Текст книги "Леопард на солнце"

Однако Тигрице трудности нипочем, она, как никогда, преисполнена стремления выполнить свою работу наилучшим образом, и переносит свои действия на интимные части его тела, демонстрируя опытность и уверенность. Ее пальцы разыгрывают арпеджио, касания рассыпаются неслышными фиоритурами, ладони гладят и похлопывают. Сбросив тигриную оболочку, она обнажает свою настоящую кожу, куда более потасканную, чем первая, но всемерно ухоженную благодаря многообразным ухищрениям и знанию всех секретов красоты – наблюдая за женщиной в зеркальце заднего вида, он достигает наконец сносной эрекции.

Пребывая в полной гармонии с человеком, «Мерседес» набирает скорость по мере того, как растет возбуждение хозяина, и каждый шальной поворот руля заставляет машину пролетать самоубийственно близко от края пропасти. На одном из виражей оба левых колеса проносятся над пустотой, Нандо притормаживает, чтобы выровнять руль и перевести дыхание, и с грустью видит результат происшедшего – с такими трудностями начатый подъем завершился извержением.

– Порой мне кажется, что тебе хотелось бы туда, вниз, – говорит он автомобилю с безграничной нежностью.

Они находятся на высшей точке шоссе. Нандо Барраган со спокойствием большого барина, привыкшего не поведя бровью принимать крутые решения, направляет нос своего «Мерседеса» к пропасти, отдает приказ всем выйти и выходит сам, с проворством, неожиданным для его огромного тела.

Огромный, всемогущий, пьяный в дымину, похожий в длинном белокуром парике на тевтонского воина и напоминающий всем своим обликом то гипотетическое существо, что занимает в эволюции место между обезьяной и человеком, страшный и не знающий удержу, он выталкивает машину на край, бросает взгляд на блеск волн внизу, набирает полную грудь воздуха и толкает в последний раз.

«Мерседес Бенц 500 SE» цвета взбитых сливок обрушивается в бездну, рассыпая искры и блики, это – словно неповторимое кино со спецэффектами снятое широким объективом, и Нандо, остолбеневший, завороженный, ошеломленный, смотрит, как машина тихо летит в огромном и бездонном воздушном пространстве, как она беззвучно падает, словно в замедленной съемке, дырявя по пути облака и обезглавливая ангелов, налетая на черные кручи и отскакивая, демонстрируя при каждом ударе немецкую прочность и безупречное качество сборки, пока, в конце небесного маршрута, волны моря-океана не принимают ее в свои благодатные объятия, – мягкое лоно гасит удар, воды покорно расступаются на ее триумфальном пути, радостно вскипая пузырями и пеной, чтобы поглотить ее безвозвратно на вечные времена.

Наверху, на краю пропасти, Нандо Барраган, бог нетрезвый и желтокожий, человек в белокуром парике, человек в темных очках и с кольтом «Кабальо» на поясе, рябой и хромой, потрясенно созерцает величественную картину – руки раскинуты в стороны, взгляд блуждает – и сознает, что наконец-то экстаз близок. Он чувствует, как горячая молочная лава закипает в его теле, дает ей вырваться фонтаном наружу и орошает своим семенем планету Земля. Тогда он возводит горе полные слез глаза и, раздуваясь от гордости, орет громовым голосом, слышным в небесах и в преисподней:

– Я-а-а – арти-и-ист!

– А правда, что кто-то остался там, в той машине? Говорят, после оргии вернулись на «Тойотах» с телохранителями сам Нандо, музыканты, Сирена и Тигрица. А о Павлине больше никто ничего не слышал.

– Она ведь спала, – так, возможно, и покинула компанию вместе с «Мерседесом» и пошла ко дну, не просыпаясь. Будь она сиреной, она могла бы спастись, но была она всего лишь птица с птичьего двора…

Музыканты, всю дорогу игравшие, сидя в «Тойоте», теперь окружают Нандо и докучают ему угодливостью, следуя за ним по пятам, как неотлучные тени. Его же, набравшегося, точно бутылка «Олд Парра», и утомленного космическим оргазмом, достигнутым при добровольном уничтожении стотысячедолларового автомобиля, тянет отдохнуть, как Бога Отца в седьмой день творения, и он укладывается поспать в удобной песчаной ямине.

