Текст книги "Али и Нино"

Глава 24

Удивительно все-таки устроена наша жизнь. Когда на пропитанном нефтью берегу Биби-Эйбата прогремели последние выстрелы, я подумал, что больше никогда в жизни не испытаю счастья. Теперь же, после всего лишь четырех недель, проведенных в благоухающих садах Шамирана, ко мне полностью вернулось душевное спокойствие. Я чувствовал себя как дома и жил подобно растению, вдыхая прохладный воздух этого безмятежного уголка вблизи Тегерана. В город я ездил редко – навещать друзей и родственников да прогуливаться по темным лабиринтам базара в сопровождении слуг. Узкие переулки, ларьки, лампы, освещающие темные углы, люди в ниспадающей одежде, широченных шароварах, лохмотьях, и все это находилось под глиняным зонтом куполовидной крыши. Я шарил среди роз, орехов, ковров, шарфов, шелков и ювелирных украшений, выуживая кувшины с золотым ободком, старинные филигранные ожерелья и браслеты, ароматные наборы и подушки из марокканской кожи. Тяжелые серебряные туманы перекочевывали в карманы торговцев, а слуги оказывались нагруженными восточными дарами, предназначавшимися для Нино. Душа разрывалась при виде ее испуганного личика в розовом саду. Слуги сгибались под тяжестью груза. В одном из уголков базара продавались Кораны в мягкой кожаной обложке и миниатюры: девушка и принц с миндалевидными глазами в тени кипариса, на другой был изображен шах на охоте с копьем и убегающая лань. Вновь звенели серебряные туманы.

Неподалеку за низким столиком сидели двое торговцев. Один из них, вытащив из кармана большие монеты, передавал их другому, который тщательно разглядывал, пробовал на зуб и, взвесив на маленьких весах, перекладывал монеты в большую торбу. Прежде чем выплатить свой долг, первый торговец раз сто, двести, а может, десять тысяч залез рукой в карман. Движения его были степенны и величавы. Вот он, тиджарат! Торговля! Сам пророк Мухаммед был торговцем.

Базар представлял собой один сплошной лабиринт. Рядом с двумя торговцами в своей палатке, перелистывая какую-то книгу, сидел мудрец. Лицо его напоминало скалу с древней надписью, заросшей мхом. Длинные тонкие пальцы аккуратно и терпеливо перелистывали желтые заплесневевшие страницы, от которых исходил запах ширазских роз, доносилось пение иранских соловьев и веселые напевы, глядели миндалевидные глаза, обрамленные длинными ресницами. Старик с большой любовью перелистывал страницы.

Шепот, гам, крики – все смешалось в одно целое.

Я стал торговаться с продавцом керманских ковров. Ковер был старинный, с нежной расцветкой, которая так нравится Нино. Как капля драгоценного розового масла источает аромат тысячи роз, так и узкие базарные ряды Тегерана пропускали через себя толпы людей. Я мысленно представлял себе Нино, склонившуюся над небольшой чашей с розовым маслом.

Обессилевшие, слуги еле волочились.

– Отвезите все это в Шамиран, да побыстрее, я буду позже.

Слуги растворились в толпе. Я наклонился и вошел через низкую дверь в иранскую чайхану, переполненную народом. В середине чайханы сидел мужчина с выкрашенной хной бородой, который, прикрыв глаза, читал одну из любовных газелей Хафиза. Слушатели с восхищением вздыхали. Затем он стал читать вслух новости из газет:

– В Америке изобретен аппарат, с помощью которого человеческую речь можно услышать на другом конце мира. Наш великий повелитель шахиншах, чье сияние ярче солнечных лучей, чьи руки достают до Марса, а трон – выше мира, принял в своем дворце посла монарха, который в настоящее время правит Англией. В Испании родился ребенок с тремя головами и четырьмя ногами. Народ считает это дурным предзнаменованием.

Слушатели удивленно цокали языком. Рыжебородый сложил газету и объявил следующую газель, которая на этот раз посвящалась богатырю Рустаму и его сыну Зохрабу. Я не прислушивался к пению. Я смотрел на дымящийся золотистый чай и думал о том, что все идет не так, как задумано.

