Текст книги "Али и Нино"

Глава седьмая

Я лежал на диване на террасе маленького домика и мечтал о любви. Она оказалась совсем не такой, как следовало бы. С самого начала совсем не такой. Я встретил Нино не у колодца, куда она пришла за водой, а на Николаевской улице, по дороге в гимназию. Поэтому эта любовь и будет совсем не такой, как у моего отца, деда или дяди. Любовь для жителя Востока начинается у колодца, у маленького, неторопливо плещущего деревенского источника, или у большого поющего фонтана в городе, где нет недостатка в воде. Каждый вечер девушки, неся на плече высокие глиняные кувшины, идут к колодцу, неподалеку от которого, собравшись кружком, сидят молодые мужчины, не обращая внимания на проходящих мимо девиц. Они болтают о войне и о добыче. Медленно наполняют девушки свои кувшины, медленно идут они назад. Кувшин тяжел. Он до краев наполнен водой. Чтобы не оступиться, девушки откидывают покрывало, скромно опуская очи долу.

Каждый вечер ходят девицы к колодцу. Каждый вечер молодые люди сидят в дальнем конце площади. Так начинается любовь на Востоке.

Совершенно случайно девушка поднимает глаза и бросает взгляд на мужчин. Мужчины этого не замечают. Только когда эта девица возвращается, один из них оборачивается и смотрит в небо. Иногда при этом он встречается взглядом с девушкой. А иногда и не встречается – в таком случае назавтра его место занимает другой. Когда двое у колодца несколько раз встретились взглядом, все понимают, что это начало любви.

Все остальное прикладывается само собою. Влюбленный бродит в окрестностях города, распевая баллады, его родственники ведут переговоры о размерах выкупа за невесту, а мудрецы гадают, сколько новых воинов впоследствии произведет на свет эта пара. Все просто, любое желание осуществляется по заранее установленным правилам.

А как же я? Где мой колодец? Где покрывало, окутывающее лицо Нино? Странно. Женщину под покрывалом не рассмотреть. Однако влюбленный все о ней знает: ее привычки, ее мысли, ее чаяния. Покрывало прячет глаза, нос, рот. Но не душу. В душе восточной женщины нет никаких тайн и загадок. Совсем не то женщины, не носящие покрывала. Можно увидеть их глаза, нос, рот, иногда даже много больше. Но никогда нельзя узнать, что таится в глубине этих глаз, даже если убежден, что знаешь это наверняка.

Я люблю Нино, и все же она тревожит меня и смущает. Она радуется, когда другие мужчины на улице оглядываются ей вслед. Добрая жительница Востока в таком случае возмутилась бы. Она целует меня. Мне позволено прикасаться к ее груди и гладить ее бедра. А ведь мы еще даже не помолвлены. Она читает книги, в которых подробно говорится о любви, и потом у нее бывает мечтательный, исполненный томления взгляд. Когда я спрашиваю ее, о чем она тоскует, она удивленно качает головой, ведь она явно и сама не знает, о чем именно. Я никогда ни о чем и ни о ком не томлюсь и не тоскую, кроме нее. Когда Нино рядом, я вообще ни о чем больше не думаю. Мне кажется, Нино такая тоска овладевает потому, что она слишком часто бывала в России. Отец брал ее с собой в Петербург, а русские женщины, как известно, сплошь сумасшедшие. У них слишком соблазнительные глаза, они часто изменяют своим мужьям и все-таки редко рожают больше двоих детей. Так наказывает их Бог! И несмотря на это, я люблю Нино. Люблю ее глаза, ее голос, ее смех, то, как она говорит и как думает. Я женюсь на ней, и она станет мне доброй женой, как все грузинки, сколь бы веселы, раскованны или мечтательны они ни были. Иншалла.

Я повернулся на другой бок. Размышления меня утомили. Насколько приятнее было закрыть глаза и мечтать о будущем, то есть о Нино, ведь будущее начнется для нас со свадьбы, с того самого дня, когда Нино станет моей женой.

