Текст книги "Три века с Пушкиным. Странствия рукописей и реликвий"

Судьбы лицеистов былой, уже новой эпохи словно незримо переплелись с жизнью их старшего товарища и однокашника Александра Пушкина. Все они, несмотря на различия в возрасте и социальном положении, боготворили своего кумира, зачитывались его стихами, будто через толщу дней обращёнными к ним:

 
Куда бы нас ни бросила судьбина,
И счастие куда б ни повело,
Все те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.
 

Пушкинские стихи «19 октября» легли на бумагу в сельце Михайловском в 1825 году. Тогда поэту впервые пришлось встречать заветный день Лицея в одиночестве, без друзей. Но сердцем Пушкин был с ними. Одних в своём поэтическом послании он ободрил, над судьбами других печально вздохнул, за третьих – порадовался. Знать бы поэту, каким роковым пророчеством отзовутся те строки ровно через столетие – в недоброй памяти 1925 году!

Когда неведомые ему «братья по Лицею» жестоко поплатились только за то, что остались верны высоким идеалам, внушённым им, как и их кумиру Александру Пушкину, с юных лет.

Нет, не случайно первый пункт лицейского устава гласил: «Учреждение лицея имеет целью образование юношества, особенно предназначенного к важным частям службы государственной». А в день открытия Царскосельского лицея адъюнкт-профессор нравственных и политических наук Александр Куницын обратился к воспитанникам с призывом: «Любовь к славе и Отечеству должны быть вашими руководителями».

Лицеист Григорий Пушкин, внук поэта.

Царское Село. Фотография. 1889 г.

…Минет скоро сто лет со дня кровавого злодеяния, вошедшего в историю как «Дело лицеистов». Но и само время не властно стереть из памяти высокое понятие лицейской дружбы, освящённой животворным словом Поэта.

 
Всем честию, и мёртвым и живым,
К устам подъяв признательную чашу,
Не помня зла, за благо воздадим.
 

«Дело лицеистов» – скорбная страница в более чем двухвековой истории Лицея, вне зависимости от его названия: и Царскосельского, и Александровского. Единственный из всех, проходивших по тому абсурдному делу, Владимир Лозин-Лозинский не учился в тех прославленных стенах. Но мученическая кончина пастыря будто «внесла» его в списки питомцев славного Лицея.

Подобно недавней истории Русской церкви летопись пушкинского Лицея явила сонм новомучеников-лицеистов. Ведь смерть каждого из них – в петроградской ли тюрьме, на Соловках ли – стала светозарной для будущих поколений. И примером неизбывной любви к русскому гению.

И от судеб защиты нет…

Александр Пушкин «Признательная тень»

Непостижимо, но двадцатилетний Пушкин, ещё не помышлявший о женитьбе, выводит на чистом листе необычные строки:

 
Но если обо мне потомок поздний мой
Узнав, придет искать в стране сей отдаленной
Близ праха славного мой след уединенный —
Брегов забвения оставя хладну сень,
К нему слетит моя признательная тень,
И будет мило мне его воспоминанье…
 

Последний правнук поэта по мужской линии и носитель родовой фамилии Григорий Пушкин умер в октябре 1997-го, в преддверии заветного дня лицея. Правнучки поэта Наталии Мезенцовой, и тоже последней, не стало в марте 1999-го. Всего-то два месяца не дожила она до двухсотлетия своего великого прадеда, до желанного торжества. Но успела совершить главное – оставить мемуары, замечательную книгу воспоминаний, озаглавленную пушкинской строкой. Успела порадоваться, подержать в руках скромный томик в мягкой зелёной обложке, ещё пахнущий свежей типографской краской…

«В них обретает сердце пищу» – книга-исповедь. Не каждому маститому писателю удастся столь правдиво и безыскусно воссоздать своё время, минувшую эпоху, столь искренне передать чувства, что владели некогда умом и сердцем. Не припомнились ли Наталии Сергеевне, когда она переносила на бумажные листы свои раздумья, строки прадеда: «Никого так не любишь, никого так не знаешь, как самого себя»? Нет, не только себя, но и близких, родных людей.

