Текст книги "Три века с Пушкиным. Странствия рукописей и реликвий"

Итак, город, где случилось видение, «непостижное уму», Пушкиным назван. Но Женеве определено было стать «прародиной» неведомых поэту судьбоносных и удивительных событий.

Весной 1868 года, путешествуя по Швейцарии, его младшая дочь остановилась в Женеве. И отнюдь не для того, чтобы насладиться прекрасными здешними видами. Повод задержаться на берегу Женевского озера был более чем серьёзен: Наталия Александровна ждала рождения дитя – первенца в новой своей семье. В мае появилась на свет её дочь София. Не знаемая Пушкиным внучка, в будущем красавица-графиня Софи де Торби.

Именно в Женеве Фёдору Михайловичу впервые (а ему как-никак минуло сорок шесть!) довелось испытать радость отцовства. И случилось рождение дочери, – также наречённой Софьей, – в феврале того же 1868-го. Здесь ничего не нужно додумывать: все былые чувства – восторг, беспокойство, скорбь – остались нетленными в мемуарах Анны Григорьевны Достоевской. «Наконец, около пяти часов ночи на 22 февраля (нашего стиля) муки мои прекратились, – вспоминала она, – и родилась наша Соня. Фёдор Михайлович рассказал мне потом, что всё время молился обо мне, и вдруг среди моих стонов ему послышался какой-то странный, точно детский крик. Он не поверил своему слуху, но когда детский крик повторился, то он понял, что родился ребёнок, и, вне себя от радости, вскочил с колен, подбежал к запертой на крючок двери, с силой толкнул её, и бросившись на колени около моей постели, стал целовать мои руки».

А вот и сам Фёдор Михайлович спешит поделиться радостной вестью с сестрой: «Аня подарила мне дочку, славную, здоровую и умную девочку, до смешного на меня похожую».

Но родительское счастье длилось, увы, так недолго… И вновь слово Анне Григорьевне: «В первых числах мая стояла дивная погода, и мы, по настоятельному совету доктора, каждый день вывозили нашу дорогую крошку в Jardin de Anglais, где она и спала в своей колясочке два-три часа. В один несчастный день во время такой прогулки погода внезапно изменилась, началась биза (bise), и, очевидно, девочка простудилась, потому что в ту же ночь у неё повысилась температура и появился кашель. Мы тотчас же обратились к лучшему детскому врачу, и он посещал нас каждый день, уверяя, что девочка наша поправится. Даже за три часа до её смерти говорил, что больной значительно лучше. Несмотря на его уверения, Фёдор Михайлович не мог ничем заниматься и почти не отходил от её колыбели. Оба мы были в страшной тревоге, и наши мрачные предчувствия оправдались: днём 12 мая (нашего стиля) наша дорогая Соня скончалась. Я не в силах изобразить того отчаяния, которое овладело нами, когда мы увидели мёртвую нашу милую дочь. Глубоко потрясённая и опечаленная её кончиною, я страшно боялась за моего несчастного мужа: отчаяние его было бурное, он рыдал и плакал, как женщина, стоя пред остывавшим телом своей любимицы, и покрывал её бледное личико и ручки горячими поцелуями. Такого бурного отчаяния я никогда более не видала. Обоим нам казалось, что мы не вынесем нашего горя. Два дня мы вместе, не разлучаясь ни на минуту, ходили по разным учреждениям, чтобы получить дозволения похоронить нашу крошку, вместе заказывали всё необходимое для её погребения, вместе наряжали в белое атласное платьице, вместе укладывали в белый, обитый атласом гробик и плакали, безудержно плакали. На Фёдора Михайловича было страшно смотреть, до того он осунулся и похудел за неделю болезни Сони».

Достоевский безутешен, и отголоски его великого горя слышны в письме к Майкову: «Соня моя умерла, три дня тому назад похоронили. <…> А Соня где? Где эта маленькая личность, за которую я, смело говорю, крестную муку приму, только чтоб она была жива?»

И другие, полные дорогих воспоминаний строки отца о бедной своей малютке: «Это маленькое, трёхмесячное создание, такое бедное, такое крошечное – для меня было уже лицо и характер. Она начинала меня знать, любить и улыбалась, когда я подходил. Когда я своим смешным голосом пел ей песни, она любила их слушать. Она не плакала и не морщилась, когда я её целовал; она останавливалась плакать, когда я подходил…» Как болезненны те, прежде милые впечатления!

