Текст книги "Пушкин – имя ратное. Потомки поэта во Второй мировой"

Раненых бойцов подвозили в госпиталь беспрестанно, – операции в хирургическом отделении шли нескончаемой чередой. И военврач Марина Данилевская, как и её фронтовые коллеги, буквально валилась с ног от усталости.

А дальше предстояло ещё большее испытание – бои за Кёнигсберг. Четыре апрельских дня 1945-го вошли в историю Великой Отечественной как «Штурм Кёнигсберга».

Да, город, надёжно укрывшись за тремя кольцами обороны, недаром назывался неприступной цитаделью Восточной Пруссии. Первое, внешнее, кольцо – из противотанкового рва, проволочных заграждений, траншей и минных полей – легло в шести-восьми километрах от города. Пятнадцать фортов, возведённых ещё в конце девятнадцатого века, с гарнизонами и артиллерией, как и встарь, служили надежной преградой. Далее по городским окраинам пролегло второе кольцо, укреплённое огневыми точками и минными заграждениями. И наконец, центр города, сердце Кёнигсберга, «опоясало» третье кольцо с его бастионами, башнями и средневековыми равелинами, за века отразившими немало атак.

Готовясь к мировой войне, немцы укрепили старинную крепость, «напичкав» её современной боевой техникой, – Гитлер с гордостью называл Кёнигсберг «абсолютно неприступным бастионом немецкого духа».

Город-крепость Кёнигсберг с его тайной «кровеносной системой»: это связанные подземными ходами многочисленные форты с артиллерией на мощных крепостных стенах, железобетонные доты и противотанковые рвы. Поистине, крепкий немецкий «орешек»! Вот только «разгрызть» его предстояло советским солдатам.

Военная операция взятия Кёнигсберга была разработана в самом начале 1945-го. Чтобы окружить и уничтожить группировку противника, следовало нанести сильные синхронные удары с севера и с юга.

Все особенности обороны города и все его кольца не составляли секрета для советского командования. На воссозданном макете Кёнигсберга отрабатывались будущие военные действия, буквально метр за метром, шаг за шагом. Солдаты постигали тактику уличных боёв, отрабатывая приёмы в отбитых у немцев дотах и траншеях.

Перед началом штурма советская авиация нещадно бомбила крепость: взрыву авиабомб вторили залпы артиллерийских орудий. Мощный прицельный огонь не прекращался несколько суток.

Взять Кёнигсберг предстояло войскам 3-го Белорусского фронта (командующий маршал Александр Василевский), усиленным соединениями упразднённого 1-го Прибалтийского фронта под командованием генерала армии Ивана Баграмяна.

И вот утром шестого апреля начался штурм Кёнигсберга. Первой его начало «озвучила» артиллерия, затем ринулись в бой штурмовые отряды. Задействованы были все – стрелки, сапёры, огнемётчики (из созданных рот фугасных и ранцевых огнемётов). Под прикрытием огневого вала двинулись пехота и танки.

Основным силам дан был приказ – обходить форты: с ними, при поддержке самоходок, «разбирались» стрелковые батальоны и роты сапёров с их подрывными зарядами.

Спустя два дня были захвачены порт и железнодорожный вокзал: гарнизон Кёнигсберга отрезан от Земландской группировки гитлеровцев.

Немецкий гарнизон сопротивлялся отчаянно, следуя приказу фюрера: удерживать Кёнигсберг до последнего солдата! За невыполнение – расстрел на месте.

Но 9 апреля 1945-го (ровно за месяц до Победы!) под натиском советских войск немецкий гарнизон капитулировал. Генерал Отто фон Ляш, комендант города и крепости Кёнигсберг, отдал приказ о капитуляции и обратился по радио к своим войскам с призывом сложить оружие.

Весть эта привела Гитлера в бешенство: сдавший крепость генерал был лишён всех боевых крестов и заочно, как и его семья, приговорён к смертной казни!

