Текст книги "Три века с Пушкиным. Странствия рукописей и реликвий"

Фонд Достоевского

«Непостижное уму»

Пушкин есть пророчество и указание.

Фёдор Достоевский

Без Пушкина, верно, не было бы и Достоевского. Он кумир его детских и юношеских лет. Оба они – поэт и писатель – москвичи по рождению.

Когда 30 октября 1821 года в Москве, во флигеле Мариинской больницы для бедных, появился на свет мальчик, наречённый Фёдором, Александр Пушкин был далеко от Первопрестольной, на юге России, в Кишинёве. Уже познал он славу певца «Руслана и Людмилы», уже легли на листы наброски «Бахчисарайского фонтана» и «Братьев-разбойников» – поэтическим замыслам тесно в молодой кудрявой голове. Поэт увлечён заветной мыслью: он рвётся на войну – сражаться за свободу Греции. Желание столь яркое, что в письме его знакомца упоминается «новость»: будто «кишинёвец… ускользнул к грекам». И он влюблён. Страстно влюблён в гречанку Калипсо Полихрони, чьи яркие и резкие профили мелькают на страницах пушкинских рукописей.

А в метрической книге церкви Петра и Павла в те дни появилась запись: «Родился младенец, в доме больницы бедных, у штаб-лекаря Михаила Андреича Достоевского, сын Фёдор».

…При жизни Фёдору Достоевскому с Пушкиным встретиться не довелось: слишком уж велики были и возрастной, и социальный разрывы! Но известно, что ещё подростком Достоевский прочитал «Пиковую даму», увидевшую свет в 1835-м, на страницах «Библиотеки для чтения».

Грядущий – 1836 – год стал горестным в жизни двух русских гениев: фатальная параллель пролегла в их судьбах. И Надежда Осиповна Пушкина, и Мария Фёдоровна Достоевская, обе матери, тяжело занемогли в тот год.

Считается, Надежда Осиповна не слишком баловала лаской и вниманием детей, особенно старшего сына Александра. Всё это, уже традиционно, многочисленные биографы поэта вменяют ей во грех. Стоит, однако же, перечесть её письма к детям (составляющие ныне целые тома!), в особенности к дочери, чтобы понять, сколь удивительно доброй и самоотверженной матерью была Надежда Осиповна. Да и душевных потрясений на её долю выпало с лихвой: из восьми рождённых ею детей пятеро (четверо сыновей и дочь) умерли в младенчестве и в раннем детстве.

Почему-то забывается одно весьма важное свидетельство – строки из письма Софьи Дельвиг, жены лицейского друга поэта. В мае 1827 года она пишет приятельнице: «Я познакомилась с Александром, – он приехал вчера, и мы провели с ним день у его родителей. Надобно было видеть радость матери Пушкина: она плакала как ребёнок и всех нас растрогала».

Сыновнюю преданность Александра Надежда Осиповна сумела оценить лишь в последние годы жизни, омрачённые тяжёлой болезнью, и горько сожалела, что не смогла сделать это раньше… «Я могу сказать тебе, дражайшая моя Ольга, что моя болезнь очень была серьёзна; я много беспокойства причинила твоему отцу, как и Александру», – жаловалась она дочери в марте 1835-го. А в другом письме, датируемом маем того же года, Надежда Осиповна признавалась ей: «Я разлюбила Петербург и боюсь ехать этот год в Михайловское, быть может, это предчувствие. Впрочем, пусть будет, как захочет Бог, да свершится Его воля».

Незадолго до кончины матери поэта приехавшая её навестить Анна Керн вспоминала: «Она уже не вставала с постели, которая стояла посреди комнаты, головами к окнам; они (Пушкины, поэт и Натали. – Л.Ч.) сидели рядом на маленьком диване у стены, и Надежда Осиповна смотрела на них ласково, с любовью, а Александр Сергеевич держал в руке конец боа своей жены и тихонько гладил его, как будто тем выражая ласку к жене и ласку к матери…»

Умерла Надежда Осиповна на рассвете 29 марта 1836 года, в Страстную субботу. Александр Сергеевич был чрезвычайно удручён этой потерей и, по воспоминаниям друзей, «жаловался на судьбу, что она и тут его не пощадила, дав ему такое короткое время пользоваться нежностью материнской, которой до того времени он не знал».

