Текст книги "Леопард на солнце"

* * *

Нандо Барраган проводит часы взаперти в своем кабинете, предаваясь незнакомым ему прежде занятиям. Он посвятил себя анализу, чтению и размышлению, стремясь объяснить необъяснимое. Он не моется и пахнет, как тигр в клетке, не теряет время с женщинами, не ест и не пьет, он поддерживает в себе жизнь черным кофе и сигаретами «Индианка». Он также забросил и денежные дела. Секреты торговли сошли в могилу вместе с Нарсисо, и Нандо нимало не заботит, как их оттуда извлечь, – когда есть нужда в наличной монете, он просит содействия у Каравакского Креста. О своей жене, Ане Сантана, он забыл начисто.

– Забыть можно только о том, что когда-либо держал в памяти, Ана же никогда и не проникала в память своего мужа.

В глазах Нандо Ана лишь некий силуэт, склоненный весь день над швейной машинкой, а по ночам – женское существо, более или менее желанное, посреди круглой кровати, на которой он никогда не спит, поскольку предпочитает гамак и потому что смотрит с недоверием на все кровати вообще, а в особенности на этот чудо-аттракцион.

В детстве он пропадал, зачарованный, в Луна-парке – с каждым годом тот возвращался все более ржавым и скрипучим, растеряв в поселках среди пустыни множество гаек и винтов. Но он никогда не катался ни с русских гор, ни на колесе обозрения, ни на автодроме – он их только разглядывал. На брачное ложе, подаренное Нарсисо, он забирается лишь время от времени, на несколько минут – их едва хватает на то, чтобы наскоро взять жену, войти в нее неглубоко, в молчании, скорей для проформы, чем для удовольствия.

А теперь и этого нет. Зато Арканхелю он велел покинуть его принудительное заточение, и держит его при себе. Тем же непререкаемым тоном, каким раньше он распорядился содержать его взаперти, Нандо вдруг предоставил ему относительную свободу, чтобы иметь его под рукой постоянно.

– Что же засело в головах у обоих, Нандо и Арканхеля, – прямо мания! – так, что они позабыли обо всем на свете?

Имя. Это имя – Хольман Фернели.

Когда агенты доставили Нандо первые сведения об убийстве Нарсисо, одна вещь привлекла его внимание. Вечером накануне убийства телефонная станция зарегистрировала звонок из дома Мани Монсальве в приемную отеля «Нанси», какому-то Хольману Фернели.

Так Нандо впервые услышал это имя. Ему принесли его написанным на клочке бумаги, и он громко прочел его вслух.

– Как это читается: Ольман или Хольман? – спросил он.

Когда он услышал его во второй раз, оно донеслось истошным воплем из подвалов, раскатившимся по всему дому. Пташка Пиф-Паф вырвал это имя у одного из приспешников Монсальве, захваченного живым, старикана по кличке Дохлая Муха. Его накрыли в подштанниках в доме одной девахи, взяли за жабры, бросили в подвалы и пытали, пока он не заговорил.

– Он указал на Ференели как на непосредственного исполнителя убийства, который действовал против воли Мани.

– Значит, Дохлая Муха подтвердил догадку Северины?

– Да. Говорят, Нандо Барраган лично спустился в подвалы, чтобы услышать это признание своими ушами. И тогда его великое горе стало меньше вполовину: он все так же страдал из-за смерти Нарсисо, но успокоился по поводу предательства Мани. И еще говорят – зато его великий гнев нисколько не уменьшился, но уж теперь был направлен против одного человека: Хольмана Фернели.

Кто такой Фернели? Нандо и Арканхель посвящают себя документированию его жизни и приключений с патологической дотошностью коллекционеров. Информацию они получают от крупных чиновников в обмен на виски. Они тасуют так и этак фотографии и данные, но не понимают престранного типа, предстающего перед их взором.

– Впервые за всю эту войну Баррагана убил не Монсальве. А какой-то Фернели. Неизвестный. Нандо был не в состоянии этого понять. Он упорно не верил в это, словно нарушение дня «зет» и взрыв гранаты не были оттисками личной печати с именем и фамилией пришельца Чужака.