(Немного о судьбе опального генерала. Отто фон Ляш, отбыв несколько лет в воркутинских лагерях, благополучно вернулся в Бонн, где в преклонном возрасте мирно почил. Но прежде в назидание потомкам оставил мемуары: «Так пал Кёнигсберг. Борьба и крушение столицы Восточной Пруссии»; «Кнут и пряник».)

И вот настал день, когда диктор Левитан с особой торжественностью зачитал сводку Советского информбюро: «Войска 3-го Белорусского фронта после упорных уличных боёв завершили разгром Кёнигсбергской группы немецких войск и сегодня, 9 апреля, штурмом овладели крепостью и главным городом Восточной Пруссии Кёнигсберг – стратегически важным узлом обороны немцев на Балтийском море.

За день боёв к 20 часам войска фронта взяли в плен свыше 27 000 немецких солдат и офицеров, а также захватили большое количество вооружения и разного военного имущества.

Немецкие офицеры покидают крепость Кёнигсберг. 1945 г.

Остатки Кёнигсбергского гарнизона во главе с комендантом крепости – генералом от инфантерии Ляш и его штабом сегодня, в 21 час 30 минут, прекратили сопротивление и сложили оружие.

…В боях за Кёнигсберг советские воины вписали ещё одну славную страницу в историю героической борьбы Красной Армии против немецко-фашистских захватчиков».

В битве за город-крепость погибли около сорока двух тысяч гитлеровцев, девяносто две тысячи – пленены. Потери советских войск были значительно меньше – смертью храбрых пали около четырёх тысяч человек. Как же не хотелось всем им, прошагавшим дорогами войны, погибать всего за месяц до такой желанной Победы!

Ну а четырнадцати тысячам советских солдат и офицеров, можно сказать, «повезло», – ведь они были лишь ранены, – кто легко, а кто – тяжело. Сколько же спасённых молодых жизней стоят за этой чудовищной цифрой! И только представить, каково приходилось в те, поистине горячие дни военврачам, в их числе и Марине Данилевской, не покидавшим операционные и ночами. Мысль о близкой Победе давала силы, когда, казалось, их уже не было…

 
Внемли – повсюду весть отрадная несётся,
Повсюду гордый клик веселья раздаётся…
 

Весть о Победе праправнучка поэта встретила в Восточной Пруссии.

Победительница

Из Кёнигсберга её эвакогоспиталь был отправлен на Дальний Восток. Там, под Владивостоком, Марине Данилевской пришлось срочно развертывать госпиталь – раненные в боях с японцами, советские солдаты и офицеры, заполняли всё новые палаты.

Нет, счастливой встречи с мужем, подполковником медслужбы Иваном Чаликом, на Дальнем Востоке не случилось. Осенью победного 1945-го Марину Данилевскую ждала новая командировка – в Северную Корею. В стране, освобождённой от японских захватчиков, вспыхнула эпидемия холеры.

Знать бы Александру Сергеевичу, что его далёкой наследнице предстоит бороться с этой коварной болезнью! Да ещё так далеко от отчей земли… И как тут не вспомнить, сколь много душевных мук, но и творческих озарений принёс Пушкину вынужденный карантин в Болдино!

«У нас в окрестностях – Cholera morbus (очень миленькая особа), – полушутя сообщал поэт невесте из нижегородского сельца. – И она может задержать меня ещё дней на двадцать!»

Уже в конце сентября того памятного холерного 1830 года Пушкин мыслил добраться до Москвы, где осталась его Натали, но он извещён, что до столицы пять карантинов, в каждом из которых ему придется провести две недели! Что на время его останавливает.

Как трудно влюблённому не удержаться от вопроса? «Позволяете ли обнять вас? – спрашивает скромницу Натали поэт-жених. И с грустью добавляет: – Это не имеет никакого значения на расстоянии 500 вёрст и сквозь 5 карантинов. Карантины эти не выходят у меня из головы».

В другом письме невесте сообщает, что округа оцеплена карантинами и «зараза к нам ещё не проникла». Приводит весьма любопытное суждение: «Я знаю, что всегда преувеличивают картину опустошений и число жертв; одна молодая женщина из Константинополя говорила мне когда-то, что от чумы умирает только простонародье – всё это прекрасно, но всё же порядочные люди должны принимать меры предосторожности, так как именно это спасает их, а не их изящество и хороший тон».