Чудесным образом на книжных страницах воскресли дни былой жизни – золотого детства и полной тревог юности. В памяти Наталии Сергеевны, словно в семейном альбоме, хранились образы любимых людей: дедушки, старого генерала Александра Александровича Пушкина, её крёстного; матери Веры Александровны, так рано покинувшей мир; отца, адъютанта великого князя Михаила Николаевича, генерала Сергея Мезенцова, до конца дней сберегшего верность к боготворимой им супруге; преданной няни Настасьи Соколовой и младшего брата Александра. Одна из книжных глав так и называется «О Саше».

Трагическая судьба брата, его ранняя смерть тревожили, не давали покоя Наталье Сергеевне и в поздней старости. Хотя к тем, долгим её девяноста пяти столько довелось испытать горьких потерь, что и не счесть…

И первая из них – смерть матери: «Мать моя, внучка нашего Александра Сергеевича Пушкина, была младшей дочерью его старшего сына Александра Александровича – дочерью от первого брака, с Софией Александровной (рождённой Ланской). Родилась моя мать (Вера) 19 декабря 1872 года в Вильне, где дедушка Александр Александрович тогда служил».

В Вильне же, ставшей родиной Верочки, в апреле 1875-го умерла и мать огромного семейства Софья Пушкина. Безутешный вдовец заказал осиротевшим дочерям серебряные медальоны с прядью материнских волос и монограммой на французском языке – «SP». Памятный медальон на чёрной бархотке украсил шейку и трёхлетней Верочки…

Александр Александрович Пушкин, долгое время отказывавшийся от нового супружества, постарался дать всем своим осиротевшим девятерым (!) детям прекрасное воспитание. Вот как о том пишет мемуаристка:

«Время шло, и сёстры Вера (моя мама) и Надежда получили отличное образование с хорошим знанием иностранных языков. Надежда начала увлекаться химией, моя мать училась рисованию. У неё были способности к нему».

Вера Александровна Пушкина (в замужестве Мезенцова), внучка поэта.

Начало 1890-х гг.

«В семье Пушкиных звучала и музыка. Моя мать и брат её Сергей иногда пели вдвоем».

«В императорском дворце иногда давали приёмы, на которые дедушка Александр Александрович вывозил своих молоденьких дочерей – мою мать и её сестру Надежду. К этому дню шили специального фасона платья, имитировавшие старинную русскую одежду, что было очень символично и красиво. В таких костюмах сёстры и ездили с отцом на приём. Но выезды эти бывали нечастыми, и образ жизни семьи Пушкиных не отличался от многих других семей, молодёжь любила читать, прекрасно знала литературу разных эпох и народов. Искренняя любовь к родине, передающаяся от отца к детям, царила в семье».

Вскоре Вера Пушкина повстречала свою любовь – статного молодого офицера Сергея Мезенцова, адъютанта великого князя Михаила Николаевича.

«Венчались мои родители 5 сентября 1901 года в Москве, в домовой церкви Государственного архива на Воздвиженке. Это было большое белое здание на углу Моховой, обнесённое белой каменной стеной, которое я хорошо сама помню.

После венчания молодые праздновали у дедушки Александра Александровича дома, где их поздравляли, и в тот же день уехали в Ершино. Там они прожили недолго и затем отправились за границу. Затем местом жительства моих родителей был Петербург (на Фурштатской улице, 27), в доме на третьем этаже; их квартира была очень уютной и удобной. В 1902 году, в июле, родилась моя сестра Марина…»

«В ноябре 1904 года появилась на свет и я. Моим крёстным отцом был дедушка Александр Александрович, а крёстной матерью – Екатерина Иустиновна Ланская, которую звали бабушкой…»

«Мы росли с сестрой очень дружно, с самых первых лет и до конца её недолгой жизни. Когда в 1908 году явился на свет наш брат Саша, он так же естественно вошёл в нашу дружную троицу. Так мы жили втроём своей детской счастливой жизнью, окружённые заботой и любовью ближних».

