Текст книги "Три века с Пушкиным. Странствия рукописей и реликвий"

Вот краткие и трагические биографии тех, кто стал невольным гостем пугавшего ленинградцев дома на Шпалерной в далёком двадцать пятом.

Валерьян Адольфович Чудовский (1882–1937). Выпускник Императорского Александровского лицея 1904 года. Литературный критик, теоретик стихосложения, главный библиотекарь Государственной публичной библиотеки в Петербурге.

Чудовский – секретарь и автор журнала «Аполлон», где печатались его статьи о поэтах-символистах и акмеистах. Известен его фундаментальный труд «Императорская Публичная библиотека за сто лет: 1814–1914».

Был арестован 7 апреля 1925 года по «Делу лицеистов». Тогда ему удалось избежать скорого расстрела: был выслан в Нижний Тагил на пять лет. И опять судьба оказалась благосклонной к нему, позволив заняться любимым делом: заведовать уникальной библиотекой. Библиотеку, состоявшую из почти сорока тысяч книг, собранных былым владельцем Демидовым, в обиходе называли «Сан-Донатской».

Но откуда взялось столь необычное название в сибирской глубинке?

Валерьяну Чудовскому выпала завидная участь разбирать книжное наследие Анатолия Демидова, дипломата и мецената, владельца медных и железных заводов, в их числе и Нижне-Тагильского. Унаследовав от отца огромное богатство, большую часть жизни, обставленной с небывалой роскошью, он провёл в Италии, изредка наведываясь в Россию.

Герцог Тосканский в 1840-м пожаловал Демидову титул князя Сан-Донато, подтверждённый королём Италии, но не признанный русским императором Николаем I. Что, впрочем, не особо беспокоило русского богача, избравшего для себя родиной прекрасную Италию. Да и родился он во Флоренции, где некогда русским посланником был его отец Николай Демидов.

Анатолий Николаевич Демидов, снискавший славу великого мецената, пополнил библиотеку Демидовского лицея в Ярославле множеством ценных и редких книг. Жертвовал он немалые суммы на строительство больниц и храмов как в России, так и в Италии. Покровительствовал князь Сан-Донато и художникам: по его настоянию Карл Брюллов создал свой живописный шедевр «Последний день Помпеи», вызвавший восторги зрителей и поэтический отклик Пушкина.

Не могло не импонировать Чудовскому и то, что Пушкин был знаком с братом князя Сан-Донато Павлом Демидовым и с его женой, светской красавицей Авророй, урождённой баронессой Шернваль. Так что косвенным образом через супругов, владельцев заводов в Нижнем Тагиле, поэт был причастен к этому далёкому сибирскому городу.

…После смерти мужа Павла Николаевича роковая красавица Аврора вышла вторично замуж за Андрея Карамзина, сына прославленного историка. Венчалась она со своим избранником в 1846-м, и Андрей Николаевич, на правах супруга, принял дела её покойного мужа, в их числе и связанные с заводами в Нижнем Тагиле. Андрей Карамзин сделался управляющим огромными горными заводами, владельцем коих числился малолетний Павел Демидов, сын Авроры от первого брака. Новый управляющий запомнился местным жителям добротой и своей отзывчивостью к чужим бедам и чаяниям. Он же открыл для рабочих общедоступную библиотеку, славную своим книжным богатством. И не случайно время пребывания Андрея Николаевича в Нижнем Тагиле называли «лучшей страницей в истории заводов». И долго ещё старожилы с благоговением вспоминали доброго молодого барина, смело попиравшего жестокие заводские порядки.

В Крымскую войну Андрей Карамзин, повинуясь патриотическому зову, отправился добровольцем на балканский театр военных действий. Служил в Александрийском гусарском полку и погиб в одной из лихих кавалерийских атак.

Ранее, когда Андрей Николаевич, будучи ещё холостяком, лечился за границей, он получил горькое известие. Из Петербурга писали ему мать и сестра о случившейся там трагедии – дуэли и смерти Пушкина. Ведь всё семейство Карамзиных состояло в давней дружбе с поэтом и пользовалось его любовью и доверием.

