Текст книги "Три века с Пушкиным. Странствия рукописей и реликвий"

Грандиозное сооружение стало обретать будущие контуры в ноябре следующего года, когда студент Тимирязевки был уже в ином гражданском статусе. Именно тогда на базе Соловецкого лагеря особого назначения (СЛОНа) и явился на свет новый «слонёнок» – лагерь Белбалтлаг.

В отчёте комиссии за 1930-й сказано, что «центр отделения станции Май-Губа имеет в своём составе 10 074 заключённых». Одним из них в декабре того года числился заключённый Мезенцов.

«Комиссия не могла лично посетить все без исключения места расположения заключённых, – сказано в отчёте, – обследовав лишь основные, а именно…» И далее шёл длиннейший перечень тех самых мест, то бишь северных лагерей.

Куратором важной стройки станет будущий нарком внутренних дел СССР Генрих Ягода. Строительству Беломорканала пытались придать несколько романтическую ратную окраску: так, заключённых приказано было именовать «каналоармейцами» (слово звучало гордо, схоже – с красноармейцами!), да и делились узники на «роты» и «батальоны», имелся свой «боевой штаб» – штаб стройки советской пятилетки.

Исторически масштаб гигантской стройки сравним лишь с возведением древних египетских пирамид! Да и таким же рабским непосильным трудом. Подсчитано: заключённые вырыли (лопатами да кайлами) двадцать один миллион кубометров земли, перенесли (буквально на руках) Мурманскую железную дорогу, мешавшую земляным работам, провели тридцать семь километров новых путей! И всё это при скудной норме питания – лишь ударники, перевыполнившие норму, могли рассчитывать на усиленный хлебный паёк – чуть свыше килограмма хлеба! И если повезёт, получить так называемый «премиальный пирожок», всего-то весом в семьдесят пять граммов, начинённый «деликатесом»: капустой или картошкой. Но сколько же тяжеленых кубов грунта нужно было вручную вытащить из промёрзшей земли, перетащить их на тачках! Лагерное начальство могло объявить благодарность или даже вручить ударной «роте» переходящее Красное знамя. Увы, от голода и болезней те почести не спасали…

Официальная пропаганда трубила о трудовых подвигах заключённых, их успешном перевоспитании, или «перековке», как тогда говорилось. Делегация видных советских писателей во главе с Максимом Горьким – эдакий творческий десант – «высадилась» на стройке Беломорканала, в одном из лагерей, и общими усилиями нарисовала читателям довольно благостную картину, не забыв помянуть и о «премиальных пирожках»! Безусловно, и лагерное начальство приложило руку к тому, дабы создать видимость общего энтузиазма и довольства.

Что крылось за всеми теми сухими цифрами дневных выработок, за бодрыми рапортами о перевыполнении планов?! До сих пор никто не знает, сколько безвестных строителей полегло при прокладке Беломорканала. Официальная статистика гласит, что умерли тогда 12 300 заключённых. Неофициальная же говорит о 50 тысячах погибших или о гораздо большем их числе!

Верно, только поэт, и такой уникальный самородок, как Николай Клюев, смог выразить всю скорбь русского сердца:

 
То Беломорский смерть-канал,
Его Акимушка копал,
С Ветлуги Пров да тётка Фёкла.
Великороссия промокла
Под красным ливнем до костей
И слёзы скрыла от людей,
От глаз чужих в глухие топи…
 

Воистину «смерть-канал»! Нет, не только неведомые Акимушка да Пров, крестьянских кровей, долбили мёрзлую северную землю, да так навек в ней и остались. Перетаскивали железные пути, вгрызались в карельский гранит, валили вековые сосны и «чуждые трудовому классу элементы» – философы, священники, студенты… Среди них – правнук любимца всей России – и прежней дворянской, и крестьянской, и тогдашней пролетарской – двадцатилетний Александр Мезенцов.