Образ матери теплился в памяти: её не стало, когда Наташе Мезенцовой не сравнялось и пяти лет. Младшая дочь берегла всё, что было связано с жизнью обожаемой ею матушки, увы, такой недолгой…

Но это материнское письмо, найденное в архиве не столь давно, ей не суждено было прочесть. Будто привиделась матери ужасная судьба сына, будто открылось ей что-то страшное и пугающее перед кончиной! Или, зная будущность Александра, хочется так думать.

Буквально за считаные недели до смерти Вера Александровна пишет сестре Анне Пушкиной в Петербург (23 декабря 1908 года): «Милая Анночка, поздравляю с Рождеством! Дай Бог тебе всего хорошего, дорогая, здоровья и всякого благополучия. А теперь вот что: у моих всех коклюш, и у Саши. Это меня страшно волнует и беспокоит. <…> А теперь вот уже третья неделя, как кашляет Саша. Иные припадки у него очень сильные, левое плечо мое неоднократно бывает всё мокрое от его слюны от его слюны и мокроты. Выписывали доктора из Москвы, тот сказал, что лучшее средство – это размер комнат, а затем прописал бром и венокол и велел терпеливо ждать. Конечно, самый страх за Сашу. Но что делать, всё во власти Божьей. Но всё же, будь добра, побывай в Лавре, поставь свечку Святому Александру Невскому. Дай бы Бог, чтобы всё было хорошо…»

Материнский страх за сына был тогда напрасен. Саша выздоровел, а вот сама она сгорела от дифтерита буквально в считаные дни, в феврале 1909 года, в подмосковной Лопасне.

И в другом, одном из своих последних писем Вера Мезенцова, сообщая сестре о болезни детей – Марины, Наташи и маленького сына, – горько вздыхает: «Бедный Саша!»

Единственный раз Саше Мезенцову довелось побывать за границей, увидеть «полуденные края», «лазурь чужих небес», о коих мечталось его великому прадеду. Сашу и его сестёр увезла на юг Франции тётушка Надежда Пушкина, тотчас после внезапной смерти их матери Веры Александровны. Вряд ли годовалый малыш в столь нежном возрасте смог запомнить средиземноморские красоты, чудесный Лазурный Берег.

Он запомнил иное. Самые светлые страницы его жизни – московское детство и юность. Любимые сёстры, заботливый любящий отец. Милая тётушка Анна, знавшая бесконечное количество семейных историй и преданий. Воистину живая Пушкинская энциклопедия! С ней было так занятно беседовать, поначалу не понимая, удивляясь и даже негодуя, как смеет она великого Пушкина запросто называть «дедом»? Разве это возможно? Позже понял: в том её обращении не было фамильярности. Напротив, это был так тепло, по-родственному. Верно, и сам Пушкин счастлив был услышать то заветное для него слово из уст родной внучки! Сохранившей не только наследственные предания и реликвии, но и саму светозарную фамилию.

Удивительно, но грядущее не страшило поэта – он предвидел, что имя его, безупречное и незапятнанное, останется в благодарной памяти потомков:

 
Не весь я предан тленью;
С моей, быть может, тенью
Полунощной порой
Сын Феба молодой,
Мой правнук просвещенный,
Беседовать придет…
 

Словно сама мысль о незнаемых внуках и правнуках даровала Пушкину великое утешение. И как занимала его их будущность! Но судьба, что уготована была его правнуку Александру, вряд ли и в самом страшном сне могла пригрезиться поэту.

Да, Александр Мезенцов был достоин того «титула», удостоившего поэтом своих наследников, став поистине просвещённым юношей: знающим, начитанным, владеющим иностранными языками. Крепкого сложения, он любил спорт, занимался академической греблей. Стал студентом Тимирязевской сельскохозяйственной академии.