…Маленькая Соня Достоевская упокоилась в Женеве, на старинном кладбище «Плен Пале», именуемым почему-то «кладбищем Королей». На нём, более схожем с красивым ухоженным садом, покоятся многие именитые швейцарцы. Над могилкой Сони, что сразу налево от входа, скорбно свесило плакучие ветви небольшое деревце. На мраморной плите выбит православный крест и читается надпись на французском: «SOPHIE. Fille de FEDOR et ANNE DOSTOIEVSKY. 22.II/5.III —12/24.V.1868». («Софья. Дочь Фёдора и Анны Достоевских».)

За промелькнувшее над миром столетие память о могилке стёрлась, как и сама она почти исчезла с лика земли. И не прояви в своё время барон Эдуард Фальц-Фейн забот и неимоверных усилий, скорбное то место, где некогда оплакивали свою потерю супруги Достоевские, было бы навсегда утрачено. Да, швейцарские законы, впрочем, как и во всей Европе, незыблемы: если захоронение не оплачивается в течение тридцати лет, то попросту исчезает.

В знак памяти и любви к Достоевскому Эдуард Александрович восстановил надгробие и на могиле другой его дочери – Любови Фёдоровны, умершей в зрелые годы на чужбине, в итальянском Больцано.

Русский дом барона Фальц-Фейна

 
В молчании добро должно твориться…
 

Александр Пушкин

Мне посчастливилось знать Эдуарда Александровича Фальц-Фейна. Более того, побывать у него в гостях в Лихтенштейне на знаменитой вилле «Аскания-Нова», слушать его удивительнейшие рассказы о знакомстве с князем Никитой Лобановым-Ростовским и Сержем Лифарём, президентом России Владимиром Путиным и князем Николаем Романовым, герцогом Лихтенштейнским Хансом-Адамом II и премьер-министром Виктором Черномырдиным, Сергеем Михалковым и Юлианом Семёновым…

За Эдуардом Александровичем давно и прочно утвердилось звание «народный барон»: странный «титул» словно и создан был для одного-единственного в мире человека. Кто ещё мог сравниться с бароном Фальц-Фейном бескорыстием и широтой души, дерзостью и авантюризмом, оригинальностью ума и трезвостью расчёта?! Он разыскивал по всему миру и возвращал России, казалось бы, безнадёжно утраченные живописные шедевры, бесценные исторические документы – письма, дневники, архивы и целые библиотеки. Он дарил России её же былое достояние. Список огромен: живописные полотна Репина, Коровина, Бенуа, Лебедева, редкостные гравюры, раритетные книги…

Барон Фальц-Фейн слушает! (На вилле «Аскания-Нова».)

Фотография автора. 2005 г. Публикуется впервые

Однако не всё так однозначно было в его жизни. Он часто размышлял над людской чёрствостью.

– Меня никто здесь не понимает – ну, зачем ты помогаешь России, даришь ей такие дорогие подарки?! Ведь твою семью лишили всех богатств, бабушку расстреляли, отец умер в эмиграции, твоя семья и ты сам приняли столько лишений…

Это же другая Россия, и другие люди, – отвечаю им, я просто переворачиваю страницу. И всё».

Но были обиды, что засели в памяти как занозы. И одна из них особенно болезненна. Так уж вышло, что идея перезахоронения праха Фёдора Шаляпина пришла в голову его другу писателю Юлиану Семёнову (вместе с ним они создали Международный комитет по поиску Янтарной комнаты), а затем стала и его, барона Фальц-Фейна. Сколько было треволнений, переговоров: с сыном певца Фёдором Фёдоровичем Шаляпиным, с советскими властями, с тогдашним мэром Парижа Жаком Шираком, сколько усилий положено на то, чтобы человеческая и историческая справедливость восторжествовала. А его, главное действующее лицо и вдохновителя этой гуманной акции, попросту забыли пригласить в Москву! Как это до обидного по-русски! Он узнал из газет в Монте-Карло, где гостил у дочери, что прах великого певца предан родной земле в Москве, на Новодевичьем кладбище. К горечи обиды примешивалась и радость: его усилия не обратились сиюминутной суетой, это работа на вечность.