Был среди узников лагеря и ровесник Мезенцова – Дмитрий Лихачёв, арестованный также по мифическому делу об «опасных» для власти студенческих кружках. До ноября 1931 года бывший ленинградский студент Лихачёв, осуждённый «за контрреволюционную деятельность», числился политзаключённым Соловецкого лагеря, затем отправлен в Белбалтлаг. Не иначе как судьба благоволила будущему академику, лауреату Государственных и международных премий, председателю Пушкинской комиссии Российской академии наук Дмитрию Сергеевичу Лихачёву: на строительстве Беломорканала его определили счетоводом, а после железнодорожным диспетчером.

Виделись ли когда-либо двое этих людей, пересекались ли их пути? Возможность такой встречи – будущего учёного с мировым именем с правнуком Пушкина – исключить нельзя! Ведь время и место было одно, и оба они были в равном статусе, да и выглядели одинаково – в серых потрёпанных ватниках да заношенных шапках-ушанках. Но каким грустным могло стать то свидание!

Нет, не ведал Дмитрий Сергеевич, что рядом с ним, в одном лагере, мыкал горе его ровесник, правнук русского гения, иначе не преминул бы поведать о том он, уже маститый академик, в поздних своих воспоминаниях…

Александру Мезенцову не судьба была узнать, как бодро рапортовал Генрих Ягода Иосифу Виссарионовичу о завершении стройки и как в июне 1933-го, бороздя воды канала, прошёл по нему пароход с говорящим названием «Чекист», а чуть позже, в июле того же года, сам Сталин (в сопровождении Кирова и Ворошилова) совершил водную прогулку по рукотворной артерии. И якобы тогда Сталин раздражённо заметил, что Беломорканал мелкий и узкий, в сердцах бросив, что тот «бессмысленный и никому не нужный».

Не мог слышать тех слов бывший узник страшного лагеря Александр Мезенцов, положивший свою молодую жизнь на никчемное, по словам «вождя народов», дело. Как не могли слышать и те, кто навеки упокоились по берегам Беломорканала.

Тем не менее после саркастической сталинской фразы в августе 1933-го Ягода за строительство Беломорканала был награждён орденом Ленина. И даже в честь «первого инициатора, организатора и идейного руководителя социалистической индустрии тайги и Севера» на последнем шлюзе канала воздвигли гигантскую пятиконечную звезду, в центре коей «красовался» бронзовый бюст Генриха Ягоды!

Ведь именно под его «чутким» руководством был «явлен миру» ГУЛАГ, началась стройка Беломорско-Балтийского канала.

В следующем, 1934-м сам Генрих Григорьевич занял кресло наркома внутренних дел СССР, а ещё через год ему, первому из чекистов, будет присвоено звание «Генеральный комиссар госбезопасности».

Но совсем скоро – в марте 1937 года – придёт и его час расплаты: органами НКВД Ягода будет арестован: «Ввиду обнаружения антигосударственных и уголовных преступлений… совершённых в бытность его Наркомом внутренних дел, считать необходимым исключение его из партии и ЦК и санкционировать его арест». Ровно через год Генриха Ягоду расстреляют на полигоне Коммунарка, там, где некогда находилась дача бывшего наркома и где с комфортом проводил он летние беззаботные деньки. Причём перед казнью «сотоварищи» уготовили ему суровое испытание: заставили стать свидетелем, как расстреливают других осуждённых.

Обратимся вновь к запискам Наталии Мезенцовой: «Недоедание и тяжёлая работа, сильная простуда привели брата к плевриту, с высокой температурой: его положили в госпиталь, на простыни только что умершего от туберкулёза. Этого оказалось достаточно для всего затем случившегося».