Да, мне не на что жаловаться, я – в Иране и живу во дворце. Но ведь и Нино живет в том же дворце и совершенно недовольна жизнью. Нино нравилось жить в Дагестане, хотя и приходилось терпеть все неудобства жизни в горах. Здесь же она никак не могла смириться с иранским этикетом, желая прогуливаться со мной под ручку по улицам, несмотря на строгий запрет полиции. Муж с женой просто не могли гулять вместе и принимать гостей. Она просила меня показать ей город и очень расстраивалась, когда я пытался отговорить ее от этой затеи.

– Я бы с удовольствием показал тебе город, Нино. Но я не могу показать городу тебя.

Ее большие темные глаза выражали удивление и упрек. Как же объяснить ей, что супруге хана просто-напросто не пристало прогуливаться в городе непокрытой. Я покупал ей самую дорогую чадру:

– Смотри, какая красивая, Нино. А как она защищает лицо от солнечных лучей и пыли. Честно говоря, я и сам бы не прочь надеть ее.

Она грустно улыбалась и убирала чадру:

– Прятать лицо под чадрой – унизительно для женщины, Али-хан. Я бы стала презирать себя, если бы покрылась чадрой.

Тогда я показал ей распоряжение полиции. Она разорвала его, и мне пришлось вызывать закрытую карету с матовыми стеклами на окнах. Мы прокатились по городу. Увидев на Топмейданы моего отца, она захотела поздороваться с ним.

Какой ужас! Мне потом пришлось скупить половину базара, чтобы помириться с ней… Сейчас же я сидел один в этой чайхане и глядел в свой стакан. Нино вся извелась от скуки, а я ничем не мог помочь ей. Ей захотелось познакомиться с женами и дочерьми европейцев, живущих в Тегеране. Но это было невозможно. Супруге хана нельзя было общаться с женами и дочерьми неверных. Они стали бы жалеть ее из-за того, что ей приходится жить в гареме, и в конце концов она решила бы, что положение ее действительно ужасно.

Несколько дней тому назад, погостив у моих тетушек и кузин, она вернулась расстроенная.

– Али-хан, – выкрикнула она с отчаянием в голосе, – они спрашивали, сколько раз в день ты одариваешь меня своей любовью. Они говорят, что ты не отходишь от меня. Это им мужья рассказали про нас. Поэтому они и представить себе не могут, что мы занимаемся чем-то еще, помимо любви. Они поделились со мной заклинанием против злых духов и подарили талисман, который защитит меня от соперниц. Твоя тетушка Султан-ханум спрашивала, насколько утомительно быть единственной женой такого юноши, как ты, и все расспрашивала, что я такого делаю, что ты не ходишь по мальчикам-танцовщикам. Твоя кузина Суада хотела знать, заражался ли ты когда-нибудь дурной болезнью. Они говорят, что мне остается только завидовать. Али-хан, у меня такое чувство, будто меня облили грязью.

Я постарался изо всех сил успокоить ее. Она забилась в угол, как испуганный ребенок, не в силах совладать с ужасом, и долго не могла прийти в себя.

Чай остывал. Я сидел в чайхане, чтобы люди видели, что я не провожу все свое время в гареме. Вот уже и родственники подтрунивают надо мной. Женщине посвящались лишь определенные часы, все остальное время принадлежало мужчине. Но для Нино я одновременно был всем: газетами, театром, кофейней, друзьями и мужем. Поэтому я не мог оставлять ее одну дома, поэтому я скупал весь базар. К тому же сегодня вечером дядя устраивал прием в честь моего отца. На прием был приглашен и сын шаха, а Нино должна была остаться дома одна в компании евнуха, который стремился перевоспитать ее.

Я вышел с базара и поехал в сторону Шамирана. Нино сидела в большом зале, устланном коврами, задумчиво перебирая гору сережек, браслетов, шелковых шарфов и флаконов с духами. Она спокойно и нежно поцеловала меня, вселив в меня отчаяние. Евнух принес прохладный шербет и с упреком посмотрел на меня: мужчина не должен так ублажать свою жену.

В Иране жизнь начинает бурлить ночью. Днем она невыносима из-за жары, грязи и пыли. Но с наступлением сумерек люди оживляются, мысли становятся свободными и легкими, слова обретают особую плавность. Время следования Тешачуту – удивительному ритуальному этикету в Иране. Я люблю и восхищаюсь этим образом жизни, настолько не похожим на жизнь в Баку, Дагестане и Грузии.