Но самая тревожная мысль, что не даёт покоя Пушкину: его милая Натали всё ещё в заражённой Москве, а не в своём тихом калужском имении. Безусловно, её вины в том не было – право решения покидать Москву либо оставаться, принадлежало маменьке Наталии Ивановне. «Узнав, что вы не уехали из Москвы, я нанял почтовых лошадей и отправился в путь, – описывает поэт дорожные приключения невесте. – Выехав на большую дорогу, я увидел, что вы правы: 14 карантинов являются только аванпостами – а настоящих карантинов всего три…»

Появление карантинов диктовалось жёсткой реальностью. Ведь во время эпидемии холеры в России умерли почти двести тысяч человек! Такова печальная статистика. Среди жертв эпидемии было немало известных людей, в их числе – профессор медицины Матвей Яковлевич Мудров, бывший некогда домашним врачом Пушкиных и лечивший маленького Александра; известный доктор, светило медицины Филипп Филиппович фон Депп; великий князь Константин Павлович, старший брат императора…

Ещё одна неудачная попытка Пушкина вырваться из Болдина, чтобы быть в Москве, вместе с невестой, в минуты опасности. «Проклятая холера! – в сердцах пишет он приятельнице. – Ну, как не сказать, что это злая шутка судьбы? Несмотря на все усилия, я не могу попасть в Москву; я окружён целою цепью карантинов, и притом, со всех сторон, так как Нижегородская губерния – самый центр заразы».

И всё же поэт вновь пускается в опасный путь, в надежде прорваться сквозь карантины. Свершилось! В декабре того холерного года, Пушкин, вырвавшись из своего «болдинского заточения», вновь в Москве, у обожаемой им невесты. А великое чудо веры и любви обратилось чудом «детородной» Болдинской осени. Самой поэтической в м ире.

Ну а страшная болезнь, по великому промыслу судьбы, не коснулась ни Александра Пушкина, ни его милой Натали.

…На офицерском кителе победительницы, их праправнучки Марины Данилевской (фамилию мужа она примет только после войны), сияли орден Красной Звезды, медали «За победу над Германией» и «За победу над Японией». В памяти бывших коллег – фронтовых докторов и медсестёр – Марина Сергеевна осталась смелым, отзывчивым и знающим врачом.

Война завершилась. Наконец-то случилась и долгожданная встреча с мужем – они не виделись долгих шесть лет! Оба выжили, оба были полны радужных мирных надежд. И оба, как и прежде, остались верны данной им на студенческой скамье клятве Гиппократа: Иван Чалик врачевал в железнодорожном госпитале Полтавы, Марина – поблизости, в областной больнице. Пройдя врачебную переподготовку, Марина Сергеевна получила новую специальность – хирурга-окулиста.

Встреча в мемориальной квартире поэта на Арбате потомков Пушкина, Ганнибала, Гончаровых. Крайняя слева – наследница рода Ганнибала Татьяна Леонтьева, почитательница поэта Ираида Наумова, директор Государственного музея А.С. Пушкина Евгений Богатырев, справа от него – Наталья Гончарова, Лариса Черкашина и Татьяна Лукаш. 2020 г. Публикуется впервые

А в пушкинском 1949-м в семействе фронтовиков случилось долгожданное прибавление – родилась дочь Татьяна.

Пролетело и её полтавское детство, минула юность. Татьяна, сменив девичью фамилию, не изменила семейной традиции – стала врачом. И уже многие годы возглавляет противотуберкулёзный диспансер в подмосковном Клину.

Постскриптум

От матери ей достались фамильные реликвии, что перешли некогда Марине Данилевской от бабушки Марии Александровны Быковой. Это медальон в золотой оправе, подаренный шестнадцатилетней Марии отцом Александром Александровичем Пушкиным, серебряные ложки с инициалами «М.П.» (Мария Пушкина), её веер из слоновой кости, бальный платочек. Трогательные вещицы, будто хранящие само время…

Уцелела и серебряная ложечка с вензелем Анны Васильевны Гоголь, любимой сестры писателя. И ещё – стеклянный графин, побывавший вместе с его былым владельцем, полковником Пушкиным, в боевых походах в годы Русско-турецкой войны. Хрупкий «свидетель» лихих кавалерийских атак в Болгарии, под Рущуком и Тырново, под Еленой и Беброво, благополучно «дожил» до сегодняшних дней.