Прельщала ли его будущая специальность? Возможно, да. Ведь в детские и юношеские годы он подолгу бывал в отцовском имении, что на Смоленщине, любил лошадей (в усадьбе была отменная конюшня), не чурался обычных дел, знал, как работать на земле, чтобы та по осени одарила щедрым урожаем. Возможно, юноша Мезенцов лелеял иные мечты, но сбыться им в тех, двадцатых годах было не дано, ведь приёмной комиссии любого вуза было заранее ведомо – абитуриент отнюдь не пролетарских и не крестьянских кровей. А значит, не достоин постигать точные или гуманитарные науки! Разве что для аграрного вуза можно сделать послабление…

Александр Мезенцов, правнук поэта, студент «Тимирязевки». 1928 г.

При своём основании в XIX столетии новое учебное заведение нарекли Петровской академией. А в декабре 1923-го переименовали в Сельскохозяйственную академию имени К.А. Тимирязева, или в обиходе – Тимирязевку. Имелось в ней всего три факультета: агрономический, экономический и инженерный. Позднее, в начале тридцатых, на базе тех факультетов возникли Гидромелиоративный институт, Институт сельскохозяйственного производства, Институт рыбной промышленности.

На каком из факультетов учился студент Тимирязевки Мезенцов, какую будущую профессию избрал для себя? Увы, данных нет.

Зато известно другое: был он глубоко верующим человеком, что, мягко говоря, в те годы не приветствовалось. Да и в вину ему, абсолютно недоказанную (со слов одного из друзей-студентов, тоже верующего и посещавшего церковь, но не выдержавшего допросов «с пристрастием» и назвавшего имя Александра), вменялось участие в некоем молодёжном кружке.

«Я слыхала, – уточняет Наталия Сергеевна, – что Миша (так звали того студента, друга Александра) со страху много наговорил и на себя, и на товарищей».

Чуть ранее был арестован протоиерей, учёный-богослов Иван Алексеевич Артоболевский. Священника обвиняли в создании в Сельскохозяйственной академии кружка христианской молодёжи, а также в «использовании своего положения священнослужителя с целью контрреволюционной агитации во время проповедей в храме и в частном быту». В деле приводилась речь протоиерея, сказанная им в дружеском кругу: «Никогда ещё в истории так не страдал наш русский народ, как сейчас. Но что делать? Наш русский народ – православный богоносец. Придёт время, он покажет свою силу и свергнет безбожное иго силой Божией».

В последнем своём слове отец Иоанн виновным в «контрреволюционной агитации» себя не признал, твёрдо заявив «судьям», что не отрекается от веры. «Тройка» НКВД вынесла суровый расстрельный приговор, что незамедлительно и был приведён в исполнение в феврале 1938-го. На печально известном Бутовском полигоне близ тогдашней Москвы.

…Пройдут годы, и на заре нового столетия, в августе двухтысячного, отец Иоанн будет прославлен в сонме новомучеников на Архиерейском соборе Русской православной церкви. А не столь давно при Тимирязевке – ныне Российском аграрном университете – освятили небольшую церковь в память Иоанна Артоболевского, где и прошли первые службы.

Посмею предположить, студент Мезенцов знал батюшку Иоанна, слушал его проповеди. Быть может, состоял членом кружка христианской молодежи, окормляемого пастырем. Так это или иначе, но вместе с духовным наставником его мученическую судьбу разделил и Александр Мезенцов. Только намного ранее.

…Давние горестные раздумья Пушкина о неведомых ему внуках:

 
Хоть нищи будут наши внуки…
 

 
Эх, такая ли то беда!.. Были бы свободны.
 

Слава Богу, не дано было Александру Сергеевичу испытать, что значит истинная несвобода! Не знать, не слышать столь страшного и непонятного слова – ГУЛАГ!

В памяти Наталии Сергеевны с кинематографической точностью запечатлелся осенний вечер 1930-го, словно надвое расколовший её жизнь и судьбу брата. Александр ещё не вернулся из института, когда в квартиру постучали и, предъявив красные книжечки, вошли трое незнакомцев. Незваные гости по-свойски расположились в комнате Александра и стали дожидаться хозяина.