Это будет волнующий день. Мне нельзя будет увидеть Нино в этот день. Нет ничего опаснее для первой брачной ночи, чем если жених и невеста посмотрят друг другу в глаза. За Нино приедут мои друзья, на конях, с оружием. Она явится в непроницаемом для взоров покрывале. Только в этот, один-единственный, день придется ей облачиться в одеяние восточной женщины. Мулла будет задавать нам вопросы, а мои друзья, стоя по четырем углам зала, станут шептать заклинания от мужского бессилия. Этого требует обычай, ведь у всякого найдутся враги, которые в день свадьбы, до половины вытащив кинжал из ножен и обратив лицо к западу, прошепчут: «Анисани, банисани, мамаверли, каниани, он не может, не может, не может».

Но к счастью, у меня есть верные друзья, а Ильяс-бек знает все спасительные заклинания наизусть.

Тотчас же после свадьбы мы расстанемся. Нино отправится к своим подругам, а я – к своим друзьям. Торжественно провожать юность мы будем порознь.

А потом? Да, что же потом?

На миг я открываю глаза, вижу деревянную лестницу, деревья в саду и снова закрываю, чтобы лучше различить, что будет потом. День свадьбы – самый важный, более того, единственно важный день в жизни, да к тому же еще такой тяжелый.

В эту первую ночь трудно попасть в брачный покой. У каждой двери в длинном коридоре вырастают, точно из-под земли, ряженые и пропускают жениха, только получив от него монету. В брачном покое доброжелатели к этому времени успевают спрятать петуха, кошку или еще какую-нибудь тварь. Мне придется хорошенько осмотреться. Ведь иногда в постели хихикает какая-нибудь старуха и соглашается освободить брачное ложе не раньше, чем тоже разживется мздой.

Наконец я остаюсь в одиночестве. Открывается дверь, и в опочивальню входит Нино. Теперь настает черед самому трудному. Нино улыбается и выжидательно смотрит на меня. На ней тесный-претесный сафьяновый корсет. Он стянут шнурами, спереди завязанными сложными-пресложными узлами. Распутать их невероятно трудно, и в этом их единственное назначение. Развязывать их мне придется самому. Нино не должна мне помогать. Или она все-таки не бросит меня в беде? Ведь узлы затянуты дьявольски изощренно, а просто разрезать их ножом считается несмываемым позором. Жених должен сохранять самообладание, ибо на следующее утро друзья явятся проверить, развязаны ли узлы. Горе несчастному, который не сумеет их предъявить. Он сделается посмешищем для всего города.

В первую брачную ночь дом превращается в настоящий муравейник. Друзья, родные друзей и друзья родных друзей заполоняют коридоры, крышу и даже улицу перед домом. Они ждут не дождутся решающего знака и теряют терпение, когда ждать становится невмоготу. Тогда они стучат в дверь, мяукают и лают, пока не раздастся долгожданный револьверный выстрел. Тотчас же друзья с восторгом принимаются палить в воздух, выбегают из дома и выстраиваются в некоем подобии почетного караула, который не пустит нас с Нино на улицу, пока эта игра ему не надоест.

Да, хорошенькая выдастся первая брачная ночь, согласно старинным обычаям, как учат нас отцы.

Должно быть, я заснул, лежа на диване, ведь когда я снова открыл глаза, на полу рядом со мной сидел на корточках мой кочи и чистил ногти лезвием кинжала. Я и не слышал, как он пришел.

– Что нового, братик? – лениво позевывая, спросил я.

– Да ничего особенного, барчук, – отвечал тот скучающим тоном. – У соседа поссорились женщины, а еще осел испугался, забежал в ручей и до сих пор там стоит.

Кочи помолчал, вложил кинжал в ножны и довольно равнодушно продолжал:

– Царь повелел объявить войну нескольким европейским монархам.

– Что-о-о? Какую еще войну?

Я вскочил на ноги и в замешательстве уставился на него.

– Самую обычную.

– Не может быть! Да кому объявил?

– Нескольким европейским монархам. Имен я не запомнил, слишком уж их много было. Но Мустафа их все записал.

– А ну сей же час его позови!