Александр Сергеевич, один из всей семьи, сопровождал траурный кортеж, отправившийся в начале апреля в скорбный путь из Петербурга в Псковскую губернию. Упокоилась Надежда Пушкина в древнем Святогорском монастыре, у алтарной стены Успенского собора, подле своих родителей.

…Марии Фёдоровне, матери Достоевского, предстояло прожить ещё совсем немного: её не стало в конце февраля тридцать седьмого, рокового для России года. Скорбные заметы судьбы, те самые горестные «сближения».

Брат писателя Андрей вспоминал: «С начала нового 1837 года состояние маменьки очень ухудшилось, она почти не вставала с постели, а с февраля месяца и совершенно слегла».

Коллеги доктора Михаила Достоевского всеми силами пытались помочь его бедной жене. Но врачебные советы, прописанные микстуры и порошки не помогли больной… 1 марта её похоронили на московском Лазаревском кладбище. (Увы, в годы советской власти старинный погост сровняли с землёй, обратив в… детский парк.) Мария Фёдоровна умерла рано – ей не исполнилось и тридцати семи.

Был в биографии Достоевского день, весьма для него значимый, – день знакомства с графиней Наталией Меренберг, дочерью «полубога». Встреча с ней случилась в Москве на открытии памятника Пушкину, близ Страстного монастыря.

В тот свой последний приезд в родной город Фёдор Михайлович поселился в «Лоскутной», роскошнейшей московской гостинице, стоявшей прежде на Тверской, близ Иверской часовни. Именно из «Лоскутной», особо любимой русской интеллигенцией (гостиничный тридцать третий номер долгое время, вплоть до революционных событий, украшал портрет великого писателя), Достоевский отправлял восторженные письма жене Анне Григорьевне, здесь готовился и к ярчайшему своему выступлению, дани памяти Пушкину.

Исторической гостиницы давным-давно нет: она снесена в 1930-х годах, и ныне на её месте – вход в подземный торговый центр «Охотный Ряд». Но в Центральном историческом архиве Москвы хранится гостиничный счёт на имя знаменитого постояльца, из коего можно узнать, что Фёдор Михайлович, как настоящий москвич, частенько заказывал себе самовар. И свечи, чтобы в их тусклом мерцающем свете писать нетленные строки о Пушкине.

А по соседству с «Лоскутной», в гостинице «Дрезден», стоявшей на Тверской площади и выходившей окнами на Тверскую, на особняк генерал-губернатора («Дрезден» словно вобрал в себя старые стены прежней гостиницы «Север», где не единожды, во время приездов в Москву, жил Александр Сергеевич), остановился старший сын поэта, «флигель-адъютант Его Императорского Величества», полковник и в скором будущем генерал-майор Александр Пушкин.

Пути обоих – и Фёдора Михайловича, и Александра Александровича – в тот памятный день 6 июня 1880 года удивительным образом совпали: и Достоевский, и Пушкин – оба они спешили к Тверскому бульвару, где вот-вот должно было спасть покрывало и явить взорам величественный в своей простоте памятник любимцу России. Вместе с ними устремились к бульвару многие москвичи.

Самыми дорогими и почётными гостями на торжестве, бесспорно, стали дети и внуки поэта. Сыновья Александр и Григорий Пушкины, дочери Мария Гартунг и графиня Наталия фон Меренберг возложили к подножию опекушинского монумента венки из белых роз и лилий. Первым то сделал Александр Александрович, – его венок, что лёг к подножию памятника отцу, отличался строгой изысканностью: составлен был лишь из белых цветов. Пьедестал же самого монумента на Тверском бульваре обвивали лавровые гирлянды.