В восемь часов к дверям подъехали праздничные кареты дяди. Согласно этикету, одна предназначалась для отца, другая же – для меня. Перед каждой каретой стояли трое слуг с фонарями, освещающими их преданные лица. Это были вестники и скороходы, которым в детстве удалили селезенку, и теперь их единственным предназначением в жизни было бежать впереди кареты, торжественно выкрикивая: «Берегись!» И даже несмотря на то, что улицы были пусты, скороходам приходилось выполнять свой долг, поскольку этого опять же требовал этикет.

Мы проехали по узким переулкам мимо бесконечных серых глиняных стен. За этими стенами, должно быть, прятались домишки или дворцы, казармы или учреждения. На улицы выходили лишь глиняные стены, скрывающие от любопытных глаз жизнь Ирана. В белом свете луны круглые купола базара напоминали многочисленные игрушечные шары, удерживаемые невидимой рукой.

Мы остановились у бронзовых узорчатых ворот, встроенных в широкую стену. Как только ворота распахнулись, мы въехали во двор.

В обычные дни, когда я один приезжал в этот дом, в воротах стоял старик в лохмотьях. Сегодня же фасад дворца был увешан гирляндами и бумажными фонарями. Останавливающиеся кареты приветствовали низким поклоном восемь мужчин. Громадный двор был разделен на две части. На одной стороне располагался гарем, где у фонтана раздавалась соловьиная трель. На мужской стороне стоял прямоугольный бассейн с лениво плескающимися в нем золотыми рыбками.

Мы вышли из карет. Дядя приветствовал нас у дверей низким поклоном, прикрыв лицо рукой. Мы прошли в огромный зал с резными деревянными стенами и золочеными колоннами. Зал уже был полон гостей в черных папахах, тюрбанах и широкой одежде из тонкой темной ткани. В центре восседал пожилой мужчина с огромным горбатым носом, седыми волосами и бровями, похожими на крылья птицы. Это был его высочество шахзаде. Гости при нашем появлении встали. Поприветствовав в первую очередь шахзаде, а следом и остальных гостей, мы опустились на мягкие тюфяки. Гости последовали нашему примеру. Воцарилось молчание, длившееся пару минут. Затем все снова поднялись и стали раскланиваться друг с другом. Наконец мы снова заняли свои места и замолчали. Слуги принесли бледно-голубые чаши с ароматным чаем и корзинки с фруктами.

– Я много путешествовал и побывал во многих странах, – нарушил тишину его высочество, – но нигде в мире не пробовал персиков и огурцов вкусней иранских.

С этими словами он разрезал огурец и, посолив, принялся медленно и с задумчивым видом жевать его.

– Ваше высочество правы, – произнес отец. – Я путешествовал по Европе и поражался тому, какие у этих неверных мелкие и неприглядные фрукты.

– Я всегда с радостью возвращаюсь в Иран, – произнес мужчина, посол иранского шаха в одной из европейских стран. – Нам, иранцам, нечему завидовать на этой земле. Мир действительно делится на иранцев и варваров.

– Можно насчитать и несколько индусов, – снова вмешался шахзаде. – Будучи когда-то в Индии, я встретил несколько довольно цивилизованных людей, которые по своей культуре были почти на одном уровне с нами. Но опять же – варварство хоть в чем-то должно было проявиться. Этот благородный индус, которого я посчитал за своего, однажды пригласил меня к себе на ужин. Он поедал листья салата!

Мы были просто в ужасе.

– Разница между иранцами и всеми остальными в том, что лишь мы можем по достоинству оценить красоту, – устало произнес мулла с ввалившимися щеками и тяжелым тюрбаном на голове.

– Верно, – поддержал его дядя. – Шуму фабрики я всегда предпочитаю красивую поэму. А Абу Сайду прощаю его ересь только потому, что он является основоположником прекрасных рубаи в нашей литературе.

Затем он откашлялся и стал читать:

 
Те медрессе ве минаре виран несщуд
Ин кар календари бисман несщуд
Та иман кафр ве кафт иман несщуд
Ек бенде щакиката мусулман несщуд
Мечеть и медресе покуда в мире есть.
Дорога к истине для страждущего есть.
Неверье с верою покуда в мире есть,
Затронута всех правоверных честь.
 

– Поразительно, – произнес мулла. – Поразительно. До чего же красив этот стих…

И он стал повторять строку: «Затронута всех правоверных честь».