Кочи покачал головой, явно осуждая столь недостойное любопытство, исчез за дверью и вскоре вернулся в сопровождении домохозяина.

Мустафа усмехался, наслаждаясь собственным превосходством, и так и сиял, упиваясь всезнайством. Да, разумеется, царь объявил войну. Весь город уже знает. Один я, мол, сплю на балконе. Впрочем, по какой именно причине царь объявил войну, точно неизвестно. Так уж он решил в неизреченной мудрости своей.

– Да кому, в конце-то концов, объявил войну царь? – раздраженно воскликнул я.

Мустафа сунул руку в карман и извлек покрытый каракулями листочек бумаги. Откашлялся и принялся читать с достоинством, но то и дело запинаясь:

– Германскому кайзеру и императору австрийскому, королю баварскому, королю прусскому, королю саксонскому, королю вюртембергскому, королю венгерскому и многочисленным иным правителям.

– Я же тебе говорил, барчук, вон их сколько, всех и не упомнишь, – скромно заметил кочи.

Мустафа тем временем сложил свой листок и добавил:

– Напротив, его величество халиф и султан Османской империи Мехмед Решад, а также его величество шахиншах иранский султан Ахмед-шах заявили, что пока не примут участия в этой войне. Ведь это война неверных друг с другом, а значит, нас она не очень-то и касается. Мулла из мечети Мехмеда Али полагает, что победят немцы…

Мустафа не успел договорить. Из города, заглушая все, внезапно донесся звон семнадцати церковных колоколов. Я выбежал на улицу. Купол раскаленного августовского неба застыл над городом, неподвижный и угрожающий. Синие горы вдалеке замерли безучастными свидетелями. Колокольный звон словно раскалывался о серые утесы. Улицы заполонили люди. Взволнованные и разгоряченные, они с тревогой вскидывали головы, глядя на купола храмов Божьих. В воздухе кружилась пыль. Все говорили охрипшими голосами. Церкви со своими ветхими стенами, казалось, безмолвно устремили взор в вечность. Их колокольни вздымались над нами, словно тая в себе невысказанную угрозу. Колокольный звон затих. На минарет расположенной по соседству мечети взошел толстый мулла в ярком ниспадающем одеянии. Он поднес ладони раструбом ко рту и призвал горделиво и печально:

– Спешите на молитву, спешите на молитву, молитва лучше сна!

Я кинулся в конюшню. Кочи оседлал мне коня. Я вскочил в седло и понесся по улицам, не обращая внимания на прохожих, провожающих меня испуганным взглядом. Конь навострил уши в радостном возбуждении. Я выехал из города. Передо мной протянулась уходящая вниз широкая лента горной дороги. Я поскакал галопом мимо домов карабахской знати, и простоватые, крестьянского вида аристократы кричали мне вслед:

– Уже на битву торопишься, Али-хан?

Я бросил взгляд вниз, в долину. Маленький домик с плоской крышей окружал сад. Едва завидев его, я позабыл все правила верховой езды. С крутых холмов я и дальше скакал бешеным галопом. Дом все приближался, а за ним исчезали горы, небо, город, царь и весь мир. Я свернул в сад. Из дома вышел слуга с неподвижным лицом. Он поглядел на меня глазами мертвеца.

– Княжеское семейство уехало три часа тому назад.

Я машинально сжал рукоять кинжала.

Слуга сделал шаг в сторону.

– Княжна Нино оставила вашей светлости Али-хану Ширванширу письмо. – Он сунул руку в нагрудный карман.

Я соскочил с коня и опустился на ступени террасы. Конверт был мягкий, белоснежный и благоухающий. Я нетерпеливо вскрыл его. Крупным детским почерком на листе было написано: «Дражайший Али-хан! Внезапно началась война, и нам приходится вернуться в Баку. Я не успела тебя предупредить. Не сердись. Плачу, люблю тебя. Лето скоро кончится. Приезжай скорей за мной следом. Жду тебя, тоскую. В дороге буду думать о тебе. Отец полагает, что мы победим и война быстро завершится. У меня от всей этой неразберихи голова идет кругом. Сходи, пожалуйста, на базар в Шуше и купи мне ковер, а то я так и не собралась. Мне нужен с узором из разноцветных конских голов. Целую тебя. В Баку наверняка будет ужасно жарко. Твоя Нино».