Фёдор Михайлович в письме к жене в Старую Руссу, описывая торжество в Первопрестольной, не преминул сообщить: «Видел… и даже говорил… с дочерью Пушкина (Нассауской)». А ранее, в начале того же года, он заочно знакомится с ней благодаря посланию из Германии Анны Философовой, где та сообщает о встрече в Висбадене с Наталией Александровной: «Её фамилия графиня Меренберг, хотя она замужем за принцем Нассауским. Так странно видеть детище нашего полубога замужем за немцем. Она до сих пор красива… очень обходительна, а муж – немец, добряк, чрезвычайно добродушный господин…»

А в Старую Руссу к «Ея Высокоблагородию Анне Григорьевне Достоевской» вновь летит письмо: «Милый мой дорогой голубчик Аня, пишу тебе наскоро. Открытие монумента прошло вчера, где же описывать? Тут и в 20 листов не опишешь, да и времени ни минуты. Вот уже 3-ю ночь сплю только по 5 часов, да и эту ночь также».

Памятник Пушкину в Москве. Фотография автора. 2018 г.

Апофеозом тех пушкинских торжеств в Москве стала блистательная речь Фёдора Достоевского в зале Благородного собрания, произнесённая им на заседании Общества любителей российской словесности и вызвавшая небывалый восторг публики. Гром аплодисментов сменился шквалом оваций, все буквально вскочили со своих мест: кричали, обнимались, плакали, а особо чувствительные дамы даже падали в обморок. Фёдору Достоевскому и определено было вывести самую ёмкую и верную формулу: «Пушкин есть пророчество и указание».

«И никогда ещё ни один русский писатель, ни прежде, ни после его, не соединялся так задушевно и родственно с народом своим, как Пушкин. <…> Жил бы Пушкин долее, так и между нами было бы, может быть, менее недоразумений и споров, чем видим теперь. Но Бог судил иначе. Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унёс с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем» – так говорил и так веровал Фёдор Михайлович. Последние слова его, произнесённые со сцены Благородного собрания, прозвучали напутствием будущим поколениям.

Графиня Наталия Александровна фон Меренберг, младшая дочь поэта.

Фотография. Начало 1870-х гг.

«Когда Достоевский кончил, вся зала духовно была у ног его. Он победил, растрогал, увлёк, примирил. Он доставил минуту счастья и наслаждения душе и эстетике. За эту-то минуту и не знали, как благодарить его. У мужчин были слёзы на глазах, дамы рыдали от волнения, стон и гром оглашали воздух, группа словесников обнимала высокоодарённого писателя, а несколько молодых девушек спешили к нему с лавровым венком и увенчали его тут же, на эстраде, среди дошедших до своего апогея оваций».

Потрясённый журналист, написавший эти строки, убеждал читателей: «Человеческое слово не может претендовать на большую силу!» Речь о русском гении стала истинным триумфом другого гения – Достоевского.

«Я считаю речь Фёдора Михайловича Достоевского событием в нашей литературе, – указывал Иван Аксаков. – Вчера ещё можно было толковать о том, великий ли всемирный поэт Пушкин или нет; сегодня этот вопрос упразднён; истинное значение Пушкина показано, и нечего больше толковать!»

Позднее один из столпов православия митрополит Антоний, в миру Алексей Храповицкий, богослов и философ, скажет: «Летом 1880 года авторитет Достоевского достиг наивысшего предела; это было по произнесении его знаменитой, исторической речи о Пушкине на Московских торжествах при открытии памятника… народный восторг выразился так бурно, так пламенно, что казалось, жизнь общества отныне радикально перевернётся. Слушатели обнимались; обнимали оратора; мирились враги; возрождалась православная Россия…» Жаль, что тех проникновенных и всеобъемлющих слов не довелось слышать самому Достоевскому!