Затем он поднялся и, взяв серебряный длинногорлый кувшин для омовения, пошатываясь, вышел из комнаты. Через некоторое время мулла вернулся и поставил кувшин на пол. Гости поднялись, чтобы поздравить его с очищением тела от ненужной материи.

– Правда ли, ваше высочество, – обратился мой отец к шахзаде, – что наш премьер Восуг-ад Довле намеревается заключить новый договор с Англией?

– Вам лучше узнать об этом у Ассада-ас-Салтане, – улыбнулся шахзаде, – впрочем, это уже не является государственной тайной.

– Да, – произнес дядя. – Это очень выгодный договор. Отныне варвары станут нашими рабами.

– Действительно? И как же?

– Все очень просто. Англичане любят работать, мы же любим безопасность. Им нравится воевать, мы – сторонники мира. Поэтому мы заключили с ними договоренность, которая позволит нам больше не беспокоиться о безопасности границ. О них позаботится Англия, которая займется строительством дорог и домов. К тому же она заплатит нам за все это. Ибо Англия знает, что мировая культура обязана в основном Ирану.

Рядом с дядей сидел мой кузен Бахрам-хан Ширваншир.

– Вы действительно думаете, что Англия так благоволит к нам из-за культуры, а не из-за нефти? – обратился он к сидящим.

– Так, и культура, и нефть – светочи мира и посему нуждаются в защите, – равнодушно произнес дядя. – Мы ни в коем случае не можем стать солдатами.

– Почему же? – спросил на этот раз я. – Я сам, например, сражался за свой народ и впредь мог бы сражаться.

Ассад-ас-Салтане неодобрительно посмотрел на меня, а шахзаде поставил на стол чашу.

– Я не знал, что среди Ширванширов есть солдаты, – высокомерно произнес он.

– Ваше высочество! Он был офицером.

– Это не имеет никакого значения, Ассад-ас-Салтане… Офицер, – насмешливо произнес шахзаде, выпятив губы.

Я молчал. Я совсем забыл, что в глазах благородного иранца быть солдатом означало принадлежать к низшему классу. Только кузен Бахрам-хан Ширваншир был на моей стороне. Да и то по молодости лет. Сидящий рядом с шахзаде и награжденный множеством орденов Мушир-ад Довле стал подробно объяснять ему, что Иран находится под особым покровительством Аллаха и не нуждается в бряцании оружием перед всем миром. К тому же в прошлом сыны Ирана уже доказали свою отвагу.

– В сокровищнице шаха, – закончил он, – стоит глобус, отлитый из золота, на котором каждая страна выложена различными драгоценными камнями. Лишь территория Ирана выложена самыми прозрачными и сверкающими бриллиантами. Это не просто символ. Это Истина.

Я вспомнил всех иностранных солдат, размещенных в стране, и полицейских в лохмотьях, которые встречали нас в порту Энзели. Это и была Азия, складывающая свое оружие под натиском Европы и опасающаяся стать европейской. Шахзаде презирал солдат, несмотря на то что сам был потомком шаха, при котором мой прадед завоевал Тифлис. В те дни Иран знал, как управлять оружием, не теряя при этом лица. Но со временем он ослаб, как в эпоху управления Сефевидами. Шахзаде предпочитал поэмы пулеметам, может, и потому, что разбирался лучше в поэмах, чем в пулеметах. Он был одного возраста с моим дядей. Иран умирал, но умирал грациозно. Мне вдруг вспомнились строки Омара Хайяма:

 
День и ночь – как шахматы судьбы,
А фигуры – мы – фатальности рабы.
Поиграв, нас по местам разложат,
Не заметив мелочной борьбы…
 

Я, сам того не сознавая, прочел эти строки вслух. Выражение лица шахзаде смягчилось.

– Вижу, вы – образованный человек и, наверное, стали солдатом лишь по чистой случайности, – произнес он снисходительно. – Вот скажите, если бы у вас был выбор, вы бы действительно решили стать солдатом?

– Ваше высочество спрашивает, какой выбор я сделал бы, – сказал я, поклонившись. – Я бы предпочел рубиновые губы, звуки музыки, мудрый совет и красное вино.

Знаменитые строки Дагиги вернули мне благосклонность присутствующих. Даже мулла с ввалившимися щеками любезно улыбнулся.