Трио с подобострастными жестами окружает спящего. Они поют ему еле слышные болеро и прочие умиротворяющие напевы, опустившись на колени со своими гитарронами и мараками, усердные и скромные, как Мельхиор, Гаспар и Бальтазар,[42]42
  Балтазар, Гаспар (Каспар), Мельхиор – по преданию, имена Волхвов (в западной традиции – Королей-магов), пришедших с дарами к Младенцу Христу.


[Закрыть] блюдущие покой Младенца.

– Цыц, сукины дети! Еще пикнете, и я велю расстрелять вас на краю обрыва! – орет Нандо, которому они мешают спать, и мелодия, захлебнувшись, обрывается полупридушенным ре-минор. Тогда он засыпает глубоким сном, храпя, точно горное чудовище, и во сне ему явственно предстает Милена, та, что неприступна.

– А что стало с Тигрицей и Сиреной?

– А то, что пока хозяин спал, ими попользовались телохранители и музыканты.

На следующее утро, в гараже дома Барраганов на Зажигалке, Ана Сантана обнаруживает, что одна из двух «Тойот» испачкана блевотиной и распространяет зловоние, а внутри, свалившись на пол возле заднего сиденья, спит полуголая толстуха, наполовину втиснутая в нелепый рыбий хвост.

– Дайте этой женщине позавтракать, – распоряжается Ана Сантана.

– Накрыть ей в столовой? – спрашивает одна из служанок.

– Нет. Пусть поест прямо здесь, в машине.

* * *

– Алина Жерико сказала, что она уйдет от мужа, если забеременеет, и она забеременела. Она сдержала свое слово? Ушла она от мужа?

– Она поступила не совсем так, как грозилась. Она была женщина с характером, способная сдержать свое слово. Но она была влюблена в мужа, и оставила ему возможность выбора. Когда беременность была установлена, она сказала Мани вот что:

– Еще один убитый на твоей совести, и я ухожу.

Алина вручает Мани справку из лаборатории и выходит из кабинета, бросив всего одну беспощадную фразу: «Еще один убитый на твоей совести, и я ухожу».

Мани так и остается со справкой в руках, немой и застывший, точно птичье чучело, он не знает, что сказать и что подумать, и шрам в форме полумесяца оттиснут у него на лице, как вопросительный знак.

Он представляет себе угрозу Алины в виде большой черной жабы, готовой прыгнуть ему в лицо. Дело пахнет паленым – два оголенных провода, производя короткое замыкание, скрестились в его мозгу: рождение его ребенка и убийство Нарсисо Баррагана. Какое-то время уходит у него на то, чтобы оправиться от умственного оцепенения и онемения в членах, и когда ему приходит в голову, что следовало бы обнять Алину, или поздравить ее, или предложить ей выпить, она уже покинула кабинет, ушла с увлажненными глазами и комом в горле, лишь витают еще в прохладном воздухе шелест шелковой блузы и воспоминание о ножках античной богини.

Мани смотрит на часы. Сейчас десять минут восьмого, и в любую минуту этого вечера и ночи может произойти то, что навсегда разлучит его с его женой и ребенком. Если только не удастся дать обратный ход делу, уже зашедшему слишком далеко. Он сжимает голову руками. Сейчас он так же горячо желает, чтобы Нарсисо Барраган остался в живых, как еще несколько дней назад желал ему смерти.

Все еще неверными движениями он надевает кроссовки, завязывает длинные шнурки и встает на ноги. Он хочет пойти вслед Алине, успокоить ее, уверить, что ничего не произойдет, но останавливается: нельзя терять ни минуты. Ему надо бы пойти помочиться, но он откладывает поход в туалет: нет времени.

Он хватает трубку прозрачного телефона и по внутренней связи требует вызвать Тина Пуйуа. В ожидании ответа он достает из холодильника, встроенного в книжный шкаф без книг, бутылку «Кола Роман» и опрокидывает ее одним долгим глотком, ощущая нисходящий, виток за витком, путь холодной жидкости в желудок. Он чувствует, как спадает напряжение в разгоряченном мозгу, к нему возвращается некое подобие уверенности, хотя этому служит помехой настоятельная потребность помочиться.

– Ты знаешь, где сейчас найти Фернели? – спрашивает он Тина.

