принято в дипломатическом мире? Кто-нибудь видел атташе, валяющихся на коврах?

С сонным ворчанием я поднялся, разделся и лег рядом с Нино.

Дни сменялись неделями, мы все еще принимали гостей, потчуя их виски и выслушивая дифирамбы в адрес нашего дома. Грузинское гостеприимство Нино расцвело пышным цветом. Она танцевала с молодыми лейтенантами, обсуждала подагру с пожилыми майорами и рассказывала англичанкам о временах царицы Тамары. Те были уверены, что царица правила и в Азербайджане. Я проводил дни в своем большом кабинете в министерстве, читая отчеты наших дипломатов и любуясь видом на море. По вечерам приходила Нино, полная веселья и беспечного очарования, и вела себя как подобает жене. Она вдруг, на удивление всем, подружилась с министром иностранных дел Асадуллой. Угощала его, когда он заходил к нам, и делилась советами по поводу этикета в европейском обществе. Иногда я натыкался на них, таинственно шепчущихся в каком-нибудь укромном углу дома.

– Что вы там замышляете с Мирзой? – спросил я.

Она улыбнулась и заявила, что хочет стать первой женщиной, заведующей протокольным отделом Министерства иностранных дел.

На столе накапливались кипы писем, отчетов и дипломатических нот. Молодое государство строилось быстрыми темпами, а мне нравилось разворачивать письма и бланки с нашим гербом.

Однажды прямо перед обедом курьер доставил мне газеты. Я открыл правительственную газету и прочитал на третьей странице свое имя: «Атташе Министерства иностранных дел Али-хан Ширваншир направлен в наше консульство в Париже». Прочитав длинную статью, по всей видимости состряпанную Арслан-агой, восхвалявшим мои выдающиеся способности, я бросился через двери между внутренними помещениями в кабинет министра.

– Мирза Асадулла, что происходит? – спросил я, ворвавшись к нему в кабинет.

Он улыбнулся:

– Мы решили сделать для вас сюрприз, мой друг. И потом, я обещал вашей жене. Вы с Нино – самая подходящая пара для нашего консульства в Париже.

Я в гневе бросил газету на пол.

– Мирза, – стал кричать я, – в этой стране нет такого закона, который заставил бы меня покинуть родину на долгие годы!

Он, потрясенный, уставился на меня:

– В чем дело, Али-хан? Многие в нашем министерстве были бы просто счастливы получить назначение за границу. А вы подходите, как никто другой, на эту должность.

– Но я не хочу уезжать в Париж, а если вы станете настаивать, я подам в отставку. Мне ненавистен этот западный мир со странными дорогами, народами и обычаями. Но думаю, вы не поймете меня.

– Я на самом деле не понимаю вас, – вежливо ответил он, – но, если вы настаиваете, можете оставаться здесь.

Я отправился домой и, весь запыхавшийся, взбежал по ступенькам.

– Нино, – выпалил я, – я не могу принять это назначение.

Но моя Нино поменялась в лице, а руки стали дрожать.

– Но почему, Али-хан?

– Нино, пойми меня, пожалуйста. По той простой причине, что я люблю эту плоскую крышу над головой, эту степь и море. Я люблю этот город, крепостную стену и мечети в узких переулках. За пределами Востока я буду как рыба, выброшенная на берег.

Она прикрыла на минуту глаза.

– Очень жаль, – произнесла она грустным и несчастным голосом, растрогав меня до глубины души.

Я присел и взял ее за руку:

– Послушай, в Париже я буду так же несчастлив, как и ты в Иране. На этот раз уязвимым стану я, оказавшись в чужом окружении. Помнишь, как ты себя чувствовала в Шамиране. Жизнь в Европе для меня так же невозможна, как это было для тебя в Азии. Давай останемся в Баку, который находится на стыке Азии и Европы. Я не могу отправиться в Париж, где нет мечетей, крепостной стены и Сеида Мустафы. Чтобы смириться с наплывом всех этих иностранцев, мне нужно иногда дышать воздухом Азии. Я возненавижу тебя в Париже так же, как ты ненавидела меня после мухаррама. Это случится, естественно, не сразу. Но однажды после какого-нибудь карнавала или бала я вдруг начну ненавидеть тебя в том чужом мире, который ты пытаешься навязать мне. Вот почему я хочу остаться здесь во что бы то ни стало. Я родился в этой стране, здесь и умру.

Она не произнесла ни слова. Когда я умолк, она склонилась надо мной, поглаживая рукой волосы:

– Прости свою Нино, Али-хан. Какой же глупой я была. Не знаю, почему я решила, что тебе будет легче приспособиться и измениться, чем мне. Мы останемся здесь и забудем про Париж. У тебя будет твой азиатский город, а у меня – европейский дом.

Она нежно поцеловала меня. Глаза ее блестели.

– Нино, наверное, очень трудно быть женой такого человека, как я?

– Нет, Али-хан, совсем не трудно. Необходимо только немного здравого смысла и понимания.

Она поглаживала мне лицо. Моя Нино была сильной женщиной. Ее давняя мечта была разбита. Я усадил ее на колени.

– Нино, как только родится малыш, мы отправимся в Париж, Лондон, Берлин или Рим. У нас еще будет медовый месяц. И останемся в любом понравившемся тебе городе на целое лето. Мы станем ездить в Европу каждый год, ты же знаешь, я не тиран. Но здесь мой дом, я принадлежу этой стране, потому что я сын этой степи, этого солнца и этого песка.

– Да, – произнесла она, – причем очень примерный сын. Мы забудем о Европе. Но твой ребенок, которого я ношу, не будет ребенком степи или песка. Он будет просто дитя Али и Нино.

– Да, – ответил я, давая согласие стать отцом европейца.