«Для меня дорого всё, что имеет отношение к истории нашей семьи», – признаётся нынешняя владелица фамильных реликвий Татьяна Ивановна Лукаш, – милая и обаятельная женщина, с коей мне не раз доводилось встречаться на пушкинских торжествах.

В очередной раз виделась с ней в… Международном аэропорту Шереметьево в июне 2019-го. Татьяна Лукаш оказалась единственной наследницей поэта, приглашённой на празднество: в аэропорту Шереметьево открыли памятник Пушкину, а сама воздушная гавань стала носить имя русского гения.

В семье далёкой наследницы поэта свято хранится память о матери, капитане медицинской службы Марине Данилевской, – той, что всеми силами приближала День Победы. Помнят в семье Татьяны Лукаш и о любимом дяде Александре, выстоявшем в блокадном Ленинграде и прославившем научными открытиями фамилию Данилевских.

Пушкин в блокадном Ленинграде, или история одной миниатюры

 
Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо, как Россия…
 

Александр Пушкин

Почти детективная история обретения одного портрета, – ныне бесценной пушкинской реликвии. Вернее, миниатюры, на коей запечатлён смуглолицый малыш – ему не более трёх лет – в белой, отороченной кружевами рубашечке. Это самое раннее изображение Александра Пушкина.

Но подлинность исторической миниатюры долгие годы не подтверждалась. Необычная судьба портрета занимала умы многих пушкинистов…

«Пошлите за доктором Мудровым!»

Некогда миниатюра была подарена Надеждой Осиповной, матерью поэта, Софье Великопольской. В память об её отце Матвее Яковлевиче Мудрове, «первом медицинском светиле» и семейном враче Пушкиных, лечившем в своё время от детских болезней и будущего поэта.

Пушкин ребенок. Художник Ксавье де Местр. Около 1802 г.

«Пошлите за доктором Мудровым!» – такие слова часто слышались в домах москвичей, когда надежда на исцеление кого-то из близких буквально таяла на глазах. Профессор медицины, он внёс немало полезных усовершенствований в науку да и в само медицинское образование, врачевал знатные фамилии, но не отказывал в помощи и самым бедным, – делая то, с истинно христианской добротой, безвозмездно. И в своих учениках, будущих докторах, стремился воспитать «идеал Гиппократова врача»: являть к больным милосердие и сострадание. Вот как он наставлял студентов: «Иногда лечи даром за счёт будущей благодарности, или, как говорится, не из барыша, была бы слава хороша… ибо, кто человеколюбив и милосерд, тот есть истинный любитель и любимец науки».

Имя профессора патологии и терапии Московского университета упоминает Лев Толстой на страницах «Войны и мира». Заболела Наташа Ростова, и домашние сбились с ног, вызывая к ней лучших московских докторов: «Как бы переносил граф болезнь любимой дочери… ежели бы он не имел возможностей рассказывать подробности о том, как Метевье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров ещё лучше определил болезнь».

Как знать, быть может, доктору Мудрову обязана наша отечественная словесность тем, что именно он лечил младенца Пушкина?! И делал то поистине гениально, не дав угаснуть будущей великой жизни. А ведь смертность, особенно детская, была в те времена поистине чудовищной: Надежда Осиповна Пушкина имела горечь потерять пятерых своих детей (из восьми рождённых) в раннем их детстве…

Доктор Матвей Яковлевич Мудров.

Неизвестный художник. Первая четверть XIX в.

Вот чем объясняется её материнская благодарность и её дорогой подарок! Увы, она не в силах была лично вручить чудесному доктору портрет его бывшего маленького пациента, и нынешнее творение его, уже прославленного поэта, – главу «Евгения Онегина» – романа, коим бредила вся читающая Россия. Конечно же, Надежда Осиповна не могла не испытывать гордости за старшего сына!