– Не в обычае было у Мани Монсальве задавать такие вопросы. Он всегда был в курсе всех дел, а теперь обнаруживал неосведомленность, оказывался потерявшим точку опоры, стоящим вне игры, он обращался к помощнику за сведениями животрепещущей важности.

Тин Пуйуа чует ненормальность ситуации. Мани всегда отдает приказы и отвечает на вопросы, а сегодня он все только расспрашивает и просит объяснений. Парень растет в собственных глазах: втайне он испытывает гордость оттого, что знает больше шефа. Он отвечает с важностью:

– Конечно, знаю. В отеле «Нанси», в Городе. Он сказал, что будет там, пока не поступят указания от Фрепе.

– Тогда свяжись с ним, – приказывает Мани. «Кола Роман» завершила свое нисхождение и теперь спускается в мочевой пузырь, усиливая давление.

– По телефону?

– Да. Именно так.

Тин Пуйуа не верит своим ушам. Мани, который не допускает ошибок, только что отдал ему бредовый приказ. Тин возражает:

– Да ведь ясно же, что Фернели не зарегистрировался под своей фамилией… – Мани настаивает как ни в чем не бывало: – Говорю тебе, звони.

Тин повинуется: портье отвечает, что постоялец по фамилии Фернели не значится.

– Я же говорил тебе, Мани, – не упускает ввернуть Тин, и отваживается продолжить: – Хоть бы Фернели не узнал, что мы умудрились спрашивать его по телефону из твоего дома, называя по имени, за несколько часов до дела.

Мани его не слышит. Единственное, что для него сейчас важно – не потерять жену, а самое неотложное – помочиться, и он оставляет без внимания такую чепуху, как мнение Тина или безопасность Фернели.

– Тогда разыщи Фрепе в Городе по радиотелефону, – распоряжается он, в то время как его вздувшийся мочевой пузырь вопиет о помощи.

Тин не соглашается. Он не знает, в чем дело, но готов поспорить, что не обошлось без Алины Жерико. Наконец он неохотно, с раздражением повинуется. Он выходит на связь. Мани говорит с Фрепе – тот уже выехал в Город, чтобы лично проконтролировать покушение. Мани просит его найти Фернели в отеле и велеть ему заморозить план.

– Я объясню тебе потом, почему, – говорит Мани, думая, что у него будет время придумать какую-нибудь причину, не выдавая истинной. Фрепе говорит, что это невозможно. Обеспокоенный, он объясняет, что Город непредвиденным образом переполнен полицией из-за официального мероприятия в здании неподалеку от «Нанси».

– Я не могу попасть в тот район, – объясняет он, – это опасно.

Мани настаивает до тех пор, пока Фрепе не соглашается, отчасти потому, что клановое чувство склоняет его к повиновению, отчасти же по привычке, потому что все всегда делалось или не делалось братьями по одному слову Мани, без всяких «но» и просьб о разъяснениях. Фрепе обещает через десять минут быть в «Нанси», отыскать Фернели и сразу же связаться с Мани.

Мани говорит Тину, чтобы он не отходил от радиотелефона, и отправляется на поиски Алины. На служебном лифте он поднимается на два этажа, мчится по широкому коридору, где ковры заглушают звук шагов, и попадает в главную спальню. Там он находит Алину: она растянулась на кровати лицом вниз, утопив лицо в пуховом одеяле, трагическая и божественная, как Роми Шнайдер в «Сисси».[43]43
  Роми Шнайдер (наст, имя Розмари Магделена Альбах-Ретти, 1938–1982) – знаменитая австрийская актриса. Первой крупной работой в кино стала для нее заглавная роль в фильме «Сисси» (1955), посвященном австрийской императрице Елизавете.


[Закрыть] Не говоря ей ни слова, он направляется в туалет.

Мани Монсальве мочится: радостной, сильной, пенистой, ярко-желтой струей. Он возвращается в комнату с чувством легкости и успокоения, убежденный, что драма уже наполовину разрешилась сейчас в уборной. Теперь остается разрешить ее окончательно. Он садится возле жены и гладит ее по волосам.

– Если будет девочка, назовем ее Алина, – он говорит это, чтобы сделать ее счастливой, но на самом деле он хочет мальчика и уверен, что так и будет.