Те давние обстоятельные послания о последних земных часах Пушкина Андрей Николаевич сберёг. А после его гибели в бою с турками те письма стали достоянием несчастной Авроры Карамзиной, овдовевшей во второй раз. Сам ли Андрей Николаевич прежде захватил письма матери и сестры с собой в Нижний Тагил, привезла ли их после кончины мужа безутешная вдова, уже не узнать.

Письма, заключённые в старинном сафьяновом альбоме, случайно обнаружили лишь в 1954-м. Все безвестные прежде послания увидели свет на страницах книги «Пушкин в письмах Карамзиных в 1836–1837 годов» и в мгновение ока обратились свидетельствами последних дней (да и часов!) жизни поэта. Друзья поэта, казалось бы, замолчавшие навек, вдруг обрели голос и поведали миру о всех хитросплетениях и злобных интригах, опутавших Пушкина и его несчастную жену.

Словно сквозь толщу лет пробился горестный вздох Екатерины Андреевны Карамзиной! «Милый Андрюша, пишу к тебе с глазами, наполненными слёз, а сердце и душа тоскою и горестию; закатилась звезда светлая, Россия потеряла Пушкина. Он дрался в середу на дуэли с Дантесом, и он прострелил его насквозь; Пушкин бессмертный жил два дни, а вчерась, в пятницу, отлетел от нас; я имела горькую сладость проститься с ним в четверг; он сам этого пожелал…» – пишет она в великой печали любимцу-сыну.

Андрей Николаевич, отвечая матери, вторит ей: «Милый, светлый Пушкин, тебя нет!.. Бедная, бедная Россия! Одна звезда за другою гаснет на твоём пустынном небе…»

А вот и София Карамзина делится с братом горестными наблюдениями: «Бедный, бедный Пушкин! Как он должен был страдать все три месяца после получения этого гнусного анонимного письма, которое послужило причиной, по крайней мере явной причиной, несчастья, столь страшного. <…> Пушкин недолго страдал; всё время он был неизменно ласков со своей бедной женой. За 5 минут до смерти он сказал врачу: «Что, кажется, жизнь кончается?» Без агонии закрыл он глаза, и я не знаю ничего прекраснее его лица после смерти – чело, исполненное мира и покоя, задумчивое и вдохновенное, и улыбающиеся губы. Я никогда не видела у мёртвого такого ясного, утешительного, поэтического облика».

Как жаль, что не Валерьяну Чудовскому удалось прочесть те исполненные поэтической грусти строки! Да, не ему выпала честь стать первооткрывателем «Тагильской находки», названной тотчас «находкой века»! А ведь письма семейства Карамзиных, адресованные в Германию к Андрею Николаевичу Карамзину, хранились в то время в семейном архиве одной из жительниц Нижнего Тагила, позднее став достоянием местного краеведческого музея.

…Отбыв сибирскую ссылку, Чудовский вернулся в город на Неве, получил дозволение преподавать в одном из ленинградских институтов. Но уже в 1935-м над ним вновь сгустились тучи. Спустя два года в Уфе, ставшей местом новой ссылки, Чудовский был арестован и приговорён к расстрелу. Якобы за содействие некоей мифической «Польской организации войскова». Ноябрьский день 1937-го, года печального пушкинского юбилея, стал последним в жизни бывшего лицеиста.

 
Ещё кого не досчитались вы?
Кто изменил пленительной привычке?
Кого от вас увлек холодный свет?
Чей глас умолк на братской перекличке?
Кто не пришел? Кого меж вами нет?
 

Валерьян Чудовский, уроженец Минской губернии, сгинул в далёкой от родных мест и от любимого Петербурга башкирской столице.

Георгий Петрович Блок (1888–1962). Коренной петербуржец. Окончил Императорский Александровский лицей с золотой медалью в 1909-м. Литературовед, переводчик и писатель.