Ну а лавровый венок, коим блистательного оратора увенчали на сцене, Фёдор Михайлович уже ночью, в безлюдной Москве, возложил к подножию памятника Пушкину. В ту самую минуту словно исполнилось давнее пророчество поэта – в наследии юного Александра Пушкина остались задорные строки: будущий его памятник увенчают «лавровым венцом»!

В зале Благородного собрания среди многочисленной публики внимали именитому писателю сыновья и дочери поэта. В восхищении слушала Достоевского и приехавшая из Германии графиня Наталия фон Меренберг.

Но знал ли Фёдор Михайлович, что жизненные пути его и младшей дочери Пушкина пересеклись не в Москве, а намного ранее? И где же? В Швейцарии, на берегу Женевского озера. В Женеве, городе, навсегда вошедшем в историю мировой литературы. Ведь именно там осенью 1867-го на бумажном листе «проросли» первые строки будущего романа «Идиот», одного из любимых творений Достоевского, вобравшего в себя все его нравственные и философские раздумья, мечту представить человека, по всепрощению и сострадательности уподобившего Христу.

Фёдор Михайлович Достоевский

Вот письмо самого творца, адресованное им из Женевы поэту Аполлону Майкову на исходе 1867 года: «Давно уже мучила меня одна мысль, но я боялся из неё сделать роман, потому что мысль слишком трудная и я к ней не приготовлен, хотя мысль вполне соблазнительная и я люблю её. Идея эта – изобразить вполне прекрасного человека. Труднее этого, по-моему, быть ничего не может, в наше время особенно».

Случайно то или нет, но в новом романе Достоевского нашлось место и Пушкину. Точнее, его балладе «Жил на свете рыцарь бедный…».

Любопытен диалог, что ведут Аглая, самая младшая и самая красивая из трёх сестёр Епанчиных, и Коля Иволгин:

«Там, в стихах этих, не сказано, в чём, собственно, состоял идеал «рыцаря бедного», но видно, что это был какой-то светлый образ, «образ чистой красоты», и влюблённый рыцарь вместо шарфа даже чётки себе повязал на шею. Правда, есть ещё там какой-то тёмный, недоговоренный девиз, буквы А.Н. Б., которые он начертал на щите своём…

– А.Н. Д., – поправил Коля.

– А я говорю А.Н. Б., и так хочу говорить, – с досадой перебила Аглая, – как бы то ни было, а ясное дело, что этому «бедному рыцарю» уже всё равно стало: кто бы ни была и что бы ни сделала его дама. Довольно того, что он её выбрал и поверил её «чистой красоте», а затем уже преклонился пред нею навеки; в том-то и заслуга, что если б она потом хоть воровкой была, то он всё-таки должен был ей верить и за её чистую красоту копья ломать. Поэту хотелось, кажется, совокупить в один чрезвычайный образ всё огромное понятие средневековой рыцарской платонической любви какого-нибудь чистого и высокого рыцаря; разумеется, всё это идеал. В «рыцаре же бедном» это чувство дошло уже до последней степени, до аскетизма; надо признаться, что способность к такому чувству много обозначает и что такие чувства оставляют по себе черту глубокую и весьма, с одной стороны, похвальную, не говоря уже о Дон-Кихоте».

Самая первая запись Достоевского о замысле «Идиота», романе о «бедном рыцаре», или «князе-Христе», известна: «14 сентября 67. Женева». Из благословенной Швейцарии, из тихой, будто дремлющей Женевы, приезжает в Петербург и герой романа – князь Лев Николаевич Мышкин.

 
Путешествуя в Женеву,
На дороге у креста
Видел он Марию деву,
Матерь господа Христа.
 

Пушкинские стихи эти генеральша Епанчина, одна из героинь романа, заставляет прочесть дочь Аглаю, свою любимицу, что та, исполняя волю маменьки, и делает весьма вдохновенно, намеренно изменяя божественные инициалы, начертанные рыцарем на щите, на инициалы Настасьи Филипповны Барашковой, что пылают в душе влюблённого князя-рыцаря Мышкина.