Дело Хольмана Фернели включает дезертирство из армии, связи с партизанами, деятельность в роли военного советника. Перед черными очками Нандо проходит ряд фотографий: вот Фернели за решеткой, вот он салютует свастике, вот он распевает гимны на фоне серпа и молота. Вот он получает премии за заслуги и выигрывает велопробеги. На одних снимках он белобрыс, на других черняв, тут кучеряв, там брит наголо, тут он потолще, а там потощей. Его облик меняется, словно у хамелеона, за исключением одного – он неистребимо безобразен: какую бы маску он ни нацепил, смотреть на него все равно противно.

Арканхель, отрешенный, будто он раскладывает бесполезный пасьянс, располагает фотографии на столе рядами и окидывает их своим мягким, кротким взглядом, созданным, чтобы любоваться закатами.

– Этот человек светловолос, левша, молчалив, нос у него сломан, глаза больные, рост метр восемьдесят, – говорит он через некоторое время со сдержанной уверенностью, которую Нандо и другие оставляют без внимания, принимая за недомыслие.

Агентурные сведения называют Фернели агентом ЦРУ или КГБ, профсоюзным лидером, организатором забастовок. Досье говорят о нем как о специалисте по взрывчатым веществам, прошедшем обучение у ультраправых в Израиле, но и как об артиллеристе с дипломом Гаванской школы подрывников. Из старых газетных вырезок можно узнать о его участии в штурме казарм, ограблениях банков, похищениях миллионеров. Под его личными письмами стоят подписи: Хольман, и Алирьо, и Джимми, и Красавчик, и Тощий.

Кто же он такой, в самом-то деле, этот Хольман Фернели? Нандо Баррагану постепенно это становится ясным. Он подводит итог:

– Хольман Фернели – жалкий сукин сын.

Мешанина судебных дел, противоречивых сведений, иностранных названий крутится каруселью в голове Нандо. В голове у человека, никогда не выезжавшего из своей страны, у того, кто не решается летать самолетом, кто не говорит как следует даже на родном языке. На черта ему эти свастики, эти серпы и молоты, ему, прирожденному лидеру, простому бандиту, вождю людоедского племени. Чтобы начать охоту на убийцу своего брата, ему нужны важные детали его жизни. Что он любит есть, с кем спит, кого боится. Но никто не говорит ему этого, потому что никто этого не знает.

Перед рассветом, когда все удаляются на отдых, и Арканхеля, сидящего в кресле, смаривает сон, Нандо слышит первое щебетание попугайчиков и невесомые шаги Северины – она ходит от клетки к клетке, разнося семечки для канареек, кусочки банана и апельсиновые дольки. Тогда он скребет свою огромную голову и с нежностью вспоминает те времена, когда война с Монсальве была всего лить чередой скандальных перестрелок между парнями, где выстрелов было куда больше, чем ран. Он тоскует по прежней эпохе, развеселой и богемной, когда вражда изъяснялась строчками песен: Нарсисо Лирик сочинял задиристые куплеты против Монсальве, а Монсальве, не имея такого дара, нанимали за плату музыкантов, чтобы те отвечали на оскорбления еще более тяжкими.

– Весь Город знал их песенные поединки, происходившие по праздникам и в часы серенад, и одна фирма грамзаписи выпустила долгоиграющую пластинку с подборкой лучших из этих песен.

Нандо дает волю воспоминаниям и, растроганный, добирается в них до первого дня войны, когда он убил своего двоюродного брата Адриано Монсальве по вине вдовы Марко Брачо. Оттуда он возвращается в настоящее время, пытается представить, сколько получил Фернели за то, что убрал Нарсисо, и задается вопросом – равный ли это грех: убийство из-за любви и убийство ради денег.

– Да, немало воды утекло, пока Барраганы и Монсальве перешли от свары из-за юбки и песенной войны к холодному профессионализму некоего Хольмана Фернели…

– Чего много утекло, так это крови, и что должно было случиться, то и произошло.

Нандо и его люди напрягают мозги, обсуждая, где разумней искать Фернели – в городе или в горах, напасть ли на него днем или ночью, с холодным или с огнестрельным оружием, подстеречь ли его в засаде или выйти на него в открытую. Они анализируют стратегии – как проломить ему башку, составляют планы – как стереть его в порошок, они обращаются к его психологии, изучают его привычки, выявляют слабые места. Наконец Нандо это надоедает.

