Текст книги "Леопард на солнце"

– Уже ничего не поделаешь, – ее голос гулко звучит в его ухе, как погребальный колокол. – Я уже позвонила ему. Надеюсь, что ты по-прежнему будешь моим другом…

«Что ты по-прежнему будешь моим другом», – слова со свистом пролетают по телефонному кабелю, вонзаясь в сознание Мендеса, как отравленные иглы.

– Почему ты это сделала? – еле шепчет он в смертельной тоске.

– Убийство Темного было ужасно, и оно, и все другие убийства… Но его совершил не Мани. Он уже давно никого не убивает. Он изменился, понимаешь? Он изменился ради меня…

* * *

– Бедняга адвокат, выстрел произвел сильную отдачу. Журнал оказал воздействие, но не в том направлении.

– Когда Мендес вышел из ее квартиры, Алина улеглась на кровать с журналом в руках. Два часа она рассматривала фотографии, но не те, что с убийством, а те, где день рождения. Она видела Мани красивым, богатым, элегантным, изысканным. Не похожим на того головореза, каким был ее муж. Видела почтенных людей вокруг него. Ни одного – при оружии. Никого из его парней с пистолетами, даже Тина Пуйуа не было. Она видела Мани таким, каким всегда мечтала его видеть, за исключением одной детали: он был с другой женщиной. Не иначе как она подумала: «Мне слезы, а ей розы».

– Так, значит, ревность оказалась сильнее страха…

– Ревность была последним толчком. Но еще с известного праздника в колониальном особняке ее манила надежда, что ее муж, пожалуй, стал честным и порядочным. Что он бросил войну и Барраганы ему больше не враги.

* * *

– Когда Нандо узнал об убийстве Темного, гнев его был страшен. Но он загнал его внутрь: не было ни сцен, ни стенаний. Уже порядочно дней и ночей он просидел у гаража, поджидая появления Фернели, а тот нагрянул и ликвидировал братца. Прямо насмешка.

– И что же Нандо, убил он Мочо с его папашей и сыном? Мучил он их перед смертью, как обещал?

– Нет. Его люди хотели, но он отказался. Бешенство не ослепило его. Про себя он решил: это, мол, не людское предательство, а подвох судьбы. Так что он продолжал ждать Фернели на прежнем месте, с еще большим упорством и постоянством, чем раньше. Он не сдвинулся с места даже, чтобы пойти на похороны. Макака обмыла труп Раки, одела его и положила в гроб. Только она могла это сделать, потому что больше никто его не любил.

– А Нандо горевал о его смерти?

– Он бесился, но не горевал.

Стремление стереть Фернели с лица земли поглотило его целиком, не оставляя ему роскоши думать или ощущать что-либо иное. Он не покидает своего «Сильверадо», надежно спрятанного в двух квадрах от указанного гаража. Нандо расставил целую сеть наблюдателей, чтобы ему дали знать, едва жертва появится. В машине он курит, ест и спит. Но спит он плохо – сидя в неудобной позе, чутко и напряженно: очки «Рэй-Бэн» с инкрустацией и во время сна остаются на его боксерском носу, оружие при нем, а его большая башка с открытым ртом свешивается на грудь. Во сне он видит кошмары, от которых хрипло вскрикивает, а его глаза вращаются за черными линзами и под закрытыми веками. В одних снах ему является белокурая Милена, она уходит от него все дальше: этот кошмар из самых заурядных. Есть и поинтересней: в них появляется Дядюшка, отшельник пустыни, духовный наставник Барраганов и Монсальве, старик, временами теряющий разум от приступов артериосклероза и столь ветхий телом, что уже почти превратился в некое дуновение, в чистое ничто, окутанное космами и тряпьем.

– Кто такой Хольман Фернели и как с ним бороться? – спрашивает во сне Нандо у старика.

Дядюшка отвечает ему без утайки из дальнего плена и тлена замогильного мира:

– Он ничто и вести себя не умеет. Ты – Нандо Барраган, Великий, и от тебя мир ждет благородных подвигов.

Наступает час ноль и разносится тревога. Радиотелефоны и воки-токи обмениваются сообщениям, сигналы несутся туда и сюда от перекрестка к перекрестку, из машины в машину. Нандо выходит из «Сильверадо» и встряхнувшись, отгоняет сонные виденья. Он заряжает старый «Кольт» серебряными пулями. Он напрягает мускулы, замораживает чувства и смиряет биение сердца, чтобы обратиться в разящую и непробиваемую сталь.