Я сложил письмо. Собственно, все было в порядке. Вот только я, Али-хан Ширваншир, как глупый мальчишка, очертя голову вскочил в седло и поскакал в долину, вместо того чтобы, как полагается, пойти к городскому голове и поздравить его с началом войны или, по крайней мере, в какой-нибудь мечети Шуши вознести молитвы о даровании победы царской армии. Я сидел на ступенях террасы, уставившись в пустоту. Какой же я дурак. Что же оставалось делать Нино, как не послушно уехать вместе с родителями домой и просить меня как можно быстрее вернуться следом за ней? Разумеется, когда в стране начинается война, девушка должна сначала встретиться со своим возлюбленным, а не писать ему благоуханные письма. Но в нашей стране не было войны, война шла в России, а это мало касалось нас с Нино. И все же я злился: на старика Кипиани, который так спешил попасть домой, на войну, на гимназию Святой царицы Тамары, где девушек не учат вести себя надлежащим образом, и прежде всего на Нино, ведь она просто взяла и уехала, в то время как я, забыв о долге и достоинстве, кинулся к ней. Я перечитывал и перечитывал ее письмо. Внезапно я выхватил кинжал, взмахнул рукой, клинок блеснул на солнце и вонзился в ствол соседнего дерева, издав звон, напоминающий рыдание.

Подошел слуга, вытащил кинжал, оглядел его с видом знатока и вернул мне.

– Настоящая кубачинская сталь, а рука у вас сильная, – не без робости произнес он.

Я сел на коня и медленно поехал назад. Вся ярость моя куда-то улетучилась. Вернее, она осталась в древесном стволе. Нино поступила совершенно правильно. Она хорошая дочь и будет мне хорошей женой. От стыда я ехал, не поднимая головы. На дороге клубилась пыль. Солнце окрасилось алым и уже садилось на западе.

Тут я очнулся, услышав лошадиное ржание, поднял голову и замер. На миг я забыл Нино и весь мир. Передо мной вырос конь с маленькой, узенькой головкой, надменными очами, стройным телом и ногами балерины. Золотисто-рыжий, он словно поблескивал в косых лучах солнца. В седле сидел старик с висячими усами и кривым носом: князь Меликов, сосед-помещик. Я натянул удила и, не веря глазам своим, восхищенно воззрился на скакуна. Что там рассказывали мне жители Шуши о знаменитой породе лошадей святого Сары-бека? «Они золотисто-рыжей масти, и на весь Карабах их и всего-то сыщется дюжина. Их берегут, словно насельниц султанского гарема». И вот такое золотисто-рыжее чудо предстало теперь передо мной.

– Куда путь держите, князь?

– На войну, сын мой.

– Какой конь, князь!

– Да, диво дивное, ничего не скажешь! Мало найдется тех, кто владеет настоящими золотисто-рыжими…

Тут взор князя смягчился.

– Сердце его весит ровно шесть фунтов. Когда такого коня обливают водой, тело его блестит, подобно золотому кольцу. Он еще ни разу не видел солнечного света. Сегодня, когда я вывел его из конюшни и солнечные лучи озарили его глаза, они засверкали, точно бьющий из-под земли ключ. Наверняка так сияли глаза того, кто открыл человечеству огонь. Мой скакун происходит от коня Сары-бека. Я еще никому его не показывал. Только когда царь призывает на войну, седлает князь Меликов чудесного золотисто-рыжего жеребца.

Он с достоинством попрощался со мной и поскакал дальше, тихонько позвякивая саблей. На нашу землю действительно пришла война.

Когда я доехал до дома, уже стемнело. При объявлении войны городом овладел безудержный восторг, он просто себя не помнил от радости. Местная знать, опьянев, с шумом носилась по улицам, паля в воздух.

– Прольется кровь! – наперебой кричали они. – Прольется кровь! О Карабах, как прославится имя твое!

Дома меня ожидала телеграмма: «Возвращайся немедленно. Отец».