– Хватит, – говорит он. – Пусть его бабушка о нем думает, а я его убью, как я умею.

* * *

Человек удит рыбу на берегу реки, лениво несущей плотные, темные воды. Он расположился на пороге своего дома – деревянная хижина стоит прямо в воде на сваях, словно комар на длинных ногах. Словно один из малярийных комаров, звенящих вокруг головы человека, – он их не отгоняет. Он нарушает неподвижность исключительно ради того, чтобы вскинуть удочку и забросить подальше леску с крючком. Время от времени удочка напрягается, зацепившись за какое-нибудь водяное растение, и ее дрожание будоражит вязкий воздух. Время идет к полудню, а рыбак еще не вытащил ни одной рыбы.

– Умерла река, бедняга, – замечает он сам себе. – Ничего в ней теперь нет, кроме дерьма.

– А как этого человека звали?

– Да никак его не звали. Это был просто-напросто рыбак.

Его жена появляется в дверях ранчо и спрашивает:

– Есть что пожарить?

Мужчина:

– Нет.

Женщина:

– Ладно, тогда жарю бананы.

Человек сворачивает снасть, берет пустое ведро, садится в лодку и гребет к устью текущего с горы ручья, – проверить расставленную на рассвете сеть: нет ли бешенок. Уже издали он замечает: что-то мешает течению, заставляя поток подскакивать. Он не строит иллюзий: обычно это бывают ветки, которые ручей тащит в реку.

Он подгребает к сети, запускает туда руку. Нет, это не ветки. Похоже, листья… он тащит полную горсть на поверхность. Нет, и не листья.

– Что же это было?

Банкноты. У него полная горсть банкнот. Он снова запускает руку в сеть, и снова вынимает полную горсть.

– Как туда попали такие деньги?

Этот же вопрос задает себе и он, с ужасом и восторгом, и не знает, что ответить. Его дрожь пробирает: он не решается пошевелиться, боясь, что сокровище исчезнет. Его сознание парализовано, но карманы наготове. Он больше не задает себе вопросов, а хочет лишь завладеть добычей. Он осматривается вокруг: не появится ли хозяин. Никого, ничего. Только ящерки, растопырив свои детские ручонки, глядят на него. Сердце рыбака колотится вовсю, слюна во рту высыхает. Крадучись, озираясь по сторонам, в ужасе, что его застанут, он распутывает сеть, стараясь не упустить ни одной из пойманных банкнот. Многие выскальзывают и уносятся вниз по реке, но и так сеть битком набита. Он складывает их в ведро, – промокшие, слипшиеся, – а те, что не влезают, – на дно лодки.

– Глянь, что я привез, – говорит он жене, вернувшись на ранчо.

Они разглядывают серо-зеленые бумажки, блестящие и сникшие, точно мертвые сардины.

– Эти деньги нездешние, – говорит он.

– Доллары, – говорит она. – Бумажные доллары.

– Что на них можно купить?

– Новое радио. И телевизор. Даже моторный катер…

– А если они фальшивые? Да и потом, у них же должен быть хозяин…

Женщина выхватывает одну из бумажек, смотрит на свет, пробует на зуб, трет кончиком указательного пальца.

– Они более настоящие, чем семь ран Девы Марии,[50]50
  Семь ран Девы Марии. – Католики выделяют семь скорбей Девы Марии (они и символизируются семью ранами в соответствии с пророчеством старца Симеона, сказавшего Марии: «… и Тебе Самой оружие пройдет душу», Лк. 2, 34–35). Семь ран Богородицы присутствуют и в православной символике, существует икона Богородицы «Семистрельная» («Умягчение злых сердец»), где изображена Божья Матерь, пронзенная семью стрелами.


[Закрыть] – заключает она, – и с этой минуты они наши.

Она раскладывает их по корзинам и спешит просушить на солнышке: развешивает на проволочной ограде при помощи бельевых прищепок.