Тут же он возвращается к радиотелефону и вбегает как раз в тот момент, когда Фрепе выходит на связь – он уже в «Нанси», но Фернели там нет и следа.

– Пока что он тут не появлялся, – докладывает Фрепе. – Возможно, скоро будет.

Мани приказывает, чтобы он занимался только поисками Фернели, и ничем другим. Чтобы оставил своих людей в отеле до тех пор, пока они не увидят, что Фернели там. Он говорит, что Тин Пуйуа выезжает к ним, и будет через два часа. И чтобы вышли на связь, как только появятся новости. Тин вскакивает в машину и отбывает в Город с приказом содействовать Фрепе в том, чтобы остановить Фернели. Даже если придется стрелять, – так сказал Мани. Тин считает, что Мани рехнулся, однако отправляется с намерением все исполнить.

Мани остается у радиотелефона и ждет. Он раскладывает пасьянсы, один, другой. Открывает одну за другой бутылки «Кола Роман». Проходит час, полтора, два часа. Без четверти десять звонит Фрепе, он сообщает, что только что приехал Тин, но Фернели не появляется.

– Может, он испугался при виде этакой армии, – говорит он. – А может, поехал прямо к себе, и здесь его уже не будет…

Мани свирепеет.

– Кто-нибудь контролирует этого сукина сына? – кричит он. – Он сказал, что будет в «Нанси», значит должен быть в «Нанси».

– Он свое дело делает по-своему, – вступается Фрепе.

Мани обрушивается на брата, называет его дураком набитым, идиотом, заявляет, что Фернели водит его за нос, и говорит, чтобы он велел Тину отыскать ту самую модельку, предупредить ее о покушении и просить, чтобы она дала знать Нарсисо.

– Как? – вопит теперь уже Фрепе, охваченный подозрением, что его брат продался врагу. – Слишком поздно, Мани! Хочешь, чтобы я велел Тину встать под пули? Отдать жизнь за этого Баррагана?

Мани понимает, что если он не успокоится, то проиграет игру. Он делает глубокий вдох, говорит раздельно и четко, стараясь придать каждому слогу как можно больше весомости:

– Делай, что я сказал. Останови Фернели.

Фрепе вешает трубку и вытирает о штаны ладонь, мокрую от пота. Он делает длинную затяжку сигарой и выходит из наполненной едким дымом телефонной будки. Он шагает к машине, где его ждет Тин Пуйуа.

– Что приказал Мани? – спрашивает Тин.

– Ничего, – врет Фрепе. – Он сказал, что уже поздно, и чтобы мы ничего не делали.

* * *

Нандо Барраган собрал всех своих в центральном патио их дома, и закатное солнце, просеянное сквозь кружево тамариндовой листвы, осыпает желтокожее племя опилками света и тени. Все заняли свои места вокруг главы, все наготове, всецело в его распоряжении, как это бывает всегда в дни «зет».

Они ждут стоя, прислонившись к стенам, курят в молчании сигареты, туша окурки об изразцы галереи, готовые по первому же знаку броситься на уничтожение Монсальве. Нандо, в центре, размышляет, растянувшись в гамаке.

Кроме Арканхеля, заточенного в своей комнате, Нарсисо, который вечно шатается невесть где, и Раки, до которого никому нет дела, налицо все взрослые мужчины клана, остающиеся в живых. Двоюродные и троюродные братья, дяди, кумовья: здесь Барраганы Гомесы и Гомесы Барраганы, трое братьев по фамилии Гомес Араухо, двое рыжеволосых Араухо Барраганов, Симон Пуля, Пташка Пиф-Паф, Ножницы, Кудря.

Нандо развалился в гамаке, он курит и думает, и не найдется никого, кто отважился бы прервать молчание старого вояки, разрабатывающего стратегию. Вдруг курица-несушка взлетает ему на колено и все ждут ее смерти: вот сейчас шеф шарахнет ее о стену, и она превратится в жалкое месиво из перьев. Но Нандо позволяет ей остаться, снисходительный к ее теплому присутствию.

Макака Барраган, расталкивая мужчин, расчищает себе дорогу среди них, подходит к гамаку и что-то говорит брату на ухо. Тогда Нандо взрывает напряженную тишину патио и нудным голосом сонного священника, без усердия служащего мессу, сообщает, что им продали секретную информацию: Монсальве уже в Городе, в одном из центральных отелей.