«Как сейчас помню, когда один из чекистов услышал звук ключа в замке входной двери и в переднюю уже входил Саша, он бросился бегом к двери с револьвером в руке. По его команде Саша спокойно, с презрением, поднял руки, пока тот обыскивал его с головы до пят! Помню эти детали, этот театр так ясно, как будто сейчас это всё перед моими глазами. Потом был обыск; всё в комнате было перевёрнуто вверх дном, и всё бросалось на пол. К концу этой работы пол был весь устлан всевозможными предметами. Конечно, ничего не нашли. Саша уже одевался в передней, когда няня Настя, совсем потрясённая от этого нового удара, вдруг обратилась к старшему чекисту: «Отпустите его скорее, он ни в чём не виноват!» Эти слова прозвучали так взволнованно и грустно, что тот ответил ей каким-то смягчённым тоном: «Если они не виноваты, то их отпустят», почему-то называя Сашу в третьем лице». Мы горячо простились. Они ушли. Что было в первые мгновения после ухода брата, я не помню совершенно».

За два месяца до ареста Александра был арестован отец Сергей Петрович Мезенцов. И так уж случилось, что оба они почти одновременно оказались за решёткой: вначале в тюрьме на Лубянке, а после – в не менее известной Бутырской тюрьме. Но узнали о том отец и сын лишь случайно.

Первым был выслан старый генерал: путь его лежал в сибирский Нарым. Следом за ним отправлен был на Север и его сын. Приговор студенту Александру Мезенцову вынесли суровый: восемь лет лагерных работ!

«Проводить его мы не смогли, всё было очень засекречено, не дали даже свидания, – пишет Наталия Сергеевна, – но тёплые вещи, всё необходимое и съестное удалось ему передать. Этап был долгим и тяжёлым. Но молодость и отменное здоровье помогли ему во всех лишениях, подчас невероятных. В одном длительном переходе он и его товарищи были совершенно лишены питья. Измученные жаждой, они сильно страдали…»

Да, Александр Сергеевич (не просто тёзка поэта, а его родной правнук!) в двадцать лет угодил за колючую проволоку. В исправительно-трудовой лагерь. И без какой-то либо вины.

Вспомним, что и сам Пушкин (в таком же возрасте!) чуть было не отправился на Соловки или в Сибирь: за опального поэта (в вину ему вменялись дерзкие вольнолюбивые стихи) вступились тогда Жуковский и мягкосердечная императрица Елизавета Алексеевна. Двадцатилетний поэт отделался лишь ссылкой в Бессарабию. В тридцатых годах ХХ века её, бесспорно, сочли бы поездкой на курорт!

«Вообще советский лагерь, – это неописуемое чудовищное злодеяние, которое со временем дошло до предела всего человеческого, а в те годы только начинало свою бурную деятельность, – Наталия Мезенцова знала о том не понаслышке. – Когда брат находился в заключении, пыток ещё не было, слава Богу. Дело Саши и его товарищей следователи считали несерьёзным, выдуманным, у брата было всего два допроса, довольно бессмысленных. Но бесчеловечное обращение изматывало людей. Голодные, измученные, в любой мороз шли на работу, на лесозаготовки. Шли в темноте рано утром, друг за другом, по тропинке, среди снега, и на ходу спали, и вдруг, наткнувшись на идущего впереди, просыпались!»

Наталия Сергеевна приводит перечень этапов брата за 1930–1931 годы, будто перелистывает грустные страницы его «лагерной» биографии.

«1. Кемь, Петровский Ям»

Ныне посёлка с таким названием в Карелии нет. Петровский Ям находился на правом берегу реки Выг, при впадении в Выгозеро, – здесь-то и образовалось поселение сплавщиков леса Белбалтлага. За заковыристой аббревиатурой значилось – Беломорско-Балтийский исправительно-трудовой лагерь. И «вырос» он для строительства одноимённого канала на базе недоброй славы Соловецкого лагеря.