* * *

Двумя километрами выше по склону, над истоком того ручья, где рыбак нашел свою добычу, располагается одно из имений Монсальве. Управляющий и работники получили от хозяина, лично от Мани Монсальве, приказ достать все доллары из заначек. Они выкопали клады, разрыли гроты, открыли пещеры Али-Бабы и извлекли полные купюр бочонки, которые принялись грузить в самосвал. Иные из бочонков оказались подгнившими, изглоданными сыростью, грибком или жучками. Один из них выскользнул из рук работников, скатился в поток, разбился от удара о камни и доллары пустились в путь к реке, беззаботно подпрыгивая на волнах.

– Это и были банкноты, которые потом нашел рыбак…

– Эти самые.

В других имениях Монсальве работники занимаются тем же самым: извлекают из воровских тайников целые состояния и грузят в грузовики. То же происходит и в Порту, в разных Домах и квартирах: ломают стены и достают Доллары из туалетов и зарешеченных гаражей, поднимают столешницы, вскрывают потолки, извлекая полные чемоданы, вытаскивают из цистерн с водой герметично запаянные пластиковые пакеты, нашпигованные долларами.

Тем временем возле желтого каменного здания Национального банка, в центре Порта, выстраивается очередь в сто квадр длиной, точно на премьеру кинофильма. Сотни пар ног ждут, стоя одна за другой, и продвигаются шаг за шагом, метр за метром, чтобы приблизиться к окошечку. Шаркает самая разнообразная обувь. Черные лакированные, на высоком каблуке босоножки, предоставляющие пальцам щеголять на вольном воздухе; башмаки по щиколотку, из прочной телячьей кожи, на каучуковой подметке, с витыми шнурками; новехонькие кроссовки «Адидас» с металлической строчкой по верху, на двойной подошве; стоптанные и дырявые парусиновые тенниски; настоящие швейцарские мокасины фирмы «Балли»; босые ноги, выдубленные проселками и загрубевшие на асфальтовых тротуарах; невероятные экземпляры, как, например, пара на ногах экстравагантной особы мужского пола, – нечто из голубого и красного бархата, расшитое фальшивыми бриллиантами. Хозяева и хозяйки обуви так же разнятся обличьями, как и сама обувь. Одно у них всех общее: у каждого в кармане пачка в тысячу долларов, принадлежащих Монсальве.

Все они тем или иным образом связаны с этой семьей. Тут секретарши из их офисов, работники из их имений, стрелки из их охраны, кухарки, садовники и целая армия троюродных братьев, двоюродных дедушек, свойственников, свекровей, кумовьев и кумушек: бедняки, которых всегда так много и которые всегда под рукой, готовые к любым услугам, лишь бы заработать несколько монет.

Их призвали для участия в грандиозном деле отмывания долларов. Их задача – получить выдаваемую каждому тысячу, встать в очередь, подойти к «левому окошку», обменять деньги на песо, взять себе пять процентов и вернуть остальное, чтобы люди Монсальве положили эти деньги в местные банки на текущие счета подставных лиц. Им объявили сбор в две минуты, и они тут же явились, не задавая вопросов, готовые исполнить свое задание наилучшим образом.

Вокруг очереди возникает базарный шум – три музыкальные мелодии звучат одновременно – и сгущаются, клубясь, ароматы подмышек и плавящихся на солнце тел. Пличные торговцы назойливо предлагают сырные булочки, слоеные пирожные, овсянку в горшочках, ломтики ананаса, разноцветные фруктовые сиропы со льдом. Предприимчивые зеленщицы выставляют столики с соковыжималками для приготовления соков из гуайавы, сапоте и анноны.[51]51
  Гуайава – тропическое растение, плод которого размером и формой напоминает лимон (или грушу, в зависимости от сорта) и имеет довольно плотную зеленую кожуру и беловато-кремовую мякоть со множеством косточек.
  Сапоте – общее название, объединяющее несколько разновидностей этого тропического фрукта (сапоте белый, сапоте желтый, он же пьяный, и др.).
  Аннона (гуанабана) – продолговатый темно-зеленый плод, по форме напоминающий еловую шишку, но весит он от 2 до 4 кг, а то и больше, и покрыт шипами.


[Закрыть] Сомнительного вида врач рекламирует яйца игуаны, будто бы способствующие успехам в сексе.

Люди Мани, пряча оружие, расхаживают вдоль очереди взад-вперед, бдительно следя, как бы кто не сбежал с долларами.