Вероятно, материнский подарок приурочен был к двум памятным датам: одной – трагической: в июле 1831 года от холеры скончался профессор медицины Матвей Яковлевич Мудров; второй – торжественной: осенью того же года, выждав траур, шестнадцатилетняя Софья Мудрова венчалась с Иваном Великопольским. (Иван Ермолаевич Великопольский, воспитанник Казанского университета, отставной майор и тверской помещик. Единственный партнёр Пушкина по картам, доставивший ему немало счастливых минут: в игре с ним поэту неизменно везло!)

Свадьбы той весьма желал сам доктор Мудров, – ведь с женихом дочери его связывали самые дружеские отношения.

Удивительно, но былые соперники за карточным столом – Пушкин и Великопольский – сыграли свадьбы в одном и том же году, с невеликим временным промежутком. Весть о кончине доктора Мудрова в Петербурге, где прибывший из Москвы на борьбу с холерной эпидемией, он заразился и умер, долетела и до Царского Села. Там, летом 1831-го, чета Пушкиных проводила первые счастливые месяцы супружества, и откуда Натали сообщила ту печальную новость дедушке в Полотняный Завод. В письме, опровергая расхожее мнение, что холере подвержено якобы лишь простонародье, Наталия Пушкина пишет о смерти знаменитого московского доктора.

А на петербургском холерном кладбище, «налево от входа под тремя вековыми елями», появится новая могила с выбитой на гранитной плите трогательной и пространственной надписью: «Под сим камнем погребено тело раба Божия Матвея Яковлевича Мудрова, старшего члена Медицинского Совета центральной холерной комиссии, доктора, профессора и директора Клинического института Московского университета, действительного статского советника и разных орденов кавалера, окончившего земное поприще своё после долговременного служения человечеству на христианском подвиге подавления помощи заражённым холерой в Петербурге и падшего от оной жертвой своего усердия».

Тогда многие из последователей славного врача веровали: «Пока будет существовать Москва – имя Мудрова не придёт в забвение». Не должно быть оно забыто ещё и потому, что навеки соединено с именем Пушкина.

Реликвия семьи Мудровых-Великопольских

Не пройдёт и шести лет с той печальной отметки, как Россия будет потрясена смертью русского гения! Трагедия, случившаяся в Петербурге, на Чёрной речке, чуть слышным эхом отзовётся в безвестном тверском сельце Чукавино, родовом сельце Великопольских…

Войдёт в силу век двадцатый, и перед самой Великой Отечественной краевед из близлежащей Старицы отыщет в старом барском доме настоящий клад. Ему невероятно повезет взять в руки первую главу «Евгения Онегина» и прочесть надпись, сделанную Софьей Великопольской: «Эту книгу вместе с портретом сына Александра мне подарила Надежда Осиповна Пушкина, пациентка моего покойного батюшки. 6 февраля 1833 года».

Встреча та могла состояться в Москве, в собственном доме Мудрова, что «на Пресненских прудах», где мать поэта, навестив дочь доктора, столько раз исцелявшего её сына, вручила свои подарки.

…Возьму на себя смелость утверждать: портрет Пушкина-ребёнка написан во флигеле московского дворца князей Юсуповых! Один из флигелей сказочно красивого терема-дворца и был осенью 1801-го нанят главой семейства Сергеем Львовичем.

Дворец, как и окружавший его дивный сад, принадлежал князю Николаю Юсупову, сыну знатного екатерининского вельможи, позже воспетому поэтом. В княжеском саду, «населённом» мраморными статуями, с затейливыми фонтанами, романтическими руинами и гротами, гулял с нянюшкой маленький Саша Пушкин. Не случайно в наследии поэта осталась краткая автобиографическая запись: «Первые впечатления. Юсупов сад».