Друг барона князь Георг Юрьевский, правнук императора Александра II (слева), и Александр Пушкин, бельгийский праправнук поэта, изучают фамильное древо.

Фотография автора. 2008 г. Публикуется впервые

Возмущала Эдуарда Александровича явная историческая несправедливость – Светлейшего князя Георга Юрьевского, живущего в Швейцарии, официально не признают наследником царского рода.

– Какой он Юрьевский?! Он – настоящий Романов! Правнук Александра II! Что за глупость придумали: Катя Долгорукова – морганатическая жена? Да князья Долгоруковы куда древнее Романовых! И забывают: император Александр II венчался на княжне Екатерине Долгоруковой (о, какая то была любовь!) и даровал ей титул Светлейшей княгини Юрьевской.

Огорчало барона и то, что его молодой друг, Светлейший князь, почти не знает русского языка.

– Русские люди с историческими фамилиями должны говорить по-русски!

Не скрывал своей досады и на Дмитрия Набокова, сына писателя. Вообще-то с Набоковыми Фальц-Фейны всегда дружили и даже состояли в близком родстве.

– Нет, с Дмитрием я теперь не дружу. Зачем он отдал книги своего отца на «Сотбис»?! Почему не подарил России?

Все деньги, что поступали от продажи сувениров (у барона в Вадуце два сувенирных магазина), он привык делить на две равные части: одну – для России, вторую – для себя и дочери.

Воронцовскому дворцу в Алупке Эдуард Александрович передал редчайший «Портрет князя Григория Потёмкина» кисти Левицкого, приобретённый у нью-йоркского антиквара. Одна из его самых удачных находок. Ныне гостям дворца-музея медная табличка под портретом прославленного екатерининского вельможи напоминает о дорогом подарке барона.

…Он пытался разрешить непосильную задачу – как направить ход событий, когда его, барона Фальц-Фейна, не будет уже на белом свете? Значит, нужно думать сегодня и о судьбе «Аскании-Новы», и судьбе русских книг, картин, всех милых и дорогих реликвий, что «избрали» его дом своим пристанищем. Неужели им вновь предстоят странствия по свету – чужие страны, чужие руки? Как больно сознавать, что прекрасная коллекция русского искусства, созданная ценой неимоверных усилий, вобравшая его жизнь, мечтания, надежды, восторги, будет разбита, растащена по разным углам?!

И как сделать так, чтобы не обидеть дочь Людмилу (она живёт в Монако) и внучку Казмиру, своих наследниц, и не обидеть Россию?

Днём назойливые мысли отгоняли дела, а ночью, когда царствует бессонница, они просто невыносимы. Сказано ведь в Священном Писании: «Копите сокровища нетленные…» Он копил земные, но, расставаясь с ними, обретал вечные.

Крыму повезло особо: барон не скупился на щедрые дары для его музеев. Вот и дворцу в Ливадии барон подарил ковёр ручной работы с изображениями августейшей фамилии: Николая II, Александры Фёдоровны и цесаревича Алексея, – дар иранского шаха царской семье к трёхсотлетнему юбилею Дома Романовых. Персидский ковёр, прежде висевший в крымской резиденции русского царя, Эдуарду Александровичу посчастливилось купить на аукционе в Германии.

Домашнюю галерею Фальц-Фейна украшал редкостный портрет, вероятно, – самый ранний! – наследника российского престола, будущего императора Николая II. На полотне кисти придворного живописца Тимофея Неффа – сладко спящий царственный младенец на круглой подушечке, кажущейся нимбом вкруг белокурой головки.

Эдуард Александрович был единственным на земле, кто до недавнего времени помнил тепло царских рук: в апреле 1914-го, во время визита к Фальц-Фейнам в «Асканию-Нову» (император прибыл на яхте из Ливадии), Николай II держал на руках маленького Эди, лаская смышлёного и симпатичного мальчугана.