– Говорят, кому-то это удалось.

– Точно. Говорят, что одна сеньорита в очереди стала жаловаться на неотложную потребность помочиться. Головорезы Мани велели ей обождать, ко она закатила скандал, согнулась пополам, схватилась обеими руками за почки и умоляла, говоря, что они вот-вот лопнут. В конце концов ей было сказано, чтобы она облегчилась за мусорными бачками в конце переулка. Но хитрющая девица не только хотела сделать пи-пи, но стала делать и а-а, и тот, кого поставили следить, чтобы она не сбежала, вынужден был смотреть в другую сторону, потому что противно – да и примета дурная – видеть, как другой какает. Этим она и воспользовалась, упрятала деньжищи за пазуху и рванула пулей, пукнув напоследок – будто надувную куклу булавкой проткнули. Когда стрелок снова обернулся, он обнаружил только кучу да вымазанный в дерьме доллар, воткнутый туда уголком и развернутый, как знамя. Много квадр он гнался за беглянкой, в ярости посылая пулю за пулей, чтобы наказать ее за наглость и грязное свинство, но, наконец, его пули устали от промахов и даровали ей помилование. Говорят, этот человек так и не перестал чувствовать себя тряпкой, а в ушах у него и до сих пор гремит хохот девицы. Говорят, эта самая сеньорита отправилась в лавчонки контрабандистов и потратила всю тысячу долларов на кружевные трусики и «Молоко любимой женщины»,[52]52
  «Молоко любимой женщины» – ошибочное название немецкого вина «Liebfraumilch» («Млеко Богородицы»).


[Закрыть] с целью заполучить ребенка от своего дружка механика.

* * *

– Это – сукин сын, – говорит Нандо Барраган о Хольмане Фернели.

Те, кто слышит его слова, не оставляют эту фразу без внимания, потому что никому не приходилось слышать от него ругательств по адресу противников в войне.

– Для всякого Баррагана не было в мире ничего священней его матери, а его мать была сестрой матери Монсальве. И наоборот. Оскорблять мать врага значило оскорблять собственную мать.

Вся Зажигалка знает, что сказал Нандо, и в квартале судят и рядят так: «Если он убивает сыновей родной тети, что же он сделает с сукиным сыном?»

С тех пор как Нандо Барраган узнал о существовании Фернели, он неспособен думать ни о ком и ни о чем другом. Решимость убить Фернели оттиснута на нем – так клеймят бычка каленым железом. С тех пор как он услышал это имя, он не возвращался к делам торговли, его скорбь о смерти Нарсисо перешла в зверскую жажду мести, и его меланхолическая любовь к белокурой Милене утратила силу. Стала слабеть даже его одержимость Мани Монсальве, определяющей фигурой всей его жизни, – жизни, посвященной им тому, чтобы ненавидеть Мани всеми силами своего разбитого сердца.

В дни траура по брату Нандо остается взаперти, в отравленной табаком атмосфере своего кабинета, не снимая темных очков среди полумрака. Его обычно видят в компании Арканхеля, его штатного соратника в его новом, однообразном сосредоточении: в планировании расплаты. Нандо никогда не замечал, чтобы лучезарный и миролюбивый Арканхель обнаруживал какое-либо пристрастие к войне. Но с тех пор, как их сблизила охота на Фернели, он открыл в юноше сверхъестественную и апокалиптическую, библейскую склонность к разрушению, и теперь спрашивает себя, не было ли ошибкой решение держать его подальше от оружия.

Небо темнеет. Никто не включает единственную в комнате лампочку, праздно свисающую с потолка на голом проводе. Два брата так поглощены, что оставили стынуть нетронутыми две тарелки фасоли, приготовленных им Севериной.

– Нандо, первенца своего, Северина кормила фасолью, и в то же время вскармливала его злобу постоянными упоминаниями о неотмщенном Нарсисо, намеками, которые она роняла, словно невзначай, всякий раз, когда входила в кабинет с подносом еды.

– Многие говорили о том, что настоящим двигателем этой войны была Северина, ее поруганное материнское чувство, не допускающее пощады. Также говорили и что Нандо был военной машиной, но железная воля, дававшая ход этой машине, сосредоточивалась в Северине, потому что нет в мире жажды мести сильнее, чем у матери убитыхдетей.