Наталия Сергеевна описывает все свои хлопоты в Москве: обращения в нужные инстанции и к тем, кто, обладая известными именами, мог сказать своё веское слово в защиту брата, – известным писателям, пушкинистам, деятелям культуры. После долгих просьб и увещеваний пришла радостная весть: Мезенцову, «как правнуку великого поэта», изменили приговор! В полученном документе значилось непонятное ныне – «минус двенадцать», то есть Александр Мезенцов имел право «на свободную высылку, за исключением двенадцати городов, где есть университеты или институты».

Радость от долгожданной вести омрачалась долгим молчанием: лагерное начальство, казалось, игнорировало все запросы из Москвы. Позднее причины того бездействия разъяснились. Всё оказалось банальным и оттого ещё более жестоким: документ-послание о смягчении приговора, равно как и письма, шли на… цигарки для конвоиров.

А сестра Наталия тревожилась, и всё чаще брат стал являться ей во сне: «Я видела его мальчиком в матросской блузе, которую носили мальчики в те времена, и каждый раз именно так, без всяких слов. Сколько это длилось, не помню, но вскоре я почувствовала очень ясно и уверенно, что он переживает что-то тяжёлое, – что он болен!»

На семейном совете решили: срочно ехать в лагерь, разыскивать Сашу. Но ни Наталия Сергеевна, ни её старшая сестра Марина покинуть Москву не могли – обе они работали. Решилась ехать в Карелию, дабы вызволить своего питомца, няня Настасья. Прибыв на станцию Май-Губа, узнала, что её Сашу перевели уже в другой лагерь. Наняв подводу, добралась до нового лагеря, где ей объявили, что заключённый Мезенцов лежит в госпитале и никаких бумаг о смягчении его судьбы не получали. Нянюшка тотчас отправилась к лагерному начальству – и уж как это ей удалось, один Бог знает! – но отыскала там нужную бумагу.

На другой день Анастасии Васильевне разрешили свидание с Сашей. «Свидание им дали в поле, перед лагерем, – пишет Наталия Мезенцова. – Она ждала его у стога сена и, наконец, дождалась: навстречу шёл человек, похожий на призрак, бледный, худой, как скелет. Встреча была трудная – и радость, и горечь!»

Няне удалось уговорить начальство разрешить Александру Мезенцову жительство в Минусинске, там, где отбывал ссылку его отец. Не райское, к слову, местечко – сибирский город, где зимой лютуют пятидесятиградусные морозы! Однако лагерные власти боялись отпускать осуждённого даже туда: как-никак, а граница с Китаем близко, вдруг да перебежит! Но, увидев всю немощь двадцатилетнего узника, начальник лагеря милостиво согласился.

Анастасии Соколовой удалось, преодолев немыслимые препоны, вывезти своего любимца в Вологду. Оставив его в снятой комнатушке и снабдив едой, спешно отправилась в Москву за деньгами и тёплой одеждой для поездки в Сибирь. Деньги удалось собрать благодаря друзьям, и самоотверженная нянюшка (поистине не уступающая в силе своей любви пушкинской Арине Родионовне!) вернулась в Вологду, чтобы купить билеты и вместе с Сашей двинуться в далёкий Минусинск.

Наталия Сергеевна со слов нянюшки пишет: «Всю дорогу он (Саша) лежал и с жадностью ел всё, что ему давали». В те времена, поясняет мемуаристка, на железнодорожных станциях можно было купить хлеба, яиц и молока. Наконец и долгожданный сибирский город! Состав подкатил к перрону, где с беспокойством и нетерпением ждал сына генерал-отец.