Когда-то его двоюродный брат Александр Блок посвятил Пушкинскому Дому вдохновенные строки:

 
Имя Пушкинского Дома
В Академии Наук!
Звук понятный и знакомый,
Не пустой для сердца звук!
 

Это одни из последних стихов Александра Блока, сочинённые им в феврале 1921-го – в дни горькой памяти смертоносной дуэли и кончины Пушкина. Автора тех строк не станет в августе того же года. «Скончался Александр Александрович Блок, первый поэт современности, – вздохнёт Андрей Белый, – смолк первый голос; оборвалась песня песен; в созвездии (Пушкин, Некрасов, Фет, Баратынский, Тютчев, Жуковский, Державин и Лермонтов) вспыхнуло: Александр Блок».

Верно, любовь к поэзии у Георгия Блока была на генетическом уровне. Лицеистом он обожествлял своего гениального однокашника, потому и почёл за счастье – в том же в 1921-м! – поступить на службу в Пушкинский Дом, стать учёным хранителем рукописей, в их числе – и пушкинских. Ему выпала невероятная удача найти и приобрести для Пушкинского Дома архив Афанасия Фета. Борис Львович Модзалевский, маститый пушкинист, поощрял молодого сотрудника к новым трудам, итогом коих и стала книга Георгия Блока о первых поэтических опытах Фета.

Случилось то значимое в литературном мире событие в 1924-м, а уже в начале следующего года учёный хранитель рукописей давал показания следователям по «Делу лицеистов». Видимо, «вину» Блока признали не столь значительной: он «отделался» трёхгодичной ссылкой на Северный Урал. Осенью 1928-го, после жёсткого «испытания Севером», Георгий Петрович благополучно вернулся в Ленинград.

В родных пенатах его ждала интереснейшая и кропотливая работа над Полным собранием сочинений А.С. Пушкина. Под эгидой самой Академии наук СССР! Попутно Георгий Блок защитил кандидатскую диссертацию «Пушкин в работе над историческими источниками». И в ней был дан самый тщательный анализ труда Пушкина над «Историей Пугачёва», о том, как скрупулёзно поэт собирал свидетельства о самозванце в казачьей станице Берда, в Оренбурге, в Казани…

Перу учёного принадлежит оригинальная работа «Пушкин и Шванвичи»: оказалось, один из героев «Капитанской дочки» – предатель-дворянин Швабрин имел свой исторический прототип.

Георгий Блок – один из немногих лицеистов, кто счастливо избежал суровой кары и остался до конца дней верен любимому делу. В последние годы, а Георгий Петрович мирно почил в Ленинграде в феврале 1962-го, он не прекращал давней работы над словарём русского языка XVIII столетия. Словно в противовес всем реалиям советской жизни.

Павел Евгеньевич Рейнбот (1855–1934). Секретарь Пушкинского лицейского общества, учёный хранитель Пушкинского Дома при Академии наук; библиофил, коллекционер.

Выпускник Императорского Александровского лицея 1877 года. Став дипломированным юристом, снискал известность отнюдь не модного адвоката и не строгого обличителя-прокурора. Нет, в Петербурге он прославился как страстный библиофил, собиратель Пушкинианы и редкостных фолиантов XVIII века.

Пушкинский «Медный всадник» с иллюстрациями Бенуа; гоголевский «Невский проспект» с рисунками Кардовского; басни Крылова, украшенные «быстрой кистью» Орловского (художника, некогда восхищавшего Пушкина) – это лишь малая толика из книжных «жемчужин» Павла Рейнбота.

Но, пожалуй, главное деяние Павла Евгеньевича – его ревностное служение памяти Поэта. Павел Евгеньевич, будучи хранителем лицейского Пушкинского музея, немало способствовал пополнению его собраний. И во всех юбилейных торжествах славного столетия Лицея принимал самое живое участие. Малоизвестный факт: живописный шедевр «Пушкин на экзамене в Царском Селе 8 января 1815 года» кисти Ильи Репина явился на свет благодаря горячим просьбам Павла Рейнбота к художнику.

Пушкин на экзамене в Царском Селе 8 января 1815 года. Художник И.Е. Репин. 1911 г.