Негласная лагерная столица находилась неподалёку, на станции Медвежья Гора, ныне – город Медвежьегорск. Именно туда в августе 1938-го поступил зловещий приказ наркома внутренних дел СССР Николая Ежова: «Петрозаводск НКВД Тенисону, Медвежья Гора Белбалтлаг НКВД Чунтонову, Астрову. Приказываю:

С 10 августа сего года начать и в двухмесячный срок закончить операцию по репрессированию наиболее активных антисоветских элементов… ведущих в лагерях активную антисоветскую подрывную работу. Репрессии подлежат также и уголовные элементы, содержащиеся в лагерях и ведущие там преступную деятельность.

Все перечисленные выше контингенты, после рассмотрения их дел на тройках, подлежат расстрелу.

Вам утверждается лимит подлежащих репрессированию по Белбалтлагу 800 (восемьсот) человек».

Тогда за два месяца (без допросов и очных ставок, без каких-либо доказательств!) на острове Горелый на Выгозере и в Медвежьегорске расстреляли более тысячи заключённых. Спущенный сверху «план» был успешно «перевыполнен»… Видимо, палачей не смутило, что несколько «переусердствовали», превысили «лимит», ну да ведь в Белбалтлаге не было недостатка в заключённых. Так, в декабре 1932-го в нём числилось 107 900 узников, большинство из коих рыли канал, остальные – валили карельский лес.

Строительство Беломорканала, – в нём участвовал заключённый Александр Мезенцов.

Архивная фотография. 1930-е гг.

Позднее, в Финскую войну, или Зимнюю войну, как окрестили её финны, в Петровском Яме разыгралась другая трагедия: финские диверсанты сожгли советский военно-полевой госпиталь, а вмести с ним и его пациентов – раненых солдат и офицеров – и весь медперсонал – врачей и медсестёр.

Поистине проклятое место…

Но все те несчастья случатся после, не при жизни бывшего студента Александра Мезенцова. Он пробыл в Петровском Яме недолго и уже в декабре 1930-го переведён был на Попов остров.

«2. Попов остров, Медвежья гора».

Именно здесь, на Поповом острове, находился пересыльный пункт Соловецкого лагеря. Уже одно название острова вселяло чувство страха, ведь он лежал на пути всех, кто должен был отбывать наказание в Соловецком лагере особого назначения. Поистине, СЛОН, так сокращенно именовался лагерь, «перемолол», раздавил чудовищными «ногами» не одну тысячу своих жертв. Через Попов остров заключённые переправлялись на Соловки. Вот его роль, как трактовалась она «вершителями судеб»: «Кемский пересыльный пункт… в виду некоторых особенностей своей работы, кроме общих задач, организует и ведет приём прибывающих в УСЛОН заключённых, их регистрацию, распределение по другим отделениям… отправку из лагеря заключённых, хозяйственное и санитарное обслуживание их во время пребывания в Пункте».

Как бюрократически гладко и выверенно, как безобидно читается всё на бумаге!

Прочертила судьба Александру Мезенцову прямой путь от ласкового Лазурного Берега Средиземноморья до скалистых берегов студёного Белого моря; от солнечных Канн и Ниццы, от столичных Москвы и Петербурга до северного Попова острова, с бараками вдоль дощатых лагерных улиц и с одной из них, главной, горько именованной «Невским проспектом».

 
Онегин, добрый мой приятель,
Родился на брегах Невы,
Где, может быть, родились вы
Или блистали, мой читатель;
Там некогда гулял и я:
Но вреден север для меня.
 

Как легки и игривы пушкинские строки! Сколь весело и остроумно намекает поэт о «вредности» для него севера, то бишь Петербурга, подразумевая отнюдь не здоровье, но вынужденный свой отъезд в южную ссылку. Легко ли забыть великолепную Северную столицу? Да и где ещё можно так беззаботно блистать, как не на нарядном Невском проспекте?!

Вспоминались ли те знакомые строки Александру Мезенцову, вместе со строем таких же несчастных печатавшему шаг по гулкому деревянному настилу, в насмешку прозванному «Невским»? Нет, не дай Бог никому «прогуливаться» по подобным «проспектам»!