Слышится медленное унылое шлепанье ног – словно старуха, волоча кошелку с хлебом и зеленью, тащится с рынка. Человек в шлепанцах выходит из-за угла – это Фернели, длинный, несуразный, грязные волосы прилипли к черепу, рубашка выцветшая, кожа восковая, цвета белой ночи.

Его воспаленные глаза посматривают по сторонам, бросают взгляд назад – не идет ли кто следом. Он осматривает грунтовую дорожку, ведущую к гаражу. Она пуста, если не считать москитов, роящихся над лужами, и рыжей собаки – она всегда выбегает ему навстречу. И теперь она с тявканьем бежит за ним по пятам, и он отгоняет ее камнем.

Уже который месяц он использует это место для тайного хранения автомобиля, и все время без проблем. Оно ему нравится – удачно скрытое внутри рабочего квартала, на пустынной улице, где нет любопытных соседей. Машина, старая и неброско покрашенная, не привлекает внимания. Это не боевое авто, но оно исправно служит ему, чтобы перемещаться незамеченным. Он назвался чужим именем и не имеет примет, по которым охранник мог бы что-то заподозрить. Просто нет причин подозревать. Он его и не опознает: ведь он его никогда раньше не видел. И сегодня все идет, как всегда. Никого и ничего. Фернели подводит итог наблюдений: «Ничегошки, только мошки».

На этот раз он ошибается. Скрытые за окнами, прицелы снайперских винтовок держат его в центре перекрестий и ведут вниз по улице до самого гаража. Несмотря на весь его опыт партизана, карателя и киллера, на все навыки выживания в тюрьме, в горах и в подполье, ничто не настораживает старого лиса в эту беспечную минуту, и он идет прямо в пасть волку – одинокий, беззащитный и доверчивый, как дитя в день первого причастия.

Его держат на мушке, но не стреляют: таков приказ шефа. Все понимают, что один точный выстрел, пробивающий навылет грудь, положил бы конец всему делу без лишних хлопот. А то хватило бы одной бомбы в машине, чтобы Фернели взлетел на воздух. Но это не устраивает Нандо Баррагана.

– Для Нандо убивать было искусством и призванием, как для тореро сражаться на арене или для священника служить мессу.

– Таковы уж были Барраганы. Старого закала.

– Трижды в этот день Нандо оставлял в живых Фернели, убийцу своих братьев. Эти три раза стали так же известны на Зажигалке, как три искушения Христовы или три волоска дьявола. Мы знали их назубок, первый, второй и третий, и все-таки нам не надоедало рассказывать и слушать о них.

– Как же это было в первый раз?

Укрывшись за стеной, неподвижный, как камень, Нандо разглядывает долговязого бесцветного субъекта, входящего в гараж. Это в самом деле Фернели? Да, это он, именно такой, каким он и представлял его в своем мстительном бреду, только волосы пожиже и взгляд более кислый. Это он, нет сомнения: татуировка на руке «Господь и мать родная» метит его, как раба – господское клеймо. Нандо стоит так близко, что слышит его сыпучее дыхание и ощущает кислый несвежий запах пота. Он изучает его со скрупулезностью специалиста. Он пристально разглядывает его по-монашески тощее убогое тело, отмечает жестокую хваткость его пальцев с утолщенными суставами, угадывает, как зудят его пораженные хронической инфекцией глаза. Он замечает короткий ствол у него на поясе, под грязной рубахой.

Не зная, что за ним наблюдают, Фернели подходит к охраннику. Он говорит ему: «Как житуха, голова-два-уха?», протягивает квитанцию, берет у него ключи, проводит платком по своим слезящимся глазам, садится в «Форд», открывает окно, прогревает мотор, дает задний ход, разворачивается, поворачивает машину к выезду с улицы. «Мерси, пардон, я вышел вон», – говорит он.

– Прошло десять долгих минут с того момента, когда Хольман Фернели вошел в гараж, до того, когда он из него вышел. Если Нандо не убил его, то потому, что чтил старое воззрение, согласно которому врагу не расставляют ловушек: прежде, чем стрелять, следует предупредить. Так он в первый раз оставил его в живых.

– Как же это было во второй раз?