– Как это им продавали информацию?

– Нандо Барраган разработал безупречную систему разведки и шпионажа. В Городе ни один листочек не падал с дерева без его ведома. Работала целая сеть соседей, таксистов, чистильщиков обуви, продавцов лотерейных билетов, проституток, полицейских, таможенников, и мало ли кого еще, кто поставлял ему секретную информацию. Он покупал ее за деньги, за протекцию или просто за то, что позволял им жить спокойно.

Нандо отдает приказания:

– Женщины и дети в подвалы. Мужчины в «джипы», устроить облаву в центре, искать Монсальве по пяти отелям: в «Межконтинентальном», в «Инн-Карибе», в «Бачуэ», в «Дипломатическом» и в «Нанси».

– Так это правда, что под домом Барраганов был подземный лабиринт?

Это подземное убежище, сырое и темное, они называют его «подвалы». Оно имеет выходящие на улицу проемы на уровне тротуара, у которых размещается охрана с карабинами. Дом Барраганов – это, на самом деле, целый блок домов, соединенных между собой, а под землей один дом с другим сообщаются посредством подвалов. Подвалы используют как переходы, тайники для оружия, товарные склады и укрытия. У них множество выходов, все секретные.

– Говорили, что один туннель идет от Зажигалки до границ Города. Однажды мы видели, как Нандо Барраган вошел в дом, а потом узнали, что он появился через две минуты на расстоянии в двадцать квадр, не выходя на улицу.

Одни говорили, что подвалы были на деле не чем иным, как сетью канализации. Другие считали, что это было чудо военной инженерии.

Макака Барраган принимает командование над оставшимися. У нее смуглая, оливково-желтая кожа, мужеподобное сложение, на резцах и клыках – коронки из белого золота, волосы стянуты сзади в длинную и толстую, как канат, косу. Ей тридцать четыре года, она сквернословит под стать погонщику скота, а характер у нее в пору самому дьяволу, и жизнь ее посвящена только двум великим страстям: оружию и телесериалам.

Она славится своей непогрешимой меткостью, позволяющей ей убивать крыс из рогатки, и умением распознавать марку и калибр оружия по звуку выстрела. Она быстрей кого бы то ни было разбирает и собирает винтовку, и одолеет любого, кто рискнет померяться с ней силой рук.

– В квартале говорили, что эта Макака – о трех яйцах баба…

Тем не менее, ежедневно в полседьмого утра и ровно в пять вечера, она включает телевизор и усаживается в кресло для просмотра своих любимых сериалов. В печальных местах она рыдает без стеснения, обожает хороших персонажей и ненавидит плохих, и ничто на свете не заставит ее оторвать глаза от экрана – ее родичи имели случай в этом убедиться: однажды во время разлива река затопила дом, и пока все сбивались с ног в попытках спасти мебель, Макака, подняв вверх телевизор – древнее черно-белое сооружение, – поставила его на шкаф, чтобы он не намок, и досмотрела серию «Просто Марии».

С патронташами через плечо, с карабином «Сан Кристобаль» в руках, в широкой юбке и в башмаках на каучуке, Макака собирает свой отряд женщин и мелюзги и, понукая, торопит их вниз по черной лестнице, уводящей в подвалы. Она освещает мрачные переходы факелами, втыкая их в покрытые плесенью глинобитные стены, и, шагая через лужи, идет по лабиринту туннелей, как генерал по полю битвы.

Криками и пинками она организует свою паству. Она распределяет среди женщин оружие, не взятое мужчинами: всевозможную рухлядь – от уругвайского автоматического арбалета до «Вальтера» тридцать восьмого калибра, ввезенного нацистским офицером, бежавшим в тропики после войны. Макака велит запасти питьевую воду, еду и одеяла на ночь. Она помещает служанок и малышей в сухое место. У Аны Сантана – та спустилась с шитьем в руках – она вырывает ее тряпье и иголки, швыряет их подальше, и велит Ане взять пистолет.

– Чтоб ты поняла, раззява, – говорит она ей, – что здесь за дела.

– А Арканхель, младший из братьев, так и остался взаперти в своей комнате?

– Нет. Он тоже спустился в подвалы, со все еще перевязанной рукой, робко протестуя, поскольку с ним обращались как с ребенком, и прося дать ему оружие.