В преддверии лицейского юбилея Павел Евгеньевич обратился к мастеру с просьбой «принять на себя труд написать картину». На выбор были предложены два сюжета: торжество открытия Лицея или знаменательный переводной экзамен, на коем присутствовал Гавриил Державин. Репину более импонировал последний сюжет. Павел Рейнбот, получив согласие живописца, напутствовал его на создание будущего шедевра: «Благодаря Вам, Илья Ефимович, знаменательный момент, когда маститый певец Фелицы Державин, на склоне своих дней, благословил юношу-лицеиста Пушкина, момент уже занесённый в летописи русской литературы, получит ещё яркое выражение в истории русской живописи… Вы, Илья Ефимович, создадите новый памятник великому поэту и вместе с нами, старыми и молодыми лицеистами, членами Пушкинского лицейского общества, все русские люди от души скажут Вам спасибо за труд, принятый Вами на себя, по девизу Лицея «Для общей пользы».

Сам Репин, завершив картину, по его же словам, не раз благодарил «Бога и судьбу за этот дивный сюжет», на который сам он никогда бы не отважился.

Сохранилось и удивительное признание великого художника: «Лицо и фигура мальчика-Пушкина на моей картине составляет радость моей жизни. Никогда мне ещё не удавалось ни одно лицо так живо, сильно и с таким несомненным сходством, как это – героя-ребёнка». Дорогое откровение, и вряд ли оно состоялось, как не явилось бы миру это историческое полотно, если бы не страстное желание самого Рейнбота!

Павел Евгеньевич снискал среди единомышленников почётный «титул» «Бессменного секретаря» Пушкинского лицейского общества, созданного в год празднования столетия поэта. Он же – один из отцов-основателей Пушкинского Дома. В тревожном семнадцатом принял непростое, но единственно верное решение: передать обожаемый им музей Пушкинскому Дому. Вот как о том в марте 1917-го писал его директор Борис Модзалевский: «Сейчас звонил мне Рейнбот и сообщил, что судьбы Лицея сейчас решаются, что возник вопрос о судьбе Пушкинского лицейского музея, который надо спасать сегодня-завтра. Он спрашивает меня, примет ли Академия его теперь же, т. к. он, Рейнбот, с согласия других, принял решение передать музей Пушкинскому Дому».

Так уж совпало, что и другое любимое детище Павла Рейнбота – созданный им «Кружок любителей русских изящных изданий» – распалось вместе с Российской империей, в грозном семнадцатом. При всей несопоставимости тех событий есть некая их логическая связь: рушился привычный мир, и никому в бурлящей, обезумевшей России не было дела до «изящных изданий» минувшего века…

В те тревожные дни Павел Рейнбот перебрался из Северной столицы в своё полтавское имение, решив в родном краю переждать смутные времена. Но в 1921-м не выдержал спокойной и сытой жизни, вернулся в голодный Петроград и тотчас приступил к былым обязанностям музейного хранителя.

Знать бы ему, что в недалёком будущем его ждёт арест по «Делу лицеистов»! Арестовали Павла Евгеньевича не в февральский день, как большинство его друзей, а 1 апреля 1925 года. Будто кто-то зло подшутил в день розыгрышей над семидесятилетним Рейнботом, признав его «участником контрреволюционной монархической организации»! Приговор, хоть и не правый, чрезмерной строгостью не отличался: «за недоносительство» Павлу Евгеньевичу грозила пятилетняя ссылка на Урал (позднее заменённая на трёхлетнюю) с конфискацией имущества.

 
Тесней, о милые друзья,
Тесней наш верный круг составим…
 

В ссылке в Свердловске работал в областном архиве, занимаясь разборкой всевозможных документов. Как знать, не попадались ли ему в руки дела, связанные с расстрелом царской семьи?! Ведь минуло всего семь лет после казни августейшей семьи в доме Ипатьева, ещё свежа была память о гнусном преступлении. Но даже если бы он и знал страшные подробности казни августейшей семьи, да и всю кровавую интригу, закрученную большевиками, как бы он смог употребить те свои знания?!