В полночь мы вошли в столовую. На коврах была расстелена огромная скатерть. Посредине стояла большая бронзовая чаша, наполненная пловом. А вокруг лежали плоские лаваши и многочисленные чаши разных размеров – пустые или наполненные всевозможными яствами. Слуги, неподвижно стоявшие по углам, держали в руках фонари, проливающие мягкий свет. Мы расселись и, после того как мулла произнес молитву, приступили к трапезе – каждый в своей любимой последовательности. Согласно обычаям, мы ели быстро, ибо еда – единственное занятие, при котором иранцу следует спешить. Рядом со мной сидел кузен Бахрам-хан.

– Тебе нравится Иран? – обратился он ко мне через некоторое время с любопытством в голосе.

– Да, очень.

– Как долго ты пробудешь здесь?

– До тех пор, пока в Баку не войдут турки.

– Завидую тебе, Али-хан, – восхищенно произнес он. Затем свернул лаваш и заполнил его рисом. – Ты управлял пулеметом и видел залитые слезами лица врагов. Меч Ирана же заржавел. Мы восторгаемся поэмами Фирдоуси, написанными четыреста лет тому назад, легко можем отличить Дагиги от Рудаки. И в то же время не знаем, как построить автомобильную дорогу или как сформировать полк.

– Автомобильные дороги, – произнес я, вспомнив дынные поля на залитой лунным светом мардакянской дороге. Как хорошо, что азиаты не умели строить эти дороги. Обладай они нужными навыками, карабахский гнедой ни за что бы на свете не догнал европейский автомобиль. – Для чего вам автомобильные дороги, Бахрам-хан?

– Для перевозки солдат в грузовиках, даже если наши государственные деятели утверждают, что мы не нуждаемся в них. Это не так! Нам нужны пулеметы, школы, больницы, четко действующие системы налогообложения, новые законы и такие, как ты, мужчины. Стихотворения – самое последнее, что нам нужно. Иран распадается на части, а аксакалы проводят вечера за чтением поэм. Но сейчас появились и другие газели: ты знаком со стихами Ашрафа из Гилана?

Он чуть наклонился вперед и стал тихо читать:

 
Край наш разъедают Печаль и Горе,
Поднимайся и следуй за иранским гробом,
Юноши Ирана погибли в погребальной процессии,
Луна, поля, горы и долины залиты их кровью.
 

– Ужасные стихи, сказал бы шахзаде. Они оскорбили бы его поэтический вкус.

– Есть и другая поэма, – упрямо продолжал Бахрам-хан. – Ее написал Мирза Ага-хан. Послушай только:

 
Да сохранит Аллах Иран от владычества неверных.
Да не разделит Иран-невеста
Постель с Россией-женихом.
Да не станет его неземная красота
Забавой в руках английских лордов!
 

– Неплохо, – согласился я, улыбнувшись. Молодой Иран, казалось, отличался от старого дурными стихами. – Но скажи мне, Бахрам-хан, чего ты добиваешься на самом деле?

Я почувствовал, как он сжался на красном ковре.

– Ты был на площади Мейдани-Сипех? Там стоит сотня старых ржавых пушек с дулами, направленными во все четыре стороны света. Можешь представить себе, что эти дурацкие ржавые пушки – единственное оружие во всем Иране? Что у нас нет ни одной крепости, ни одного военного корабля, практически ни одного солдата – за исключением русских казаков, английских оккупационных войск и четырехсот толстых бахадуров дворцовой стражи? Ты только взгляни на своего дядю, или на шахзаде, или же на всех этих почтенных аристократов с их громкими титулами: мутные глаза, трясущиеся руки… Они напоминают мне эти ржавые пушки на Мейдани-Сипех. Век их недолог, и настало время освободить свои места. Уж слишком долго наша страна находилась в пресытившихся руках шахзаде и поэтов. Иран напоминает протянутую руку старого попрошайки. Я хочу, чтобы он превратился в зажатый кулак юноши. Останься здесь, Али-хан. Я наслышан о тебе. Знаю, как ты остался последним у пулемета, защищая старую бакинскую крепость, как ты убил врага, перекусив ему горло в ночи. Здесь бы тебе пришлось защищать не только старые стены, в твоем распоряжении был бы более чем один пулемет.

Согласись, это лучше, чем просиживать дни в гареме или скупать сокровища базара.