– А Макака? Обругала его?

– Нет. Арканхеля она никогда не ругала. Она одарила его кривой улыбкой, обнажив свои одетые в металл зубы, и швырнула в лицо три военных приказа, что у нее было выражением чистейшей приязни. Она даже дала ему оружие по его просьбе. Но она не позволила ему присоединиться к тем, кто отправлялся искать драки.

Наверху, в патио, ночь пропитана запахом пота разгоряченных мужчин, и в воздухе дрожит, острая и немая, священная жажда мести. Гомесы Барраганы, Барраганы Араухос, Пташка Пиф-Паф, Ножницы: они готовы совершить ритуальную казнь в назначенный срок. Разбившись на группы по указанию Нандо, взмыленные, как кони на ипподроме, они ждут в готовых рвануться «джипах» со включенными моторами. Они напряжены, наэлектризованы и сосредоточены, как спортсмены перед стометровкой. На старт… Внимание… Стоп. «Стоп! Назад». Приказы шефа. «Выйти из машин. Зачехлить оружие. Все назад в патио».

Нандо только что узнал, что с шести до девяти вечера в одном из зданий в центре Города состоится правительственное мероприятие с участием общественных деятелей и иностранных гостей. Для охраны участников военная полиция расставила десятки людей в зоне безопасности, и без того наводненной эскортами и телохранителями.

Личная армия Нандо Баррагана не имеет проблем с местной полицией, – та не вмешивается в их дела и глядит на все сквозь пальцы, следуя старому соглашению о взаимной выгоде и мирном сосуществовании, которое до сего дня блюдут обе стороны. Но совершить вылазку в центр, патрулируемый вооруженными чужаками, означает ввязаться в ненужный конфликт. Надо отложить выезд до девяти.

– Неважно, – говорит Нандо. – Не больно и хочется. Эта штука и Монсальве парализовала.

Мужчины снова закуривают сигареты и погружаются в вязкую меланхолию демобилизованного войска. Нандо распоряжается, чтобы им раздали по чашке сахарной воды[44]44
  Сахарная вода – напиток, приготовляемый из сока сахарного тростника.


[Закрыть] и по ломтю молодого сыра. Кое-кто засыпает, растянувшись на земле, другие беседуют в сумерках.

В девять мстители снова приводят себя в боевую готовность и наполняют патио смутным шумом шагов и бряцающего оружия. Они плещут себе водой в лицо, разбирают стволы, крестят лоб, грудь, левое и правое плечо, и возвращаются к «джипам» в ожидании главнокомандующего.

Нандо медлит две минуты, вверяя себя наедине своему охранительному талисману. Он молитвенно сжимает его в руке, – «Святой Каравакский Крест, Силе твоей препоручаю себя», – и в это самое мгновение звонит телефон.

Северина снимает трубку.

– Это тебя, Нандо.

– Не теперь, мать, разве не видишь – я уже ухожу.

– Подожди. Говорит, это Мани Монсальве.

Услыхав это имя, Нандо столбенеет, точно окаменевший великан, и в напряженном изумлении сжимает ладонь, вдавив в нее крест из четырех перекладин.

– Разве они когда-нибудь разговаривали лично?

– Всего один раз в своей взрослой жизни, вот этот самый.

– Акак об этом узнали в квартале?

– А уж так оно всегда бывало. Барраганы знали обо всем, что творилось в Городе, но и мы знали обо всем, что творилось у них в доме. Весть об этом звонке нам показалось странной. Нандо и Мани – смертельные враги всю свою жизнь, как говорится, вода и масло, кошка с собакой, никогда они не общались, кроме как выстрелами, и вдруг этот звонок. Нандо решил, что тут какая-то ловушка, или издевательство, или обман, но так или иначе, подошел к телефону.

Нандо не знает голоса Мани, но, однако, едва услышав его, сразу чует своего по крови.

– Как он мог узнать этот голос, если он его никогда не слышал?

– Он узнал его не зная, инстинктом, нюхом.

Он признает его с первого «алло», с той же несомненностью, с какой волк распознает вой другого зверя своего вида. Внезапная боль в искалеченном колене подкрепляет его уверенность, что он говорит с человеком, чья пуля нанесла ему эту рану.