 
Но детских лет люблю воспоминанье…
 

Всё семейство Пушкиных числилось прихожанами ближайшего храма Трёх Святителей, что у Красных Ворот. В церковной исповедной книге за 1802 год значились: Сергей Львович и Надежда Осиповна Пушкины, их дети: Ольга четырех лет, Александр трёх лет и Николай одного года – все «из двора Юсупова». Дворцовый флигель родители поэта снимали до октября 1803 года.

Рискну предположить, что художник-француз Ксавье де Местр, коему «позировал» непоседливый малыш, оставил и другой его портрет. Иначе вряд ли Надежда Осиповна пожелала бы расстаться с единственным младенческим изображением сына!

Глава «Евгения Онегина», дорогая находка, обретённая в Чукавине, увы, безвозвратно погибла в пламени минувшей войны, что опалила и Тверскую землю…

А вот портрет маленького Пушкина счастливо уцелел. Бесценная реликвия многие десятилетия хранилась у потомков славного доктора: вначале в Москве, потом в тверском имении Чукавино, затем – в Петербурге. Внучка Софии Матвеевны оставила в воспоминаниях фамильное предание: «…М.Я. Мудров бывал на литературных вечерах, устраиваемых С.Л. Пушкиным, отцом поэта, и, кроме того, как отличный врач пользовал семью Пушкиных. К этому именно периоду и относится миниатюра А.С. Пушкина <…> Вообще память поэта была для нашей семьи священна. Миниатюра А.С. Пушкина висела всегда на стене в комнате бабушки С.М. (Софьи Матвеевны) и нам, детям, не позволяли до неё касаться. Помимо детских воспоминаний, уже взрослой, будучи замужем, я слышала от бабки моей Софьи Матвеевны, дожившей до глубокой старости, что эта миниатюра действительно А.С. Пушкина, и как она к ней попала. Миниатюрой у нас в семье чрезвычайно дорожили. Известный историк и пушкинист Модзалевский, неоднократно бывавшей в Чукавине у моей матери, очень просил мою мать (Надежду Ивановну Великопольскую, в замужестве Чаплину. – Л.Ч.) продать ему эту миниатюру, а также письма поэта к Великопольскому, но моя мать не согласилась. После её смерти миниатюра досталась мне, а переписка поэта погибла во время революции в имении».

Всё-таки Надежда Ивановна передала Борису Львовичу Модзалевскому семейный архив за исключением четырёх писем поэта к её отцу и пушкинской миниатюры. Младшая её дочь Екатерина, в первом браке фон Дрейер, жена подполковника царской армии, во втором – Гамалея, наследовала бесценную реликвию. В Ленинграде, где жила Екатерина Николаевна (шёл 1937-й – год печального пушкинского юбилея), её разыскал сотрудник Государственного литературного музея и предложил продать миниатюру. Однако, по заключению закупочной комиссии музея, точнее – авторитетному мнению одного из пушкинистов, заявившему, что «ничего общего с Пушкиным предлагаемая миниатюра не имеет», реликвию вернули владелице.

Тогда-то, по просьбе искусствоведов, и составила памятную записку правнучка знаменитого врача. Екатерина Николаевна, в девичестве Чаплина, умерла в голодном Ленинграде, в страшном блокадном 1942-м…

Дочери смерть матери видеть не довелось: в самом начале войны Елена Чижова ушла на фронт. Вместе с мужем-ополченцем и сыном. Оба они погибли в боях: единственный сын пал смертью храбрых в штыковой атаке под Ленинградом. Судьба готовила ей чудовищное испытание: самой вытащить убитого сына с поля боя и похоронить его в общей солдатской могиле…

За годы войны старшей медсестрой и фельдшером Еленой Чижовой спасены многие солдатские жизни. Красноречивы строки из фронтовой газеты: «Об этой женщине тепло вспоминают сотни бойцов и командиров, от души желая ей долгой и хорошей жизни. Три её ордена свидетельствуют о бесстрашном сердце русской женщины, идущей с санитарною сумкой по полям боев».

Секретный некогда приказ уже давно не является таковым:

«Секретно. Приказ частям 125-й Стрелковой Красносельской Краснознаменной Дивизии Ленинградского фронта. Действующая армия. 30 июня 1944 г.