– Собирай вещи, – приказал я кочи. – Завтра мы уезжаем.

Я вышел из дома и стал смотреть на веселый людской водоворот, выплеснувшийся на улицу. Что-то смутно тревожило меня, но я и сам не мог понять, что именно. Я поднял глаза к звездам и принялся долго и напряженно размышлять.

Глава восьмая

– Скажи мне, Али-хан, кто наши друзья?

Мы спускались по крутой горной шушинской дороге. Мой кочи, простой деревенский парень, неутомимо выдумывал все новые и новые престранные вопросы, касающиеся войны и политики. Обычный человек у нас обсуждает всего три темы: религию, политику и ведение дел. Война входит во все эти области. О войне можно говорить сколько угодно и когда угодно: в пути, дома и в кофейне – и тема эта совершенно неисчерпаемая.

– Наши друзья, кочи, – это император японский, император индийский, король английский, король сербский, король бельгийский и президент Французской республики.

Кочи неодобрительно поджал губы.

– Ведь президент Французской республики штатский, как же он выступит в поход и станет воевать?

– Не знаю. Может быть, пошлет какого-нибудь генерала.

– Правитель должен воевать сам, а не поручать это другим. А то ничего хорошего из этого не выйдет.

Он озабоченно поглядел на спину нашего возницы, а потом с видом знатока произнес:

– Царь маленький и щупленький. А кайзер Вильгельм высокий, сильный и широкоплечий. Он победит царя в первом же бою.

Этот добрый человек был совершенно уверен, что во время войны противоборствующие монархи начинают битву личным кавалерийским поединком, и разубеждать его было бесполезно.

– А если Вильгельм побьет царя, то возглавить войско придется царевичу. А он еще совсем мальчик, да еще недужен. А вот у Вильгельма шестеро сильных, здоровых сыновей.

Я попытался развеять его уныние:

– Вильгельм может сражаться только правой рукой, левая у него сухая.

– Да пустяки, вздор, левая ему нужна, только чтобы держать удила. Дерутся же правой рукой.

Он задумчиво нахмурился и вдруг спросил:

– А правда, что императору Францу-Иосифу сто лет?

– Точно не знаю, но он действительно очень-очень стар.

– Ну не ужасно ли, – откликнулся кочи, – что такому старику придется сесть на коня и вытащить саблю из ножен?

– Да никто его не заставляет.

– Еще как заставляет. Теперь они с королем сербским кровные враги. Императору Францу-Иосифу не переступить через пролитую кровь, он должен мстить за эрцгерцога, своего наследника. Будь он крестьянином из нашей деревни, то, пожалуй, мог бы согласиться на выкуп за убитого, простить врагов, скажем, за стадо в сто коров и новый дом. Но император не может простить убийства своего племянника и наследника. Иначе все станут прощать своим кровным врагам, и так исчезнет обычай кровной мести, и в стране настанет упадок нравов.

Кочи был прав. Кровная месть – важнейшее основание государственного порядка и добрых нравов, как бы ни протестовали против нее европейцы. Конечно, похвально, когда мудрые старцы просят и даже умоляют семью убитого отказаться от мести, если враги заплатят за его кровь. Но по сути, обычай кровной мести упразднять нельзя, ведь это фундамент нашего общества. Человечество же состоит не из народов, а из семей. Между семьями царит некое равновесие, установленное Богом и основанное на способности мужчин зачинать потомство. Если это равновесие нарушают грубой силой, то есть убийством, то семья, согрешившая против воли Господа, тоже должна лишиться одного из своих членов. Тогда равновесие будет восстановлено. Конечно, осуществить кровную месть иногда бывало трудновато, часто стреляли не в того или убивали больше врагов, чем намеревались. Тогда кровная месть продолжалась. Но в основе своей этот обычай был вполне достойным и ясным. Мой кочи прекрасно понимал его и потому удовлетворенно кивнул: да, столетний император, который садился на коня, дабы отомстить за пролитую кровь, поступал разумно и справедливо.

– Али-хан, если император и сербский король должны разрешить этот спор между собой, то какое дело до них остальным монархам?