 
Полон верой и любовью,
Верен набожной мечте,
Ave, Mater Dei[5]5
  Радуйся, Матерь Божия (лат.).


[Закрыть] кровью
Написал он на щите.
 

«Глаза её (Аглаи) блистали, и лёгкая, едва заметная судорога вдохновения и восторга раза два прошла по её прекрасному лицу. Она прочла:

 
Жил на свете рыцарь бедный,
Молчаливый и простой,
С виду сумрачный и бледный,
Духом смелый и прямой.
 
 
Он имел одно виденье,
Непостижное уму,
И глубоко впечатленье
В сердце врезалось ему.
 

Припоминая потом всю эту минуту, князь долго в чрезвычайном смущении мучился одним неразрешимым для него вопросом: как можно было соединить такое истинное, прекрасное чувство с такою явною и злобною насмешкой? Что была насмешка, в том он не сомневался; он ясно это понял и имел на то причины: во время чтения Аглая позволила себе переменить буквы A.M. D. в буквы Н.Ф. Б. Что тут была не ошибка и не ослышка с его стороны – в том он сомневаться не мог…»

Да и Александра Епанчина вполне оценила смелую выходку младшей сестры. Но Лизавета Прокофьевна, мать барышень, подмены букв в стихах заметить, увы, не могла.

«– Экая прелесть какая! – воскликнула генеральша в истинном упоении, только кончилось чтение.

– Чьи стихи?

– Пушкина, maman, не стыдите нас, это совестно! – воскликнула Аделаида.

– Да с вами и не такой ещё дурой сделаешься! – горько отозвалась Лизавета Прокофьевна. – Срам! Сейчас как придем, подайте мне эти стихи Пушкина!

– Да у нас, кажется, совсем нет Пушкина.

– С незапамятных времён, – прибавила Александра, – два какие-то растрёпанные тома валяются.

– Тотчас же послать купить в город, Фёдора иль Алексея, с первым поездом…»

Сколь колоритна вся эта «пушкинская» сценка, что приключилась в Павловске, на даче Епанчиных! Она не просто занятна, она – одна из ключевых в романе.

Нет, не дано было знать Александру Сергеевичу, что та, чьи инициалы навеки впечатаны в его сердце, божественная Натали, уже во вдовьем одеянии будет прогуливаться по женевской набережной, наслаждаясь чудесным пейзажем и вбирая красоту города, недоступную поэту при жизни…

Исторические параллели: ровно за пятьсот лет до рождения русского гения, в благословенной памяти 1499-м, маленькая Швейцария стала независимой.

А в самый год появления на свет младенца Александра Пушкина в Швейцарских Альпах разыгрались военные баталии, имевшие судьбоносное значение и для России, и для всей Европы.

Русский император Павел I взял под свою защиту маленькое государство, торжественно провозгласив: «Мои войска идут в Швейцарию, чтобы защитить благополучие её обитателей и вернуть им прежнее правление». В августе 1799-го армия Корсакова – 25 тысяч русских солдат и казаков – победоносно вошла в Цюрих, оставив и по сей день память о тех горячих днях в названиях цюрихских улиц.

1799 год отмечен в истории героическим переходом русской армии, ведомой через альпийские вершины Александром Суворовым. Любопытная деталь: будущий генералиссимус нашёл в горах череп боевого слона, одного из тех, на коем совершал свой поход на Рим полководец древности Ганнибал. А ведь слон, тотемный символ прадеда поэта, выводившего своё родословие от «грозы Рима», слон – в фамильном гербе Абрама Ганнибала! Некогда именно темнокожий прадед Пушкина сыграл особую роль в судьбе будущего полководца, уговорив Суворова, отца юного Александра и своего приятеля, не чинить сыну препятствий в выборе им военной стези.