Жизнь продолжалась и в ссылке. Павел Евгеньевич остался верен прежним идеалам, впитанным со времён лицейской юности, и памяти своего кумира. В марте 1926 года ссыльный Рейнбот прочитал (и с большим успехом!) в Уральском областном музее доклад: «Последние годы жизни Пушкина по неизданным документам».

Вскоре его ждали новый арест и высылка в Тюмень. Но и там нашлась привычная для него работа в местном архиве. Павел Евгеньевич с присущим ему оптимизмом писал оставшимся на воле друзьям: «Люди живут и в Сибири. <…> Передвинули меня на 200 вёрст на восток, автоматически, в числе многих других, говорят, что мы слишком «зажились»… От Свердловска, столицы Урала, до Тюмени езды (по железной дороге) всего десять часов, меня же «везли», если не с чувством и с толком, то с расстановкой, ровно десять суток. <…> Но сейчас я уже почти отдохнул и, вероятно, завтра или послезавтра зароюсь опять в архив, который здесь помещается не в скромной немецкой кирхе, как в Свердловске, а в целом монастыре петровских времен. Каюсь: я рисковал попасть в Ялуторовск, но при всей моей товарищеской любви к В.К. Кюхельбекеру очень рад, что «оставили» меня здесь».

 
Из края в край преследуем грозой,
Запутанный в сетях судьбы суровой…
 

Дочь Мария стучалась во все инстанции, не переставая хлопотать за ссыльного отца, – и добилась-таки решения Коллегии ОГПУ по досрочному его освобождению. Правда, без права проживания в шести значимых городах страны. Но нелепое ограничение вскоре сняли, и в мае 1927-го Павел Рейнбот вернулся в Ленинград. И (о чудо!) был принят в Пушкинский Дом на должность научного сотрудника. Вновь с головой окунулся в любимое дело. Опубликовал (совместно с писателем-пушкинистом Михаилом Беляевым) новое исследование: «Бюсты Пушкина работы Витали и Гальберга». Подготовил к печати письма вдовы поэта Наталии Николаевны и письма к ней князя Петра Вяземского.

Павлу Евгеньевичу выпало счастье принимать в Пушкинский Дом легендарную коллекцию Александра Фёдоровича Онегина, прибывшую из Парижа после смерти её собирателя. То были, пожалуй, счастливейшие дни в его жизни. Казалось бы, все испытания, что в избытке припасла ему судьба, в прошлом. Но вскоре Рейнбот вновь оказался в кабинете следователя и отвечал на вопросы по уже… «Академическому делу». На сей раз фортуна улыбнулась ему: вместо ожидаемого ареста Рейнбот был отправлен… на пенсию.

Поселился на ленинградской улице Петра Лаврова, именовавшейся в пушкинские времена (впрочем, и в нынешние) Фурштатской. По соседству с былым домом Алымовой, одним из петербургских адресов поэта, – там, где некогда обосновался с женой Александр Сергеевич и где во дворе дома покоилась «Медная бабушка», статуя императрицы Екатерины Великой, данная Натали в приданое и доставленная в Петербург из Полотняного Завода, калужского имения Гончаровых.

Павел Рейнбот мирно почил в Ленинграде в 1934-м, пережив трёх российских императоров и бесчисленных советских вождей.

Владимир Константинович Лозина-Лозинский (1885–1937). Протоиерей Русской православной церкви. Священномученик.

В 1910 году он, недавний выпускник юридического факультета Санкт-Петербургского университета, приступил к службе в Правительствующем Сенате. Вскоре разразилась Первая мировая, и Владимир Константинович, желая послужить Отечеству, просился на фронт, но по слабости здоровья не был взят в действующую армию.

Однако в стороне от дел не остался: стал помощником начальника Петроградской санитарной автомобильной колонны, руководил перевозкой раненых со столичных вокзалов и распределением их по госпиталям.