Это был трудный вопрос, на который у меня самого не нашлось ответа.

– Смотри, – сказал я, – наш царь верит в того же Бога, что и сербский король, поэтому он ему и помогает. Кайзер Вильгельм и другие враждебные монархи, мне кажется, состоят в родстве с императором, а король Англии – с царем, вот потому-то одни поддерживают нас, а другие – наших врагов.

Этот ответ совершенно не удовлетворил кочи. Император Японии явно верил не в православного Бога, а в совсем иного, а таинственный штатский, который правил во Франции, никак не мог состоять в родстве ни с одним монархом. Кроме того, по мнению кочи, во Франции вообще не было Бога. Поэтому сия страна и называлась республикой.

Все это во многом было непонятно и мне самому. Я давал расплывчатые ответы и наконец сам перешел в нападение, в свою очередь задав вопрос, уж не собирается ли мой бравый кочи пойти на войну.

Он мечтательно поглядел на свое оружие.

– Да, – отвечал он, – конечно, я пойду на войну.

– Но ты же знаешь, что не обязан? Мы, магометане, освобождены от воинской повинности.

– Разумеется, знаю, но я хочу пойти на войну, – произнес мой наивный «денщик» и внезапно сделался очень болтлив. – Лучше войны ничего и быть не может. Я повидаю мир. Услышу, как ветер свистит на западе, и увижу слезы на глазах врагов. Мне выдадут коня и винтовку, и со своими друзьями я поскачу по завоеванным деревням. Если я вернусь, то привезу с собой много денег, и все будут восхищаться моим геройством. Если мне суждено погибнуть, то я умру, как подобает мужчине. Тогда все будут поминать меня добрым словом, а моего сына или моего отца – высоко почитать. Нет, ничего лучше войны и быть не может, не важно, с кем воевать. Раз в жизни каждый мужчина должен пойти на войну.

Он говорил долго и восторженно. Он пересчитывал раны, которые намеревался нанести своим врагам, он уже мысленным взором видел военную добычу, глаза его сверкали пробудившимся воинственным огнем, а смуглое лицо стало походить на лик древнего витязя, героя божественной книги «Шахнаме».

Я завидовал ему, ведь он был человеком простым и точно знал, что делать, а я только в нерешительности и в раздумьях смотрел вдаль. Все дело в том, что я слишком долго учился в императорской гимназии, вот и заразился от русских мечтательностью и склонностью к рефлексии.

Мы подъехали к вокзалу. Здание вокзала осаждали женщины, дети, старики, крестьяне из Грузии, кочевники из Загаталы. Невозможно было понять, куда и зачем они хотят уехать. Да похоже, они и сами этого не знали. Одни застыли подобно тупым, бессловесным комьям земли на поле, другие пытались взять штурмом поезда, не важно, в каком направлении эти составы двигались. Старик с гноящимися глазами, в изодранном овчинном тулупе, рыдал, сидя у двери в зале ожидания. Он бежал сюда из Ленкорани, что на персидской границе. Он был убежден, что дом его разрушен, а дети погибли. Я сказал ему, что Персия с нами не воюет, но он только безутешно уставился в пространство.

– Нет, господин. Слишком долго ржавел меч Ирана. Сейчас его заточат заново. На нас нападут кочевники, шахсевены разрушат наши дома, ибо мы живем в царстве неверных. Иранский лев опустошит нашу землю. Наших дочерей превратят в рабынь, а сыновей – в катамитов.

Так он причитал долго и бессмысленно. Мой кочи раздвигал толпу. С трудом протолкнулись мы на платформу. Локомотив своей плоской мордой напоминал допотопное чудовище. Кромешно-черный, злобный, он рассекал золотистое лоно нашей пустыни. Мы вошли в вагон и захлопнули за собой дверь купе. Мзда, переданная кондуктору, обеспечила нам покой. Кочи уселся по-турецки на диван с красной бархатной обивкой, на которой были вытканы три переплетенные золотые буквы «ЗЖД», то есть Закавказская железная дорога, гордость русской колониальной политики. Поезд тронулся.