Не символично ли, что в Швейцарию одному из участников славного суворовского похода, прапорщику Астраханского гренадерского полка Александру Юрьевичу Пушкину, пришла из Москвы весть о рождении младенца, наречённого в его честь, – будущего поэта?!

Сердце Европы, маленькая Швейцария, исправно отсчитывает вот уже шестое столетие с точностью великолепного часового механизма. За истекшие века снискавшая славу страны самых дорогих часов, элитного сыра и шоколада. И ещё – самой живописной в мире, своеобразного эталона земной красоты.

…Не раз любовался поэт идиллическим швейцарским пейзажем, гравированным на циферблате золотых карманных часов, что были подарены ему на празднике в Павловске в июне 1816 года. Награда предназначалась юному дарованию, лицеисту Александру Пушкину, за стихи «Принцу Оранскому», сочиненные им по случаю торжества – свадьбы будущего короля Нидерландов с великой княжной Анной Павловной.

Эти же золотые часы работы всемирно известных швейцарских мастеров отсчитали и последние мгновения бытия русского гения: невесомые стрелки замерли на отметке 2 часа 45 минут пополудни 29 января 1837 года…

Так уж исторически сложилось, что Швейцария всегда была отрадна русскому сердцу. Виды альпийской республики словно запечатлелись в сознании поколений соотечественников своей «картинностью»: озёрами с прозрачной, ярко-салатного оттенка водой, сияющими белоснежными отрогами, живописными деревушками на горных склонах. Для русского путешественника увидеть Швейцарские Альпы – что для правоверного совершить хадж в Мекку.

Страну вечного мира и благоденствия подчас именуют Русской Швейцарией, но никто и никогда не называл Швейцарию Пушкинской. И всё-таки такое государство, не отмеченное ни на одной политической карте мира, реально существует со всеми своими поэтическими атрибутами и символами.

 
Ура… куда же плыть… какие берега
Теперь мы посетим – Кавказ ли колоссальный
Иль опаленные Молдавии луга
Иль скалы дикие Шотландии печальной
Или Нормандии блестящие снега —
Или Швейцарии ландшафт пирамидальный
 

Самая живописная в мире страна Швейцария так и осталась недосягаемой для Александра Сергеевича, впрочем, как и вся Европа.

В пушкинских мечтах о путешествиях в чужие земли достало места и Швейцарии, к слову сказать, не из такого уж безмерно великого числа государств, что дразнили воображение поэта. «Физически красивой» представлялась ему маленькая заоблачная республика.

Национальных колоритных «вкраплений» в пушкинской поэтике не столь уж много, но они есть: «швейцарский сыр», «величавые швейцарские коровы», звенящие «своими колокольчиками», картины со швейцарскими пейзажами. Именно в такую картину, представлявшую «какой-то вид из Швейцарии», разрядил свой пистолет «двумя пулями, всаженными одна на другую» пушкинский Сильвио…

Ах, как страстно желал Александр Сергеевич увидеть швейцарские красоты собственными глазами, сколько разговоров было о стране, где запросто бывали его друзья Николай Карамзин, Пётр Чаадаев и Василий Жуковский!

«Говорят, что Чаадаев едет за границу – давно бы так; но мне его жаль из эгоизма – любимая моя надежда была с ним путешествовать…» Сам же Пётр Чаадаев, восхищённый здешними красотами, восклицал: «Отечеством моим будет Швейцария!»

Об альпийской республике (Пушкин не единожды упоминает в своей статье «Вольтер», посвящённой переписке великого философа с президентом де Броссом и увидевшей свет в 1836 году в «Современнике»: «Вольтер, изгнанный из Парижа, принуждённый бежать из Берлина, искал убежища на берегу Женевского озера. <…> Покровительство маленькой мещанской республики не слишком его ободряло. Он хотел на всякий случай помириться со своим отечеством и желал (пишет он сам) иметь одну ногу в монархии, другую в республике…»

Там же есть и весьма примечательные строки, обращённые к Вольтеру, о необходимости жить на родине «по двум важным причинам: во-первых, потому что надобно жить у себя дома, во-вторых, потому что не надобно жить у чужих». Но звучит этот, вероятней всего, вымышленный совет оправданием за собственные несбывшиеся путешествия в «чужие края».