От имени Президиума Верховного Совета Союза ССР за образцовое выполнение боевых заданий Командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество награждаю:

Орденом «Красная Звезда»

Лейтенанта медицинской службы Чижову Елену Александровну. Фельдшера эвакуационного отделения 147 Отдельного Медико-Санитарного Батальона 125 Стрелковой Красносельской Краснознаменной Дивизии».

Читаем строки из наградного листа на второй орден Красной Звезды:

«Тов. Чижова в составе дивизии с первых дней Отечественной войны. Имеет хорошую специальную подготовку и практический 30-летний опыт работы по медицинской помощи. На протяжении всего периода боевых действий исключительно самоотверженно работала по оказанию медицинской помощи как на поле боя, своевременным обеспечением выноса раненых из сферы огня, так и своевременной эвакуацией в Медсанбат и госпиталя.

В боях 19–24.4.1944 года в районе Уеймыйза тов. Чижовой оказана медицинская помощь непосредственно на поле боя свыше 300 бойцам и офицерам.

24.6.1944 года, когда отдельное подразделение попало на минное поле противника, тов. Чижова, следовавшая с ним, с риском для жизни, непосредственно на минном поле оказала медицинскую помощь 7-ми раненым бойцам, несмотря на то, то сама при взрыве мины была также ранена.

На протяжении всего периода её работы, несмотря на 50-летний возраст, помогает нижестоящему медицинскому персоналу и передаёт свои знания и практический опыт».

А вот что сама героиня писала на страницах «Ленинградской правды»: «Пруссия горит. Она горит, как когда-то горели Колпино, Пушкино и Красный Бор. Я в стране, которая убила моего сына. Но я пришла сюда не мстить, а помогать моей армии».

Елена Чижова участвовала в боях за Вену и Прагу. После войны вернулась в родной Ленинград. Но возвращаться, по сути, было некуда: её квартиру, точнее комнатную перегородку в ней, в щепы разнёс залетевший немецкий снаряд. Как уцелела пушкинская миниатюра, одному Богу ведомо?! Она осталась висеть на нетронутой стене, лишь на изящной рамке появилась зловещая царапина.

Что мог созерцать с миниатюры Пушкин-ребёнок?! Перед его вдумчивым, серьёзным взглядом мелькали отнюдь не детские картины: медленно, мучительно умирала от голода его хранительница, безутешно, навзрыд рыдала в осиротевшей квартире вернувшаяся с войны её дочь…

Из рассекреченных ныне документов, в их числе и регистрационной карточки добровольца Елены Чижовой, 1894 года рождения, известно, что проживала она по адресу: «Ленинград, улица Каляева, дом 14, квартира 10».

Это одна из старейших улиц Петербурга, идущая от Литейного проспекта до Потёмкинской, за столетия не раз меняла название. Именовалась Пушкарской в бытность здесь Пушкарской слободы, затем – Артиллерийской, именовалась и Захарьевской. Название было дано по церкви Святых Захария и Елисаветы, числившейся при Кавалергардском полку, что прежде стояла на месте дома под номером двадцать.

А в 1923-м старинную улицу переименовали в честь Ивана Каляева, эсеровца-террориста. Того самого, кто в феврале 1905 года, в Кремле, метнул бомбу в карету московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича. Почти восемьдесят лет, пока в 1991-м не вернули прежнее название – Захарьевская, славная улица носила имя убийцы и террориста.

А сам дом, откуда ушла на фронт Елена Чижова, также имеет свою давнюю историю. На его месте в начале восемнадцатого века располагалась усадьба царевны Натальи Алексеевны, любимой сестры Петра I.

Позже здесь возник комплекс зданий Главного дворцового управления, включавший и Лазаретный дом. В 1826 году под лазарет Придворного ведомства для мастеровых был возведен каменный дом в стиле классицизма.

 
Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит,
Твоих оград узор чугунный…
 

Итак, Захарьевская улица, дом под номером четырнадцать. Вот и ещё один «пушкинский» адрес открылся благодаря сайту «Память народа»!