Преддверие ада – это Попов остров, а сам ад – ближайшие Соловецкие острова. Хотя и ад, и его «преддверие» – внешне почти неотличимы.

На Попов остров бесконечно прибывали всё новые этапы заключённых, чтобы с открытием навигации двинуться далее, на Соловки. Северный остров незримо хранит следы филолога Дмитрия Лихачёва, священника и философа Павла Флоренского, писателей Георгия Осоргина и Олега Волков, многих-многих лучших людей страны. Им предстояла своя Голгофа, свой крестный путь. Далеко не всем после всех тех нечеловеческих испытаний посчастливилось вернуться в родной дом…

Что мог видеть на далёком холодном острове московский студент Александр Мезенцов? Какие чувства испытать?

Александр Мезенцов не оставил записок о чудовищных днях и ночах, проведённых им на Поповом острове (известно и другое его название – остров Революции), ну а чаще его называли «Дорогой в ад». Но не вёл ли правнук поэта тайный дневник? Хотя в такую гипотетическую возможность верится с трудом. О каких дневниках или записках могла идти речь на диком, казалось, проклятом Богом острове среди студёного моря?! После каторжных работ беднягами владело одно желание – упасть на нары и забыться кратким тревожным сном.

Зато остались воспоминания узников Попова острова, былых его невольников. Тех, кому посчастливилось выжить. Правда, их мемуары увидели свет много позже. И так легко, благодаря тем живым свидетельствам, воссоздать безотрадную картину жизни красивого молодого человека, полного любви ко всем и ко всему и вмиг всё потерявшего.

Взглянем на островную лагерную жизнь глазами писателя Олега Волкова: «Вышки, сколоченные из хлипких брёвнышек. Пятачок площади, обнесённый оградой из колючей проволоки. На нём, возле примитивного дебаркадера, длинный низкий барак.

Это Кемский пересыльный пункт. Зловеще знаменитый Попов остров – «КЕМЬ-ПЕР-ПУНКТ», зона на каменистом и болотистом берегу Белого моря, недалеко от захолустного деревянного городка Кемь. От нашей выгрузки в Кеми сохранилось очень резкое ощущение своей вброшенности в ворочающееся, беспорядочно понукаемое, куда-то направляемое многолюдие, тесноты, необходимости что-то выполнять под непрерывные окрики и брань. Всё вокруг кишело людьми с мешками, сумками, деревянными чемоданами, толпившимися в оцеплении солдат, вооружённых винтовками с примкнутыми штыками. После длившегося бесконечно ожидания у обвитых колючей проволокой ворот зоны – тут этапы принимала целая ватага лагерного начальства, писари сверяли списки с записями в формулярах, опрашивали, выясняли, – я, наконец, оказался в бараке, широком, низком и длинном, с двумя проходами между тремя порядками капитально сооружённых двухъярусных нар… Заключённые тут как пересчитываемые в гурте головы скота: их надо подкормить, не дать вовсе запаршиветь в дороге, чтобы было что сдать приёмщику. <…>

Нас большими партиями выводили за зону, чтобы позабавиться зрелищем, как ошалевшая от страха, окликов и избиений толпа мечется и старается вокруг явно нелепого дела. Нас заставляли вылавливать в мелком прибрежном заливчике нанесённые течением бревна и вытаскивать их наверх по крутому склону на катище; не только что лебёдок, у нас даже верёвок не было, чтобы зачаливать их. Мы артелями по десять – двенадцать вручную катили каждое бревно перед собой, оскользаясь, едва удерживаясь на скате. Не справившись, бревно упускали, и оно, то расшвыривая, а то калеча нас, плюхалось обратно в воду».

А вот и другой, непредвзятый взгляд на жизнь узников Попова острова – взгляд тринадцатилетней девочки Кати, на ту пору жительницы островного посёлка: «…Наш дом был крайним на улице. В нём располагалась лагерная контора, поэтому о многих событиях в жизни заключённых мы, любопытные подростки, знали. Тогда посёлок не был таким большим, как сейчас. Отходы лесозавода, рейки сваливали в воду. Так увеличивалась площадь острова. Заключённые носили отходы вручную, толкали тяжелые вагонетки, гружённые рейками. Это был один из видов работ, на которых они были заняты. Других гоняли по этапу на строительство дороги Кемь – Ухта.