Приход к власти большевиков круто изменил его судьбу: дипломированный юрист получил весьма скромную должность статиста на Московско-Рыбинской железной дороге. Поселился в церковном доме вблизи храма Святой Екатерины. Духовно сблизился с настоятелем храма протоиереем Александром Васильевым. После того как в начале «красного террора» настоятеля вместе с церковными служителями расстреляли, Владимир Лозина-Лозинский принял для себя твёрдое решение стать священником.

В 1920-м, перебравшись в Петроград, был рукоположен в сан иерея, стал настоятелем университетской Петропавловской церкви. Завершил учёбу в Петроградском богословском институте и вскоре подвергся аресту. Но верные друзья сумели раздобыть нужную справку о якобы «остром душевном расстройстве» арестанта, и молодого пастыря выпустили на свободу. Увы, ненадолго.

В феврале 1925-го отец Владимир был арестован по «Делу лицеистов»: в вину ему ставилось участие «в монархическом заговоре». А как доказательство «злого умысла» – поминовение в церковных службах казнённой царской семьи. Во время панихид, что служил отец Владимир в памятный день лицея, поминались все почившие выпускники-лицеисты прошедших лет, и особо – Александр Сергеевич Пушкин. И, конечно же, с молитвенным трепетом произносились священником имена августейших мучеников: государя императора, государыни, великих княжон и отрока-цесаревича.

Высшая мера наказания – таков был приговор Владимиру Лоза-Лозинскому. Но «сердобольные» судьи (быть может, вновь помогла старая медицинская справка?!) решили заменить расстрел десятилетней ссылкой на Соловки.

Яркий облик отца Владимира, его природный аристократизм запечатлелся в памяти былых соузников: «Изящный, с небольшой красивой остриженной бородкой… Он был так воздушно-светел, так легко-добр, что казался воплощением безгрешной чистоты, которую ничто не может запятнать».

В ноябре 1928-го власти, вдруг смилостивившись, смягчили наказание и отправили Владимира Константиновича в глухую деревеньку, затерянную в таёжных сибирских просторах.

После освобождения, вернувшись из ссылки, отец Владимир служил настоятелем кафедрального Михайло-Архангельского собора в Новгороде. Запомнился прихожанам как «бодрый и необыкновенно сильный духом» пастырь. «Живёт, – говорили они, – как подвижник, святой Божий человек, забывая о себе и своей плоти исключительно для ближнего своего и для любви к страждущим». Дивились, видя столь несгибаемую силу духа в слабом и измождённом болезнями теле.

В начале декабре 1937-го грянул новый арест: отца Владимира обвинили в участии некоей антисоветской группы с весьма странным, витиеватым, даже фантастическим названием.

Владимир Константинович виновным себя не признал, но отказ арестанта не мог изменить фатальный приговор пресловутой «тройки»: на исходе того же страшного в недавней истории года священника расстреляли.

Кадры старой кинохроники запечатлели проводы старого, 1937-го. А начинался фильм с памятных дат уходящего года, и первое, о чём поведал диктор, о печальном юбилее: «Ровно сто лет, как смертоносной пулей был ранен Пушкин». А далее он энергично рапортует: о покорении большевиками Северного полюса, об открытии на Всемирной выставке в Париже советского павильона, о легендарном перелёте Чкалова из Москвы через полярные льды в Северную Америку, о параде на Красной площади в честь двадцатилетия Октябрьской революции (на трибуне Мавзолее мелькает зловещая фигура Николая Ежова) и о другом славном юбилее – «боевом пути» ОГПУ-НКВД.

Звучит жизнеутверждающая песня о радостной жизни в советской стране, о том, что «завтра будет веселей»! «Вот какой, товарищи, славный год мы прожили!» – бодро заключает хорошо поставленный голос за кадром.

Многим и очень многим неповинным советским людям тот год, памятный не только нерадостным пушкинским юбилеем и великими достижениями, но и разгулом репрессий, прожить не довелось… Известно, нет ничего тайного, что не стало бы явным. Евангельское откровение есть истина.