В юбилейном 1949-м – в год стопятидесятилетия со дня рождения поэта – Елена Александровна Чижова пыталась передать семейную реликвию в Пушкинский Дом. Но… учёные мужи вновь усомнились в подлинности портрета, опять же «по мотивам иконографической недостоверности». Довод «убедительнейший»: глаза у малыша на портрете карие, а вовсе не голубые, как у Пушкина! (Позднее научно доказано: соединения свинца в составе красок привели к потемнению красок, и цвет глаз малыша изменился.) Да и рыжеватого цвета волосы у ребёнка вызывали сомнения… К тому же, на беду, чья-то озорная детская рука нацарапала на обороте миниатюры имя «Лиза». Получалось, что изображена на портрете некая девочка по имени Лиза!

И тогда, шёл 1950-й, Елена Чижова, восхищённая артистизмом Всеволода Якута, сыгравшего Пушкина (Московский театр имени Марии Ермоловой гастролировал в Северной столице с пьесой Глобы «Пушкин»), подарила ему младенческий портрет поэта. Сделала то почти незаметно, в антракте, протянув артисту маленький сверточек со словами: «Очень прошу Вас, Всеволод Семёнович, это семейная реликвия, примите… Там всё объяснено». Она уже устала что-либо доказывать чиновникам от культуры…

Как вспоминал Якут, когда чуть позже, отойдя от театральной суматохи, он развернул обернутый в тряпицу портрет, – и ахнул! С миниатюры взирал на него будущий поэт! С дарительницей, – она ему запомнилась статной и красивой женщиной, – артист подружился, много раз бывал в её ленинградской квартире, а, однажды, не застав Елену Александровну, стал разыскивать и услышал, что она ушла… в монастырь. А ему нужно было срочно увидеться с ней, дабы испросить разрешения передать миниатюру в музей. «Не мог, не имел я права держать дома такую ценность, такую святыню. Чувствовал – грех, – рассказывал Всеволод Якут. – Убедил. Расспрашивать, почему она ушла от мира, не стал. Но она бросила такую фразу, что, дескать, была очень одинока и, может быть, сделала бы это раньше, но что-то её удерживало. Вот отдала мне портрет и почувствовала себя совсем свободной. Ничто её не держит».

Всеволод Семёнович Якут в роли Пушкина в одноименной пьесе

Маленький Пушкин стал её последней связью с земным миром. И пока не пристроила Его в добрые руки, не было покоя исстрадавшейся душе…

Замечательный артист преподнёс миниатюру в дар московскому пушкинскому музею, что в 1961-м распахнул свои двери в особняке на Пречистенке. Елена Александровна новость узнала и со свойственной ей скромностью откликнулась: «…Я была очень рада, – а потом, когда многажды упоминали меня в разных случаях – я очень переживала».

Её разыскала в маленьком городке Печоры Наталья Владимировна Баранская, на ту пору заместитель директора пушкинского музея в Москве. Она и записала рассказ былой хранительницы миниатюры, помнившей ещё прабабушку Софью Великопольскую. «Портрет маленького Пушкина я знала всегда, – поведала ей Елена Александровна. – Раньше у бабушки в имении, где мы проводили летние месяцы, а после ее смерти у мамы. Прабабка и бабка жили в деревянном флигеле. У Надежды Ивановны комната была разделена портьерой… В передней части комнаты висели портреты – несколько миниатюр в разных рамочках, среди них и миниатюра Пушкина».

Родившаяся в Российской империи в царствование Александра III, выпускница Смольного института и лейтенант Советской Армии, кавалер трёх боевых наград и монахиня, Елена Александровна Чижова тихо почила в октябре 1973 года в Печорах, под Псковом.

Валентина Пикуля занимала судьба этой необыкновенной женщины, ставшей сестрой милосердия ещё в Первую мировую, и виделась она ему как «добрая русская женщина, шагающая в солдатской шинели». Они были знакомы, переписывались, – Валентин Саввич посылал ей свои книги с дарственными надписями. Он восхищался Еленой Александровной: «Одинокая и доброжелательная ко всему живому, она подбирала на улицах бездомных щенков и кошек, лечила их, кормила, ухаживала».