Мы, дети, всегда с интересом и сочувствием смотрели, как открываются тяжёлые ворота и заключённых выводят на работу. Смотреть на них было страшно. Плохо одетые, обутые во что попало, худые, голодные, шли они под оклики надзирателей. Местное население пыталось как-то помочь им, бросить что-нибудь съестное. Но тут же следовал грубый оклик, а иногда и удар прикладом. Эти минуты заключённые использовали, чтобы кинуть нам записку, письмо, привязанные к камню. Если удавалось перехватить, то мы отправляли письма по назначению, так родственники узников получали весточку от них».

Такая вот лагерная «почта»! Правда, не всегда передача писем завершалась столь безобидно; той же девочке Кате помнился и другой эпизод, схожий со сценой средневековой казни: «Были и жалобы, в которых заключенные сообщали о том, что живут они в ужасных условиях, просили о помощи. Одно из таких писем было адресовано Михаилу Калинину. Приезжала комиссия, разбирались, вызывали в контору тех, кто подписал жалобу. А через неделю, когда комиссия уехала, с подписавшимися расправились. Привязали к лошади и на скорости провезли по пням, где-то в лесу и выбросили мёртвых».

Другие наблюдения девочки-подростка из жизни узников Попова острова: «Одевались заключённые очень плохо. На ноги привязывали отрезанные рукава фуфаек, калоши, редко у кого были сапоги. <…> Кормили заключённых тоже плохо, давали бурду из капусты. Поэтому и умирали они ежедневно».

Александру Мезенцову тогда, на Поповом острове, удалось выжить. Но лишь для того, чтобы испытать новые страдания в другом лагере, снискавшем не менее печальную известность.

«3. Карело-Мурманская железная дорога, станция Май-Губа, II отряд у Сик-Митль».

Наталия Сергеевна называет и другой схожий адрес, куда был вскоре переведён её брат, там же близ станции Май-Губа. «Последний лагерь, – замечает она, – был уже смешанным, то есть там находились и женщины».

Сама станция Май-Губа стояла на железнодорожном перегоне Сегеж – Беломорск. Одноименный посёлок располагался на северно-западном берегу Выгозера. Живописному карельскому озеру и определено было стать частью Беломорканала.

Сам канал, соединивший Белое море с Онежским озером, открывал выход к морю Балтийскому и к Волго-Балтийскому водному пути. Беломорканал, как его стали называть, сооружён был в рекордно короткий срок силами заключённых. «Гордость первой пятилетки» – это и первое в Стране Советов стопроцентное лагерное строительство! Канал в 227 километров, имевший на своём долгом пути 19 шлюзов, был торжественно открыт летом 1933-го. Своё начало водный путь брал в Повенецкой губе Онежского озера, у посёлка Повенец, и завершал в Сорокской губе Белого моря, у Беломорска.

Идея о строительстве судоходного канала пришла в голову ещё Петру I во время Северной войны, когда из Белого моря на Онегу пришлось скрытно перегонять два фрегата. Причём с немалыми трудностями: подчас многопушечные парусники тащили волоком.

Царская затея не канула в Лету и в пушкинские времена: в 1835-м на стол Николая I лёг проект графа Александра Бенкендорфа. Знать бы поэту, что воплощать в жизнь то благое намерение, о коем он мог быть наслышан, – ведь задуманный канал, а о нём много говорили и спорили, был стратегически важен России, точнее, её военно-морскому флоту, – придётся его правнуку!

Вот он тот судьбоносный для тысяч несчастных день – 31 июля 1930 года, когда при Совете труда и обороны СССР был создан Особый комитет по строительству Беломорско-Балтийского водного пути. Вряд ли известие обрадовало или взволновало тогда студента Александра Мезенцова, не ведавшего о скорой своей сопричастности к грядущей стройке…