Наталия Мезенцова наизусть помнила письмо отца, где тот, уже сам старик, делился с ней первыми горькими впечатлениями: «…Увидев пришедшего Сашу, еле его узнал. Это был горбатый длинный старик, с провалившимися щеками и головой, опущенной совсем на грудь, с походкой, указывающей на его полное бессилие. …Я нанял простую длинную телегу, вещей у нас было не так много. Саша сидел на пледе и мало говорил, голосом совсем разбитым, дребезжащим и мало слышным. Когда я его спросил, как он себя чувствует, и сказал, что здесь всё пройдет, он мне грустно ответил: «Нет, отец, дело неважное, ведь у меня туберкулёз». А Настя сказала, что там, где он был, ей сказали: «Берите его скорее, здесь он наверное погибнет». <…> Привезя их ко мне, я уложил скорее его спать, у него был хороший сон, утром он побрился, настроение было хорошее, после всего, что он перенёс, он духовно успокоился, а после сильного недоедания стал порядочно кормиться. Сегодня пять дней, как он здесь. Он очень худ, его вчера взвесили – 3 пуда 22 фунта в платье. <…> Сегодня утром в 6 часов, сидя около него, когда он ещё спал, я видел в нем проблеск его лица – прежнего, и температура была получше».

Сын, к величайшей отцовской радости, стал словно оттаивать, оживать. Но надежда на выздоровление оказалась призрачной: вскоре у Александра появились сильнейшие боли в спине, мучил надрывный кашель. Силы вновь стали угасать, жизнь будто нехотя покидала его.

От загубленной молодой жизни Александра Мезенцова не осталось почти ничего… Разве что несколько старых фотографий. Вот он годовалый малыш, забавный карапузик, с сёстрами Мариной и Наташей в Каннах, вот он десятилетний мальчик с сёстрами и отцом – тот в шинели и генеральской папахе, – в зимнем Александровском саду в Москве, вот он уже юноша, со строгим и вдумчивым взглядом, студент Тимирязевки.

Не успел Александр Мезенцов свершить открытий, написать книг, вырастить детей, насладиться семейным счастьем, увидеть прекрасный многоликий мир… Но тогда, в октябре 1932-го, он ещё был жив, и сестра Наталия, добравшись до Минусинска, застала брата в доме, что снимал отец.

Минусинск, город в Восточной Сибири, славившийся своим суровым климатом, давно уже был «облюбован» властями как место для «охлаждения» разгорячённых умов. В далёком 1829-м декабрист Сергей Кривцов (с его родным братом Николаем приятельствовал Пушкин!) отправил матери из Красноярска письмо: «На днях отправляюсь в Минусинск. Все, которые там бывали, с восхищением говорят о том крае, называя оный здешней Италией». Благая сыновья ложь – так желал он успокоить матушку, – ведь это она хлопотала о переводе её любимца Сергея из Туруханска в Минусинск.

Наталия Сергеевна Мезенцова, правнучка Пушкина и автор мемуаров о младшем брате. 1990-е гг.

Много позже получивший свободу Сергей Иванович Кривцов не мог забыть тех лет: «Вычеркнутый из жизни, обречённый на гражданскую смерть, лишённый чести и всякой надежды, я был низвергнут осуждением… и сослан в близкие с полюсом края, – какие ужасные воспоминания!..»

Верно, вслед за ним те же слова мог повторить и Александр Мезенцов…

Сын за отца не в ответе или отец за сына? Но так уж случилось, что обоих их арестовали почти одновременно, да и вместе они, хоть недолго, дышали морозным минусинским воздухом. Для Александра забрезжила надежда на спасение – он уже был не одинок – рядом родной и любящий отец.

«Настроение у него было хорошее, – радовалась Наталия Сергеевна. – Он шутил, много рассказывал о себе, но от лишних движений задыхался, особенно когда поднимался ветер, частый в этом городе, и тогда у него возникал очередной сердечный приступ. Мы все замирали, только в комнате слышалось его тяжёлое дыхание. Проходил приступ – и мы все оживали, наступала обычная жизнь.

Наконец была удовлетворена просьба о полном освобождении Саши – пришла бумага на его имя. Помню, как в комнату вошел отец, держа её в руках, и радостно сообщил ему эту весть. Но он спокойно и тихо сказал: «Поздно, отец!»