Приём, оказанным семейством Фальц-Фейн, запомнился государю. Потрясённый увиденным в необычном поместье, он восторженно писал матери, вдовствующей императрице Марии Фёдоровне: «Хозяин повёл меня мимо больших клеток со всевозможными птицами, живущими вместе, к пруду; на нём плавали несколько сот уток, гусей, лебедей, фламинго разных пород. Дальше мы подошли к знаменитому зверинцу, размером как военное поле в Гатчине, с громадным забором вокруг. Там живут разные олени, козы, антилопы, гну, кенгуру и страусы круглый год под открытым небом и на открытом воздухе, и тоже все вместе. Удивительное впечатление, точно картина из Библии, как будто звери вышли из Ноева ковчега!»

Николай II мыслил ещё раз побывать в «Аскании-Нове» вместе с сыном цесаревичем Алексеем. Не случилось: вскоре разразилась Первая мировая…

Итог той царской поездки стал для хозяина Фридриха Фальц-Фейна счастливым: ему и братьям было даровано потомственное российское дворянство.

В фамильном гербе Фальц-Фейнов под короной и рыцарским забралом не мифический единорог и не арабский скакун, а лошадь Пржевальского. Именно эта древнейшая на земле порода лошадей была спасена от вымирания в заповеднике «Аскания-Нова» дядей Эдуарда Александровича. И не только резвые лошадки Пржевальского нашли приют в заповедных полуденных степях, но и зубры, карликовые олени, зебры, бизоны…

В честь родового имения в Южной России, где прошли счастливые годы юного наследника «империи Фальц-Фейнов», Эдуард Александрович назвал и свою виллу в Лихтенштейне – «Аскания-Нова».

Вилла «Аскания-Нова» – зеркальное отражение той несуществующей ныне жизни. Сколок былой «империи Фальц-Фейнов». Мир мёртвых и живых. Вернее, мир Эдуарда Александровича не был делим на ушедших и здравствующих. У него все живы, как у Господа Бога. Их лица проступали в памяти словно добротные чёрно-белые снимки в проявителе.

И взирали с портретов на своего знаемого и незнаемого внука и правнука адмиралы Епанчины, верно служившие царю и Отечеству. Пристально вглядывалась в него монаршая чета: император Павел I и императрица Мария Фёдоровна.

Удостаивала царственного взора сама Екатерина Великая. Она добрая давняя собеседница Эдуарда Александровича. Им было о чём помолчать… Ах, как они непростительно разминулись веками! Уж красавец-барон, верно, затмил бы всех Зубовых, Орловых, Ланских и прочих фаворитов любвеобильной государыни!

Гостиная виллы «Аскания-Нова». Фотография автора. 2005 г. Публикуется впервые

Дань памяти Эдуард Александрович воздал ей сполна – бронзовый бюст русской императрицы работы знаменитого скульптора Жана Антуана Гудона подарил её родному Цербсту, когда там в 1995 году открылся музей Екатерины II. Не так уж далеко от Вадуца немецкий городок, принадлежавший в былые времена князю Анхальт-Цербстскому, отцу принцессы Софии-Фредерики-Августы, будущей государыни великой Российской империи…

Он сумел провезти бюст через пограничные кордоны и таможни: просто установил бюст царицы, предварительно упаковав его, на переднем сиденье своего автомобиля. И когда дотошный таможенник поинтересовался, что за странную вещь везёт в Германию почтенный господин, Фальц-Фейн сразу нашёлся: «Это бюст моей бабушки!»

Если бы не Екатерина II, не бывать бы немцам Фальц-Фейнам на Святой Руси! Да и вся история России, возвеличенной и умноженной её трудами, была бы иной!

Домашняя галерея барона Фальц-Фейна. Фотография автора. 2005 г.

Публикуется впервые

Изумительна картинная галерея, что расположилась вдоль парадной лестницы, ведущей на второй этаж виллы. Здесь – и подлинный репинский эскиз казаков, пишущих письмо турецкому султану, и портреты адмиралов Епанчиных, Екатерины Бибиковой, супруги фельдмаршала Михаила Кутузова, и последней русской императрицы Александры Фёдоровны.

Но самый любимый для Эдуарда Александровича – портрет матери.