Нандо и Арканхель проникаются братской близостью, радость которой была им неведома прежде. Когда они устают изобретать геройские планы мести, то переходят к обмену воспоминаниями, – так дети в школе ведут мелочной обмен модными наклейками для своих альбомов.

Арканхель говорит о столице, неведомом Нандо северном городе, где ослы покрыты мохнатой шерстью, цветы ворсисты, а люди даже в домах сидят в теплой одежде. Трепещущим голосом, каким поют танго, Нандо воскрешает в памяти пустыню, землю предков, которую Арканхель покинул младенцем, чтобы больше не возвращаться. Он говорит о голых индейцах, гоняющих тряпичную пелоту по песчаной пустоши; об оседлых племенах, не покидающих своих земель, но радушных ко всякому путнику, что придет издалека и расскажет им про свои путешествия; о контрабандистах, что ночами, нагруженные товаром, переходят границу, а днем развлекаются, просаживая выручку на собачьих боях.

Два брата, старший и младший, предаются потоку воспоминаний, час идет за часом, стынет фасоль, приготовленная Севериной, и они не замечают, что кто-то ступил на порог.

– Там был кто-то третий… Кто же?

– Не моху я называть это имя. Не к добру считалось его называть, и теперь не к добру.

– Рака Барраган, Темный! Третий брат, оставшийся в живых…

Нандо и Арканхель продолжают беседу. Единственный из девяти остальных братьев, оставшийся в живых, Темный стоит у них за спиной, прислонившись к косяку, но они не замечают ни его неровного дыхания, ни прерывистого биения его скачущего пульса, не видят его исколотых, извилистых вен, не ощущают, как холодный пот пропитывает его неизменную кожаную куртку. Они не могут знать, как колотится его ледяное сердце под изображением Пречистой Марии дель Кармен, выколотым у него на груди повыше левого соска…

Старше, чем Арканхель, моложе, чем Нарсисо, Рака Барраган все свои двадцать четыре мучительных года живет, делая гадости самому себе и другим. Он был бы высоким, как Нандо, если бы не горбился, он был бы красивым, как Нарсисо, если бы не потухший свет в глазах, он был бы милым, как Арканхель, если бы в его крови не текло столько героина и желчи.

Северине стало ясно, что это ребенок злосчастный, в тот самый момент, как она в жутких муках родила его, и увидала мутные пятна в его раскрытых глазах. «Этого ребенка надо бояться» – сказала она. Нандо понял извращенную природу своего брата, когда увидел, с каким увлечением тот, двух лет от роду, мучает кота.

В шесть лет он еще не выучился говорить, а к двенадцати Нандо взял его под свою опеку, обучил искусству насилия и брал с собой во все переделки.

– Он готовил его себе в наследники…

Он вел его за руку по всем крутым тропинкам преступлений и войны и передавал ему без утайки все свои знания бойца. Но он никогда не любил его. Он не испытывал к нему ни того притяжения, какое рождали в нем чары Нарсисо, ни той покровительственной нежности, какой он окружал Арканхеля. Хотя ему и ясно было, что Рака станет самым лучшим стратегом и самым превосходным стрелком, наглость, с которой тот убивал и смотрел, как умирают, будила в Нандо плохо скрываемое пренебрежение, выражавшееся в жесткости обращения и жестокости слов.

– Нандо Барраган, король преступников, презирал себе подобных и восхищался людьми мирными, тонкими, образованными и склонными к размышлению. А этот, про кого я тебе говорю, а по имени звать не хочу, был варвар, еще хуже него самого.

Рака, который учился быть головорезом не только влекомый инстинктом, но и из желания угодить старшему брату, в душе терзался этим презрением. Его собачья преданность Нандо все возрастала, – а собаку чем больше бьешь, тем она злее, – и поскольку он не понимал причины братнего пренебрежения, то из кожи лез, чтобы это пренебрежение преодолеть, совершенствуясь в преступлениях и становясь все неистовей в зверствах. Таким образом к пятнадцати годам, когда на его совести уже были жизни нескольких Монсальве, он стал настоящим юным князем ужаса.