Окно было закрыто. За стеклом раскинулись в мечтательном покое желтые пески. Маленькие голые холмы поблескивали в этом песчаном море, покатые, со скругленными вершинами. Я открыл окно и выглянул наружу. Над жаркими дюнами веял прохладный ветер, прилетевший с далеких, невидимых морей. Отливали красноватым блеском утесы, изъеденные временем и непогодой. По камням словно сбегали сверкающие крупицы минералов. Вокруг низких холмов извивались, подобно змеям, чахлые травы. По пескам шествовал караван. Сотня или более верблюдов – одногорбых, двугорбых, больших, маленьких – боязливо посматривали на поезд. У каждого висел на шее колокольчик. В такт его звону верблюды вяло и расслабленно шагали в ногу и покачивали головами. Все они двигались совершенно равномерно, словно одно-единственное тело, под кочевническую симфонию, посвященную странствующей душе Востока… Достаточно одному из них споткнуться, оступиться, и его колокольчик зазвенит невпопад. Верблюд почувствует этот диссонанс и забеспокоится. Это странное создание, плод любви зверя и птицы, рождено сладострастием пустыни, недаром оно одновременно кажется изящным, привлекательным и отталкивающим. Само его существо есть отражение всей пустыни: ее простора, ее меланхолии, ее дыхания, ее сна.

Мягкий песок, серый и скучный, напоминал лик вечности. Погруженная в свои сны, блуждала в вечности душа Азии. Поезд с золотыми буквами «ЗЖД» двигался не в том направлении. Мое место было рядом с верблюдами, с их погонщиками, с этим песком. Почему я не сорвал стоп-кран? Назад! Назад! Я больше не хочу! Я слышу диссонанс в однообразном звоне колокольчиков уходящего в вечность каравана.

Какое мне дело до мира, начинавшегося за этой горной грядой? До его войн, его городов, его царей, его забот, его радостей, его чистоты и его грязи? Мы по-иному чисты и по-иному грешны, у нас иной ритм жизни и иные лица. Пусть себе поезд несется на запад. Я остаюсь.

Я далеко высунул голову из окна. Караван отстал. Я поискал его глазами вдали. На меня снизошел покой и безмятежность. На мою землю не ступили враги. Никто не угрожал степям Закавказья. Пусть мой кочи идет на войну. Он прав. Он будет сражаться не за царя и не за Запад. Он наемник и будет служить только собственной жажде приключений, он хочет пролить кровь и увидеть слезы на глазах врагов. Как всякий азиат. Я тоже хочу пойти на войну, всем своим существом я жажду свежего воздуха и кровавой схватки, вечернего дыма над великим полем брани. Какое прекрасное слово «война»: в нем звучит мужественность и сила, оно словно удар копья. И все-таки я родился стариком, я рассуждаю так, будто мне много веков. До этой войны мне нет дела. Я не стремлюсь одержать в ней победу. Я должен остаться здесь на тот случай, если враг вторгнется в наши края, в наш город, в нашу часть света. Пусть безрассудные идут на эту войну. Однако должно найтись немало и тех, кто останется дома и будет защищать нашу землю, если нападет враг. Ведь я смутно ощущаю: кто бы ни победил в этой войне, надвигается опасность куда более грозная, чем все завоевательные походы царя. Кто-то невидимый хватает караван под уздцы и жаждет силой отвести его на новые пастбища, на новые пути. Но это могут быть только пути Запада, а я не хочу ими ходить. Поэтому я и остаюсь дома. Только когда невидимый враг нападет на мой мир, я обнажу меч.

Я снова откинулся на спинку сиденья. Хорошо было додумать мысль до конца. Пусть люди говорят, что я остаюсь дома, не желая расстаться с темными глазами Нино. Пусть так. Может быть, эти люди даже правы. Но для меня эти темные глаза – словно родная земля, словно призыв родины, умоляющей вернуться сына, которого чужеземец пытается завлечь на ненужные, чуждые пути. Я остаюсь, чтобы уберечь темные глаза родины от невидимого.

Я посмотрел на кочи. Тот спал и храпел восторженно и воинственно.