Прощание отца с сыном было тяжёлым, оба они понимали, что вряд ли свидятся более на этом свете. Александр в сопровождении сестры Наталии, её мужа Андрея Шепелева и няни отправился в своё последнее путешествие – в Абакан, а оттуда в Москву.

«Саша был очень худ и слаб, ходил только с кем-нибудь под руку, – вспоминала сестра, – красивое лицо его, которое из-за нечастого бритья казалось ещё более мужественным, чем прежде, всё светилось. Этот его обаятельный образ всегда жив в моей памяти…»

В Москве к больному пригласили известных докторов, но врачебный консилиум, увы, был уже бесполезен… Один из медицинских светил, профессор Максим Петрович Кончаловский, осмотрев пациента, горестно покачал головой: «Что они с ним сделали?! Ведь Пушкин-то был один!»

В первой половине ХХ века профессор Максим Кончаловский был не менее знаменит, чем его родной брат Пётр, маститый художник. В то самое время, когда Александр Мезенцов валил лес и долбил киркой гранит в северных лагерях, Пётр Кончаловский вдохновенно писал… портрет его великого прадеда!..

Художник долго бился над образом поэта, пока однажды счастливо не познакомился с Анной Александровной Пушкиной, внучкой поэта. Сам Пётр Петрович так о том рассказывал: «Невероятно помог мне один случай: в Историческом музее обещали показать ватное одеяло пушкинской эпохи, а когда я пришёл посмотреть на него, внезапно познакомился с живой внучкой поэта. Всё, чего я не мог высмотреть в гипсовой маске, над чем трудился, мучился и болел, сразу появилось предо мною. И, самое главное, я увидел у внучки, как раскрывался рот её деда, какой был оскал зубов, потому что внучка оказалась буквально живым портретом деда, была ганнибаловской породы… Я так обрадовался тогда, что совсем потерял голову и принялся как ребёнок целовать эту маленькую милую старушку. После этого работа пошла настоящим ходом, с большим воодушевлением».

Красочное полотно «Пушкин в Михайловском», где ссыльный (!) поэт запечатлён в минуту наивысшего поэтического вдохновения, предстало перед восхищёнными зрителями. Картина не оставила равнодушным ни одного из посетителей художественной выставки, что открылась в декабрьской Москве 1932-го. Увы, тот живописный шедевр правнуку поэта видеть не довелось…

Но вернёмся к брату художника, профессору Максиму Петровичу Кончаловскому. Европейская знаменитость, крупный клиницист, основатель школы клиники внутренних болезней, декан медицинского факультета МГУ, он участвовал в международных медицинских конгрессах в Мадриде и Париже. И внешне являл собой весьма импозантную личность – высокий, статный, с красивыми седыми усами. «…Господин, с французской остроконечной бородкой и усами седыми, пушистыми и лихими, как у французских рыцарей…» – таким предстаёт профессор Преображенский в фантастической повести «Собачье сердце».

Любопытная деталь: Михаил Булгаков наделил образ Филиппа Филипповича, «величины мирового значения», реальными чертами московского профессора Максима Кончаловского, блестящего терапевта-диагноста. Хотя по другой, более признанной версии, прототипом героя булгаковской повести стал родной дядюшка писателя и тоже профессор-медик Николай Покровский. Не исключено, оба они внесли «лепту» в создание необыкновенно привлекательного образа профессора Преображенского.

Благообразная внешность доктора Кончаловского, его врождённая величавость, приятный тембр голоса, спокойствие, доброжелательность и уверенность вселяли надежду на исцеление даже у обречённых больных. Но и такой, казалось бы, всемогущий врач оказался беспомощным, чтобы спасти жизнь двадцатичетырёхлетнего молодого человека…

Через девять дней после возвращения в Москву Александр Мезенцов тихо угас. На календаре значилось: 28 октября 1932 года.