Когда ему было шестнадцать, с ним случилось самое худшее. В первый и единственный раз в его жизни его схватила полиция – дело небывалое для Барраганов с их недоступностью деснице закона. Его взяли во время банальной ночной облавы, не зная, кто он такой, словно какого-нибудь хулигана, и пока семья не нашла его и не сумела освободить, он провел три дня и три ночи в битком набитой камере предварительного заключения с двенадцатью другими арестантами. С двенадцатью помоечными крысами: продажными мальчишками, поножовщиками и торговцами развратом, которые были старше и опытней его, – они делали с ним все, что взбрело им в голову. Они кололи ему наркотики, целовали во все места, наряжали женщиной, насиловали. Когда он вышел, то не хотел ни говорить с братьями, ни смотреть им в лицо. Нандо Барраган узнал обо всем, что там было, и лично нашел и убил каждого из тех двенадцати. Но его отвращение к Раке переросло в гадливость.

Тогда Рака бросил терзаться стыдом и томиться горечью, ушел из дома и с той поры бродит жестокий, одинокий, распутный и преступный, вымещая на других ту мерзость, которую с ним сотворили. Он грабит неимущего, убивает ни за грош, нападает на беззащитного, и устраивает оргии, где растлевает тех, кто помладше, обоего пола.

– Нам, соседям по Зажигалке, приходилось терпеть прихоти распутного подростка. Это были черные годы для всего квартала. Все, чего касался Темный, увядало, все, к чему он приближался, исходило мукой. С той поры никто и не хотел поминать его имя, и люди вешали за дверями стебли алоэ и ставили метлы, чтобы отогнать его от своих домов.

Ночной всадник, сомнамбула, Рака Барраган носится на крупнолитражных мотоциклах по самым гиблым местам, среди адских кошмаров, которые не вполне различает его иссушенное кислотами и галлюциногенами сознание. Он не общается с семьей: кроме его поклонницы Макаки никто из них его не любит, как и он их. Днем он спит на песке грязных отдаленных пляжей, а ночью кружит по пустырям, трущобам и свалкам в сопровождении банды зачуханных проходимцев, следующих за ним по пятам, как тени. Его единственные друзья – дробящий кости кастет, по кличке Мулат, и кинжал, носящий имя Пятница; его возлюбленные – винтовка G3[53]53
  …винтовка G3. – Марку винтовки, можно прочитать как сокращение от испанского trиs gatos – «три кота».


[Закрыть] по прозванию Три Кота, Сеньора – пулемет М-60, и Балерина, автоматический нож, что по мановению руки хозяина выскакивает, убивает и возвращается на место.

– Парень стал настоящей черной притчей во языцех. Он делал все дурное, что только мог, а чего не делал, в том его все равно обвиняли. Всякое несчастье, включая наводнения, болезни и засухи, считали его рук делом. Дети боялись его больше, чем Буки, Деда С Мешком и самого нечистого. Взрослые молили Бога избавить нас от Темного.

Они сидят друг подле друга, Нандо – желтый – и Арканхель – золотистый, они беседуют задушевно, тепло и сердечно, пока легкий скрип кожаной куртки Темного не заставляет их повернуть головы. Эта черная куртка, такая нелепая и неуместная в городском пекле, но он не расстается с ней никогда, словно она его вторая кожа. Они смотрят на него, а он смотрит на них, он пытается вымолвить фразу, замирающую на его одеревеневшем языке.

– Уходи, Рака, – приказывает ему Нандо с безразличным спокойствием. – Ты накачался наркотиками.

Тот пытается удержать равновесие на неверных ногах, ждет с собачьей покорностью, в разрозненных архивах своей изувеченной памяти безуспешно ищет слово, способное стать мостом через бездну, сократить дистанцию, вымолить прощение.

– Уходи, – повторяет Нандо, не повышая голоса.

Рака молча повинуется и удаляется вдоль галереи на улицу, излучая темный печальный свет, пугающий животных в патио и бросающий тени по углам.

– Ни Рака, ни я ни на что тебе не годны, – говорит Арканхель Нандо. – Он – оттого, что слишком плох, я – оттого, что слишком хорош.