…Минут годы, и на Архиерейском соборе Русской православной церкви, что пройдёт в Москве в августе 2000 года, отец Владимир будет причислен к лику святых новомучеников и исповедников Российских. Тем же августовским днём канонизированы и страстотерпцы Романовы, память коих стала священной для Владимира Лозина-Лозинского.

От его возвышенной и страдальческой жизни осталась поэтическая исповедь:

 
Вас поведут по тем местам,
Где притаился нежный шорох,
Где дум невыплаканных ворох
Всё говорит о чём-то вам…
 

Отец Владимир владел несколькими европейскими языками, писал стихи. Иногда на французском. Быть может, невольно подражая юному лицеисту Александру Пушкину. Ему радостно было сознавать, что увидел он Божий свет в один день с русским гением – 26 мая. Только спустя более чем полувека.

Пётр Петрович Вейнер (1879–1931). Издатель, краевед, меценат и коллекционер.

Выпускник Императорского Александровского лицея 1898 года. В годы Русско-японской войны организовывал эвакуацию раненых солдат и офицеров под эгидой Красного Креста.

Был издателем и редактором журнала «Старые годы», снискавшего необычайную популярность среди читателей. Заслуги его перед отечественной культурой не остались незамеченными: Императорская Академия наук в марте 1911-го наградила Петра Вейнера золотой Пушкинской медалью.

Следующий год также был знаменательным в биографии искусствоведа: Пётр Вейнер стал числиться действительным членом Академии художеств.

Даже в годы Первой мировой Пётр Петрович не прекращал издание своего уникального журнала, а на вырученные средства основал лазарет и реабилитационные «курсы для увечных воинов».

Но, пожалуй, своей жизненной миссией считал он создание «Музея старого Петербурга», любимого детища, явленного на свет в конце 1907 года. Из личной коллекции Пётр Вейнер передал музею редкостное богатство: рисунки и чертежи самого Джакомо Кваренги, исторические альбомы и литографии, старинные карты предместий двух российских столиц, множество бесценных раритетов.

«Музей старого Петербурга» после октября семнадцатого ещё жил своей музейной жизнью: двери его были открыты для посетителей. А вот его директора время от времени препровождали в зловещий дом на Шпалерной. Но всякий раз музейщику везло: Пётр Вейнер за недоказанностью обвинений обретал свободу. Пока в 1925-м не был привлечён по «Делу лицеистов» и отправлен в ссылку на Урал. За него хлопотали друзья, и через четыре года он вновь вернулся в любимый город. Стал жить весьма скромно, вместе со старушкой-матерью.

С юности Пётр Петрович страдал неизлечимым недугом, следствием коего стала болезнь ног. Уральская ссылка усугубила течение застарелой болезни, превратив прежде деятельного Вейнера в инвалида: каждый шаг давался ему с неимоверным трудом. Но что до того было «бдительным» чекистам! Последовало новое обвинение – участие в «монархической группировке», и в июле 1930 года больного и немощного «контрреволюционера» на допрос доставили… на носилках. «Тройка» ОГПУ, не долго совещаясь, вынесла Петру Вейнеру свой привычный «расстрельный вердикт».

Когда за ним пришли, приказав арестанту встать, Пётр Петрович уже не мог подняться с тюремных нар. Конвоиры проявили необычайную «гуманность» к больному человеку: в камеру внесли кресло, усадили в него узника, надёжно привязав ремнями, и вынесли… на казнь.

Не припомнилось ли ему в тот последний скорбный час, что именно так, поднимая в кресле, под возгласы «Ура!!!» чествовали выпускники-лицеисты учителей, удостоившихся их особой любви?!

 
Увы, наш круг час от часу редеет;
Кто в гробе спит, кто, дальный, сиротеет…
 

Много позже русский художник Александр Бенуа горестно заметит в своих «Воспоминаниях»: «Заслуга Вейнера перед русской культурой не может быть достаточно оценена, что не остановило большевиков предать этого ни в чём политически не повинного человека расстрелу».

Для именитого петербуржца, хранителя истории великого города, ночь под Рождество 1931 года стала последней в его подвижнической жизни.