…Разрешение похоронить правнука поэта на Новодевичьем кладбище, где уже были родовые могилы Мезенцовых и Пушкиных, дал сам комендант Кремля Рудольф Петерсон: к тому времени старинный монастырский погост имел статус правительственного. Правда, разрешил комендант с оговоркой: «Хоронить на исходе дня, когда стемнеет, после восьми часов вечера». Ведь почивший не успел «выправить» себе вид на жительство в столице – так объяснялось то нелепое требование. К слову, минет всего пять лет, и сам прежде всесильный комендант Московского Кремля, латыш Рудольф Августович Петерсон, будет арестован за участие в «контрреволюционной террористической организации». И не избежит скорого расстрела.

…Отпевали Александра Мезенцова в старой церквушке Святого Власия, затерявшейся в одном из арбатских переулков. Верная нянюшка и здесь не покинула своего былого питомца: всю ту скорбную ночь провела в церкви, подле него…

«Наконец настало время, мы подъехали к монастырскому кладбищу; нам открыли кладбищенские ворота с улицы, и машина подъехала к самой дорожке. Освещения не было – кругом тьма. И тут зажглись два ярких факела – они были сделаны руками друзей. Факелы пылали таинственно, загадочно разливая вокруг свой свет. Мне на всю жизнь запомнилась эта, непередаваемая словами картина: два пылающих факела, которые освещают в окружающей тьме небольшую яму с насыпанной вокруг землёй, и на краю её бедный, закрытый, готовый опуститься в эту землю гроб – Сашин гроб, фантастически освещённый!

Мир тебе и покой, мой любимый брат!» – этим возгласом завершает Наталия Сергеевна те тягостные воспоминания.

Как, однако, схожи разделённые столетием мрачные картины похорон: Александра Пушкина и его правнука! Так же тайно и так же под таинственным ночным покровом гнали возок с телом убитого поэта из Петербурга в Святые горы!

…Сергей Петрович Мезенцов на похороны сына не успел: он приехал в Москву, обретя выстраданную свободу, несколькими днями позже. Старый генерал тихо жил в Москве, в осиротевшей семье, до зловещего тридцать седьмого, когда вновь был арестован и бесследно сгинул в одном из далёких северных лагерей. Более увидеться с дочерью Наташей, единственной из его детей оставшейся к тому времени в живых, Сергею Петровичу не довелось.

В новом приговоре значилось: десять лет режимных лагерей «без права переписки». Данные о его смерти разнятся: по одним сведениям, генерал был расстрелян в том же памятном тридцать седьмом, по другой версии, смерть-освободительница пришла к нему в декабре 1945-го, в год Великой Победы.

«Так трагически оборвалась ветвь Мезенцовых по мужской линии», – горестно заключает Наталья Сергеевна. А вместе с гибелью её брата не стало и одной фамильной ветви пушкинского древа – грубо обломанной младой ветки…

Имя Александра Мезенцова почти забыто. Да, во время народных торжеств, ликований и славословий по поводу очередного пушкинского юбилея о несчастном правнуке поэта и его загубленной, волею тогдашних «вершителей и устроителей судеб», жизни вспоминать не принято. Будто и не было его, двадцатилетнего студента, красивого юноши, с мечтательно-вдумчивым взглядом. И с незримым мученическим венцом – то ли из терновника, то ли из колючей проволоки.

…В Петербурге, на постаменте конного монумента Петра I, водружённого близ Михайловского замка, император Павел I повелел выбить лаконичную надпись: «Прадеду правнук». Казалось бы, причём здесь давний царский монумент, творение славного Растрелли?!

Но схожие незримые строки «Правнуку прадед» будто пылают на памятнике Пушкину в одной из бывших лагерных «столиц»! Фантастическое видение… Ведь это и ему, Александру Мезенцову, что прожил краткую страдальческую, но честную жизнь, ничем не посрамившему имя прадеда, великого поэта, воздвигнут памятник в Ухте.