– Его я подстрекнул, а тебя придержал. Плохо я сделал. Судьба сама знает, куда гнуть.

– Разреши мне позвать его, – просит Арканхель. – Так мы его потеряем.

– Пусть себе уходит. Мы уж давно его потеряли.

* * *

Вечером, после дня, проведенного в залах заседаний и посвященного делам легальной торговли, Мани Монсальве возвращается один в свой большой дом над гаванью Порта.

Йела, старая кухарка, ушла вместе с сеньорой, и он не знает даже имен тех, кто теперь ему прислуживает. Без контроля Алины телохранители постепенно оккупировали дом, превратив его из первоклассно благоустроенной резиденции, наподобие шикарного отеля на Майами Бич, в стойбище, дурно пахнущее продуктами жизнедеятельности холостяков. На лампах развешаны носки, пепельницы набиты окурками, на столе в столовой – газеты и тарелки с объедками, на пышных покрывалах диванов отдыхают винтовки, на светлых коврах следы запачканных глиной сапог, и день-деньской, не выключаясь, вопят приемники и телевизоры. Огромные вазоны, прежде полные роз, теперь стоят пустые, из музыкального центра не льется голос Нельсона Неда, хрусталь и мрамор тускнеют, покрытые налетом морской соли. С обиходных предметов стерлись следы женского присутствия Алины Жерико.

Единственное место, где Мани все еще находит их, – ее уборная, укромная комнатка в четыре квадратных метра, заставленная этажерками и зеркалами и освещаемая несметным множеством электрических лампочек, точно гримерная голливудской звезды. Там взаперти, в тесноте, не имея лазейки наружу, живут ее запахи, ее тайны, ее воспоминания, ее тревоги, ее потерянное время, ее напрасные иллюзии, словно они осели в каждой покинутой ею туфельке, на каждой брошенной в забвении фотографии, на ее нижнем белье, оставленном в глубине ящиков.

И прежде всего в коробках. В коробочках, где она хранила всякую всячину. Эти маленькие хранилища представляют разнообразие стилей и материалов – шкатулки, футляры для украшений, корзиночки для рукоделия, деревянные и плетеные из соломки, перламутровые и расписанные в восточном вкусе, – прежде Мани не обращал на них внимания, теперь им отданы долгие часы его ночных бдений.

Покончив с делами – с каждым днем все более законными, все более пресными и скучными, – Мани Монсальве надежно запирается в своей комнате, отдает строгий приказ не беспокоить его, тщательно моет руки и приносит коробочки из уборной Алины.

Он открывает их благоговейно, словно это некие священные предметы, и высыпает содержимое на кровать. Они полны ничтожных, разрозненных сокровищ, бесполезных, случайно собранных вместе. Медальоны, записки, лоскутки, пряжки говорят Мани об одиноких, потаенных минутах жизни его жены, что не привлекали его интереса, когда он жил с ней вместе, а теперь повергают в отчаяние своей невозвратностью.

Он берет каждую пуговицу, точно уникальный экспонат, и пытается угадать, от какой одежды она оторвалась, каждую непарную сережку – и старается сообразить, когда в последний раз видел ее на Алине, каждый кусочек фарфора – и ищет остальные, чтобы соединить их и склеить, в тщетных усилиях восстановить всю вещь, какую-то вещицу, фигурку, теперь непостижимую и невесть какую, которая когда-то была целой и разбилась, и Алина хранила осколки, а он теперь мечтает, с тоскливой настойчивостью, чтобы эта фигурка существовала вновь. Так он проводит ночи: обыскивая коробочки, заполненные прошлым.

В дневное время он, сонный, неохотно возвращается к настоящему, интересующему его раз от раза все меньше. Чтобы остудить свои, с пылу с жару, денежки, он посещает ряд кандидатов на роль подставных лиц, с ними его знакомит адвокат Мендес. Это представители почтенных фамилий, ревностные католики, отцы достойных семейств и члены элитарных клубов, – он предлагает им баснословно выгодные предприятия, с тем, чтобы он дал деньги, а они – имя и репутацию. В качестве управляющих своими делами он принял на работу группу сынков богатеев, юных и жадных до денег, только что окончивших заграничные университеты – они владеют английским, на «ты» с факсами, телексами и информатикой.