Я сидел, погруженный в мысли. Тегеран! Самый древний город в мире. Вавилонцы называли его Рога Рей – городом царей. Пыль старинных легенд, потускневшая позолота старых дворцов, изогнутые колонны алмазных ворот, выцветшие узоры на старых коврах и размеренные рифмы старых рубаи представляли здесь для меня прошлое, настоящее и будущее.

– Бахрам-хан, – ответил я, – допустим, ты получишь то, к чему так стремишься. Но, покрыв асфальтом дороги, построив крепости и направив самых безнадежных служащих в наисовременные школы, во что ты превратишь душу Азии?

– Душу Азии? – улыбнулся он. – На Топмейданы мы построим большой дом с флагами мечетей, рукописями поэтов, миниатюрами, танцующими юношами и назовем его Душой Азии. А на фасаде этого здания самым красивым шрифтом Куфи напишем «Музей». Дядя Ассад-ас-Салтане мог бы стать управляющим, а его высочество – директором этого музея. Ты ведь поможешь нам в строительстве этого величественного дома?

– Я подумаю об этом, Бахрам-хан.

Трапеза закончилась. Гости стали сбиваться в группы по интересам. Я поднялся и вышел на открытую веранду, обдуваемую прохладным и свежим воздухом. Из сада доносился аромат иранских роз. Я присел, перебирая четки, и стал вглядываться в темноту. За глиняными куполами базара виднелся Шамиран. Там среди тюфяков и подушек лежала моя Нино. Она, наверное, уже спала с раскрытыми губами и распухшими от пролитых слез веками. Меня одолела бесконечная грусть. Все сокровища базара, взятые вместе, не могли вернуть мне улыбку Нино. Иран! А следует ли мне оставаться здесь? Среди всех этих евнухов и шахзаде, дервишей и юродивых? Чтобы покрывать асфальтом дороги, собирать армию, еще сильнее насаждая Азии Европу. Я вдруг почувствовал, что ничто в этом мире не было мне так дорого, как смеющиеся глаза Нино. А когда я в последний раз видел их смеющимися? Давным-давно – в Баку у старой стены. На меня накатила волна дикой ностальгии. Мысленно я вновь представлял себе пыльную крепостную стену и солнце, заходящее за островом Наргин. Слышал, как под воротами Боз-Гурд в пустынных песках, покрывающих степь вокруг Баку, на луну выли шакалы. Около Девичьей башни спорили торговцы, а поднявшись по Николаевской, можно было выйти к гимназии Святой царицы Тамары. Под деревом во дворе гимназии стояла Нино с тетрадкой в руке и большими от удивления глазами. Вдруг аромат роз сменился запахом чистого пустынного воздуха Баку, окутав меня слабым запахом моря, песка и нефти. Меня влекло к родине, как ребенка – к матери, а этой родины, как я мрачно предчувствовал, больше не было. Мне не следовало, не следовало покидать этот город, в котором я волею Аллаха родился. Я был привязан к крепостной стене, как собака к своей конуре. Глаза были обращены к небу. Там вдалеке, как на шахской короне, блестели большие звезды. Никогда прежде я не чувствовал себя таким чужим здесь. Мое место – в Баку, где в тени крепостной стены на меня смотрели смеющиеся глаза Нино.

– Ты меня слышишь, Али-хан? – тронул меня за плечо Бахрам-хан. – Что ты думаешь о моем предложении? Поможешь нам в создании нового Ирана?

– Мой дорогой кузен, Бахрам-хан, – обратился я к нему, – я завидую тебе. Лишь потерявший родину знает ей цену. Я не могу строить Иран. Меч мой наточен о камни бакинской стены.

Он с грустью посмотрел на меня.

– Меджнун, – произнес он по-арабски, что означало «влюбленный» или «безумец». Он был одной крови со мной, поэтому без труда разгадал мою тайну.

Я поднялся. В большом зале гости раскланивались с шахзаде. Я заметил его длинные сморщенные пальцы с окрашенными хной ногтями. Нет, не мне охранять стихи Фирдоуси, любовные послания Хафиза и изречения Саади. Я прошел в зал и поклонился шахзаде. Взгляд его был грустным и отсутствующим, наполненным предчувствием надвигающейся опасности. Возвращаясь в Шамиран, я думал о площади, на которой стояли ржавые пушки, об усталых глазах шахзаде, о спокойной покорности Нино и о неминуемой гибели.