– Это он, – говорит он Северине, прикрывая трубку расцарапанной ладонью.

Мани Монсальве произносит четыре слова и вешает трубку.

– И что же это были за слова?

– Говорят, что ровно четыре слова: «Сегодня ночью берегите Нарсисо».

Нандо Баррраган остается погруженным во тьму сомнений. То, что случилось, не имеет прецедентов в долгой истории их кровопролитной войны.

– Говорят, что он был сам не свой после звонка двоюродного брата, Мани Монсальве. Подумать, всю жизнь воевать по неизменным правилам, и вдруг, здрасьте пожалуйста, твой противник появляется с предупреждением, с какого боку он хочет ударить, выдает тебе секрет своего следующего хода…

Нандо ищет хоть какой-нибудь проблеск в глубине своего рассудка и находит только миражи, предположения, сомнения и бессмыслицы. Если они хотят убить Нарсисо, зачем Мани сообщает об этом? Или у них другие намерения, и звонок должен запутать противника? И почему звонит лично Мани Монсальве? Исключительно ради какой-нибудь хитрости? Нандо смотрит на Северину, по-прежнему стоящую возле него, но не говорит ей, что сказал Мани. Он только спрашивает:

– Верить ему или не верить?

– Верь.

– Тогда надо найти Нарсисо.

В это момент Нарсисо может быть где угодно – в баре, ресторане, на петушином бою, в кегельбане, на пирушке или распевать серенаду – ничего не подозревающий и пленительный, под прицелом вражеского оружия. Как добраться до него раньше, чем его настигнет смертельная пуля? Северина знает ответ: Сан Антонио. «Вот сейчас поставлю Сан Антонио вниз головой».

– Есть в квартале такая старая традиция. Кто бы что ни искал, работу ли, жениха ли, или потерянный ключ, надо поставить вверх ногами изображение этого святого, а когда его снова поставят на ноги, он находит искомое.

– А в этом случае как, помогло?

– Сан Антонио сотворил им чудо. Спустя полчаса Нарсисо явился домой, по собственной воле – никто не искал его и не звонил ему – весь благоухающий и разряженный, потому что зашел он домой по пути на вечеринку к своей подружке-модели.

Прямо в парадную дверь входит Нарсисо Барраган, Лирик, в белом фраке с гарденией в петлице, сияющий и смеющийся, только что из турецких бань и после японского массажа, знать не знающий об опасности и далекий от какой бы то ни было войны. В фиолетовом «Линкольне» – цветы и шампанское ко дню рождения тоненькой куколки, которую он хочет пленить.

– С Новым годом! – кричит он суровым воякам своего брата, – на дворе разгар августа, – и идет мимо них, легко вытанцовывая развеселую кумбью.[45]45
  Кумбья – танцевальный и музыкальный стиль, зародился среди темнокожего населения Атлантического побережья Колумбии. Характерный резкий ритм выделяет кумбью среди большинства латиноамериканских танцевальных мелодий и сближает ее с музыкой Ямайки.


[Закрыть]

– Он что, не знал, что это день «зет»?

– Знал, конечно, просто прикидывался психом.

Он встречает Северину, нагнувшись, звонко целует ее в лоб, просит, напевая, приготовить себе тарелку риса с молоком и уже намеревается исполнить следующие па своей кумбьи, как на него наваливается огромная туша Нандо, лишив возможности двигаться.

Нарсисо брыкается, пытаясь освободиться, теряет мокасины, кричит и ругается, его дивные глаза мечут молнии. В процессе бесполезного сопротивления он пачкает свой фрак, рассыпает лепестки гардении, напрочь портит прическу под Гарделя. Но Нандо безо всяких объяснений, не дав ему вздохнуть, хватает его и тащит в подвалы, где передает Макаке с приказом:

– Не выпускай его отсюда до утра.

Макака стискивает Нарсисо, поставив его лицом к стене, упирается коленом ему в поясницу, приставляет к затылку дуло своего «Сан Кристобаля» и повторяет в самое ухо с наихудшей своей интонацией:

– Ты все слышал. До утра отсюда не двинешься.