Верочка, Вера, Вера Николаевна. Петербургская барышня, красавица. В юности он любил подразнить своих подружек фотографией юной мамы, вызывая их жгучую ревность. И когда очередная обожательница готова была закатить скандал ветреному любовнику, тот быстро гасил её пыл: «Ну, что ты злишься? Это же моя мама!» Эффект был ошеломительным. Эдуард Александрович по-детски радовался тем былым успешным розыгрышам.

Наследник бояр и адмиралов

Если бы человеческую память, подобно компьютерной, можно было измерить в килобайтах и мегабайтах, то для памяти барона Фальц-Фейна не нашлось бы подходящей единицы. Она безмерна и бесконечна, как Вселенная.

Ну и крутила же его судьба! Как стажёра-космонавта испытывала на сверхперегрузки! Бросала словно на гигантских качелях: вверх – вниз! От наследника богатейшей в России семьи, издавший свой первый крик в фамильном дворце, до полунищего эмигранта; от человека без родины до одного из самых уважаемых и преуспевающих граждан княжества Лихтенштейн.

– Моя мать постучалась во дворец, и князь принял её. Она просила только за меня. «Мой сын Эдуард не имеет гражданства, – сказала она князю, – а значит, у молодого человека нет будущего».

И князь Франц I решил мою судьбу: объявил местный референдум, и тайным голосованием в декабре 1936-го жители крохотного городка Руггеле проголосовали «за». Но до этого я построил там поилку для коров. А потом в Ниццу, где я тогда жил, пришла телеграмма из Лихтенштейна с поздравлением – я стал подданным князя и полноправным гражданином княжества. Единственным русским! И вдобавок получил титул барона.

Но вряд ли бы правитель Лихтенштейна был столь благосклонен к семье беженцев из России, если бы не давнее знакомство с дедом барона Николаем Алексеевичем Епанчиным. В конце XIX столетия в Петербурге князь Франц I представлял интересы Австро-Венгрии (княжество Лихтенштейн входило тогда в состав ныне исчезнувшей империи), будучи её полномочным послом. Его и генерала Епанчина сблизила общая любовь к живописи: много времени они проводили вместе в Эрмитаже, на выставках Императорской академии художеств. И, покидая Россию, князь заверил русского друга, что тот всегда может рассчитывать на гостеприимство в его маленьком альпийском княжестве.

Стоит вспомнить, что ранее, в далёких 1830-х, в Петербурге Пушкин поддерживал приятельские отношения с князем Лихтенштейнским Фрицем. Однажды, на Святках, как писала современница, поэт и князь с весёлой компанией ездили «в домино и масках по разным домам».

…Дружеские связи между миниатюрным альпийским княжеством и безбрежной Россией продолжились и в XXI веке. Здравствующий глава княжеского дома Ханс-Адам II оказал огромную услугу России, вернув известный «архив Соколова» – архив Николая Соколова, собравшего показания об убийстве царской семьи в Екатеринбурге, в Ипатьевском доме. Те страшные свидетельства и документы, явленные буквально по горячим следам, вновь оказались в стране благодаря барону Фальц-Фейну.

Эдуард Александрович вспоминал о визите к нему Виктора Степановича Черномырдина и о разговорах, что велись тогда в стенах «Аскании-Новы»: «Когда мы встречались здесь с премьером Черномырдиным, я снова напомнил ему о просьбе князя Лихтенштейна о возвращении ему домашних архивов, захваченных в 1945 году Красной Армии в Австрии в качестве военного трофея. Архивы продолжали считать трофеем на протяжении полувека, хотя ясно, что это не так – княжество не участвовало в войне, сохраняло нейтралитет. Премьер внимательно выслушал мои аргументы и заметил, что «надо что-то дать взамен», то есть сделать какой-то подарок. По моему совету князь за сто тысяч долларов приобрёл бумаги Соколова, а я договорился об обмене их на его архив».

Так «архив Соколова», проливший свет на свершённое злодеяние, вернулся в новую Россию. Сам Николай Алексеевич, следователь по особо важным делам, будучи в эмиграции, писал: «Мне было поручено производить расследование убийства императора и его семьи. С юридической точки зрения я старался сделать всё возможное, чтобы найти истину и довести её до будущих поколений». И вряд ли то благородное рвение исполнилось бы без живого содействия Эдуарда Фальц-Фейна.