А вот знакомство швейцарцев с поэтом состоялось при его жизни: в 1832-м в Женеве вышел журнал со статьей «Александр Пушкин». Но ещё ранее петербурженка Елизавета Вейкарт адресует в Швейцарию письмо. «Александр Пушкин только что сочинил новую поэму, озаглавленную «Руслан и Людмила», – делится госпожа Вейкарт с приятельницей. – Говорят, что она прелестна. <…> Как только смогу, я Вам пришлю экземпляр. Вы будете иметь удовольствие заставлять эхо Швейцарии повторять звуки Вашей родины» (фр.).

Эхо в Альпах «повторяло» пушкинские строфы весной 1820-го, в то самое время, когда их автор держал путь из Петербурга в Екатеринослав.

Знакомство же самого поэта с уроженцами прекрасной страны состоялось довольно рано. Первым швейцарцем, встретившимся Пушкину на жизненном пути, стал его лицейский воспитатель Давид Иванович де Будри. «Будри, профессор французской словесности при Царскосельском Лицее, был родной брат Марату, – отмечал поэт в своих записках, – Екатерина II переменила ему фамилию по просьбе его, придав ему аристократическую частицу de, которую Будри тщательно сохранял…»

Известен и отзыв Будри об успехах своего воспитанника Александра Пушкина: «Он понятлив и даже умён. Крайне прилежен, и его очень заметные успехи столь же плод его суждений сколь и прекрасной памяти…»

Верно, не случайно в черновых вариантах «Евгения Онегина» «мосье Швейцарец» (именно он, а не «француз убогой» по изначальному замыслу водил гулять в Летний сад юного героя) именован как «очень умный», «очень строгой», «очень важный» и даже «благородный».

Но вот факт достойный удивления: прежде чем профессор Будри, брат пламенного якобинца Жана-Поля Марата, начал обучать азам французской словесности в Царском Селе своего славного ученика, он числился гувернёром… Николеньки Гончарова, Николая Афанасьевича, в будущем отца Натали! И водил гулять своего воспитанника не по аллеям красивейшего петербургского сада, а по парку и рощам великолепного гончарского имения Полотняный Завод. Первый «швейцарский след» в Калужской губернии.

И как знать, не благодаря ли стараниям «мосье Швейцарца» Николай Афанасьевич Гончаров получил прекрасное домашнее образование: в совершенстве владел французским, немецким и английским языками, играл на скрипке и виолончели, отдал дань стихотворчеству. Любовь к поэзии, литературе, искусству, языкам, заложенная с ранних лет, передана была впоследствии Гончаровым-отцом и собственным детям. И, конечно же, его младшей дочери, любимице Наташе, которой в будущем доведётся побывать и в Германии, и во Франции, и в Швейцарии.

Осень 1861 года красавица Натали, к тому времени генеральша Наталия Ланская, провела на берегу Женевского озера. Но была ли она счастлива, оказавшись в красивейшем уголке земли? Там, в Женеве, в сентябре застала её горькая весть из России о кончине отца; тогда же Наталия Николаевна надела траурное платье, и чёрный цвет стал отныне единственным для всех её нарядов. Как вспоминала её дочь Александра, она и «по окончании траура сохранила привычку ходить в чёрном, давно отбросив всякие претензии на молодость».

Всё же осень в Женеве оказала на Наталию Николаевну самое благотворное воздействие: она окрепла физически, и кашель, не дававший ей покоя в Петербурге, почти исчез. С берегов Женевского озера путь семейства Пушкиных-Ланских лежал на юг Франции, к лазурным берегам Средиземноморья. И более в романтическом швейцарском городе Наталии Николаевне побывать не довелось.