– После звонка Мани Нандо Барраган изменил стратегию. Он уже не собирался охотиться на врагов по отелям, потому что главное было бросить все силы на защиту дома, а точнее Насисо, находящегося в доме. Когда Монсальве явятся за ним, они вынуждены будут осадить крепость и взять ее штурмом. Если им это удастся. Намечалось большое сражение, самое зрелищное из всех, и мы, мальчишки квартала, тоже хотели поучаствовать. Так что мы примкнули к Барраганам и помогали им строить на соседних улицах укрепления из булыжника, ящиков, камней, старой мебели, мешков с песком.

Он занимает пост главнокомандующего объединенной армией Зажигалки и присутствует повсюду одновременно, точно Дух Святой, организуя возведение баррикад, расставляя снайперов, создавая пикеты, военные советы, команды смертников, авангард и арьергард. Ни одна мелочь не ускользает от единоличного господина и хозяина войны.

* * *

– Всякий раз, как наступал день «зет», на Зажигалке начинался переполох. У Барраганов была возможность защищаться и обороняться. Их женщины и дети укрывались в подвалах, под надзором Макаки, а сами они шли встречать Монсальве лицом к лицу. Но остальных жителей квартала охватывала паника. Нам некуда было идти, и некого просить о помощи, и мы проводили бессонную ночь в ожидании худшего.

Самая долгая из таких ночей была эта, когда прокатился слух, что враги идут в наш квартал за Нарсисо Барраганом. Мальчишки со скандалом требовали у родителей пустить их повоевать, а старшие, выжидая, запирали нас в кухнях. Приходской священник и послушницы вышли к народу, точно пророки Апокалипсиса, говоря, что если мы не выдадим Нарсисо, то Монсальве, как ангелы истребители, будут ходить из дома в дом, обезглавливая первенцев. Мы им поверили, да, настал Страшный Суд. Но как могли мы выдать Нарсисо, если его у нас не было? Самые отчаянные подбивали нас всем вместе атаковать дом Барраганов, захватить в плен Нарсисо и выдать его Монсальве, чтобы их утихомирить. Но на поверку против Барраганов никто не смел и пальцем шевельнуть. Если мы боялись врагов, Монсальве, то перед друзьями, Барраганами-то, мы трепетали. Единственный во всем квартале, кто сохранял спокойствие, был Бакан. Он посмотрел вокруг ничего не видя, закрыл свои белесые ясновидящие глаза, и вернулся к нескончаемой партии в домино. Его друзья, забойщики, не дрогнув, составили ему компанию на всю ночь.

– К полуночи разнеслась весть, что Монсальве уже едут. Шестьдесят с лишним человек на двенадцати «джипах». Мы схоронились за дверями, вооружились камнями, палками и горшками с кипящим маслом, и стали ждать, когда разразиться наихудшее. Мы прождали порядочно, однако никто не появлялся.

* * *

– Для людей пустыни время «зет», даже в тех случаях, когда убитым оказывался кто-то с их стороны, было звездными часами на всем протяжении цепи кровавых событий. Как нокаут в боксе, как home run[46]46
  Ноте run – в бейсболе удар, от которого мяч, не касаясь земли, перелетает через все поле и улетает за забор.


[Закрыть] в бейсболе, как вольтерета[47]47
  Вольтерета – один из самых виртуозных пассов тореро с мулетой (плащом). При выполнении вольтереты зрители не аплодируют, а сидят затаив дыхание.


[Закрыть] в корриде. Без соблюдения часов «зет» вся игра не стоила свеч. Время «зет» продолжалось одну ночь, ни минутой больше или меньше, по строгой традиции, которой Барраганы и Монсальве следовали уже двадцать лет. Этому священному установлению, организующему их жизни в циклы смертей и мщений, они десятилетиями подчинялись так же естественно, как встречают лето и период дождей, Великий Пост и Пасху, Страстную Неделю и Рождество. Той ночью, однако, часы шли, а новостей не было. С тех пор, как раздался, примерно в девять, звонок Мани, Барраганы собрались на Зажигалке, чтобы охранять Нарсисо. Но пробило двенадцать, и все еще ничего не произошло. Также ничего не произошло ни в час, ни в два, ни в четыре.

В пять, на рассвете, Нандо покидает линию обороны и уходит в кухню к Северине, чтобы немного отдохнуть.

– Ничего? – спрашивает она.

– Ничего, – отвечает он удивленно. – Но у них в запасе еще два часа.