…В 1917-м взрыв гигантской Российской империи детонировал и вызвал крах маленькой «империи Фальц-Фейнов». Русские немцы Фальц-Фейны основали богатейшее овцеводческое хозяйство на юге России (руно элитных мериносов стало для них поистине золотым), знаменитый заповедник «Аскания-Нова», построили фабрики и дворцы, возвели храмы.

В одночасье всё рухнуло: бабушку барона Софью Богдановну, владелицу порта Хорлы на Чёрном море, удачливую предпринимательницу, расстреляли в 1919-м; она наотрез отказалась покидать родину, полагая, что её, восьмидесятилетнюю, большевики не тронут. Не пожалели…

Отец – Александр Эдуардович, не вынеся всех несчастий, в одночасье обрушившихся на него, – умер в эмиграции в том же несчастливом для Фальц-Фейнов году. И если бы не его предвидение и деловая сметка – ещё в 1905-м, после первой русской революции, он, решив, что самое время приобрести недвижимость за границей, купил на юге Франции, в Ницце, великолепную виллу «Les Palmiers», – то его семейству пришлось бы влачить в чужих краях нищенскую жизнь. Обосновавшись на Лазурном Берегу, вдова Александра Фальц-Фейна вынуждена была продать виллу. Так сложились обстоятельства, что деньги за неё были выручены небольшие, но на них Вера Николаевна с детьми Таисией и Эди и стариками-родителями смогла безбедно существовать несколько лет.

«Горек чужой хлеб, говорит Данте, и тяжелы ступени чужого крыльца» – эту истину, подтверждённую русским гением Пушкиным, выверил на себе барон Эдуард Фальц-Фейн.

Жизнь начиналась с чистого листа. В книгу его судьбы, точнее в её предисловие, вписаны великие имена: Фёдор Шаляпин и Сергей Дягилев, Игорь Стравинский и Сергей Рахманинов.

Садовник, репортёр, гонщик, бизнесмен, Эдуард Фальц-Фейн вобрал в себя динамизм ХХ века и романтику XIX.

Барон Фальц-Фейн на презентации книги об истории своей семьи и собственной судьбе.

Москва. 2001 г.

От житейских невзгод его защищала сень мощного родового древа. Две ветви: немецкая – Фальц-Фейны, пионеры освоения южнорусских степей, прибывшие на Русь во времена матушки-государыни Екатерины II, и российская – Епанчины, представители гордого русского дворянства, ведущие свой род от боярина Фёдора Кошки (общего предка Епанчиных и царской династии Романовых!), – причудливо переплелись в тот самый день и час, когда Александр Фальц-Фейн предстал пред алтарём храма со своей избранницей красавицей Верой Епанчиной.

Эдуард Александрович любил говорить, что, с одной стороны, материнской, у него в роду все военные, а с другой, отцовской, – зоологи.

Блок почтовых марок, посвящённый 200-летию швейцарского похода Суворова. Издан в Лихтенштейне бароном Фальц-Фейном. С дарственной надписью барона. 1999 г.

Барона Фальц-Фейна по праву можно считать автором любопытного исторического открытия: именно он, опираясь на найденные им архивные документы, доказал, что русский полководец Александр Суворов в октябре 1799 года, после перехода с армией через Альпы, сделал краткую остановку в княжестве Лихтенштейн. В честь сего события в Бальцерсе на средства барона и по его проекту была открыта мемориальная доска.

В самый год появления на свет младенца Александра Пушкина в Швейцарских Альпах разыгрались военные баталии, имевшие судьбоносное значение для России и всей Европы. Славный тот год отмечен в мировой истории героическим переходом русской армии через Альпы, ведомой будущим генералиссимусом Александром Суворовым.

Эдуард Фальц-Фейн – инициатор выпуска юбилейной почтовой марки и открыток с портретом русского генералиссимуса. Но прежде он заручился высочайшим соизволением князя Лихтенштейнского Ханса-Адама II. По правде сказать, сделать это было несложно, ведь князь – давний добрый знакомый барона, да к тому же ещё и сосед. Вилла «Аскания-Нова» и княжеский замок разместились поблизости, на живописном альпийском склоне.