Хольман Фернели выезжает на улицу на своем бело-красном «Форде», Нандо Барраган трогается следом на своем «Сильверадо» цвета серый металлик. Он приказал Пташке Пиф-Паф, Симону Пуле и Кудре не сопровождать его: говорит, что на войне мужчина с мужчиной должны сходиться один на один.

Полторы квадры Фернели проезжает, ничего не замечая. Он едет медленно, притормаживая на перекрестках, безо всяких мер предосторожности. Он запросто выставляет на обозрение свой ощипанный хрящеватый затылок, чтобы выстрелом сзади его ухлопали, как цыпленка.

– Нандо не сделал этого, потому что не убивал в спину. Так во второй раз он оставил его в живых.

– Как же это было в третий и последний раз?

Фернели замечает, что за ним едет какая-то машина, смотрит в зеркальце заднего вида, узнает Нандо Баррагана. Начинается кинематографическая погоня с поворотами вправо и влево, резкими остановками, визгом горящих шин, искрами из глаз, ревом моторов, перестрелками лоб в лоб, самоубийственными скоростями. Фернели удается выехать на шоссе, идущее вдоль побережья, но он не может оторваться от Нандо, который как приклеенный едет сзади, немилосердный, как пиявка, не давая врагу ни охнуть, ни вздохнуть. Мощный «Сильверадо» нагоняет «Форд», подрезает его на поворотах, притирается вплотную, чтобы столкнуть его с шоссе. С пятой попытки ему это удается: «Форд» летит под откос, вертится красно-белым волчком и приземляется на крышу, вверх колесами.

С высоты Нандо смотрит на него с презрением, недовольный тем, каким мало волнующим оказалось все дело. Теперь у него есть еще одна причина ненавидеть Фернели: он оказался таким слабым противником, что и победа лишается блеска. Нандо разочарованно зевает и ждет, сжимая перламутровую рукоять «Кольта», не подаст ли признаков жизни загнанный в западню гад.

Внизу открывается дверца «Форда» и оттуда в облаке пыли, исцарапанный и контуженный, в изорванной одежде вылезает Фернели. Он безоружен и вскидывает руки вверх.

– Я вне игры, будьте так добры, – кричит он, умоляя о помощи.

– Нандо Барраган не выстрелил. В третий раз он оставил его в живых, потому что он не убивал побежденных врагов.

Фернели идет вперед не опуская рук, поднимается по заросшему кустарником склону, выбирается на ровную поверхность, подходит почти вплотную, использует скрывший его куст, чтобы вынуть из кармана гранату, выдергивает зубами чеку, и собирается бросить гранату в своего преследователя в тот самый миг, когда серебряная пуля с инициалами НБ вылетает из кольта «Кабальо», влепляется ему в середину лба и валит его замертво, на оставив ему времени ни на одну поговорочку, как и на то, чтобы услышать оглушительный взрыв, раздирающий его барабанные перепонки, его больные глаза, его неболтливый язык и прочие органы и оболочки его утлого тела: «бум» вспыхнувшей гранаты с выдернутой чекой, которую он держал в руке, но не успел бросить.

– Ты взорвал сам себя, так же, как ты это сделал с Нарсисо, – говорит Нандо без удивления, глядя с отвращением на место взрыва, на жалкие останки Фернели, зловонные, обугленные и дымящиеся.

Затем он садится в «Сильверадо» и возвращается в Город, по дороге пережевывая – как жуют резинку – бесконечное омерзение человека, знающего, что убивать людей довольно просто.

– Новость достигла Зажигалки раньше, чем сам Нандо. «Нандо Барраган убил Хольмана Фернели!» – кричали дети на улицах квартала. С этого момента народ стал воспевать его подвиг, и продолжает по сей день. Нандо, живая легенда, сделал Фернели мертвой легендой. В тот вечер мы высыпали на тротуары, чтобы поглядеть, как проедет герой. «Сильверадо» нес на себе дыры от пуль и вмятины, полученные во время погони, пыль и грязь с места преступления. Нандо мы не видели: его скрывали тонированные стекла.

Нандо входит в свой дом тяжелой поступью старого вояки и направляется в кухню в поисках своей матери, чтобы посвятить ей убитого. Он возвращается, отомстив за убийство двух своих братьев, и ждет, что его встретят как героя – что Северина будет испускать вопли благодарности, все женщины бурно выражать свои чувства, мужчины восхищенно восклицать, будет музыка, ром, шутихи, несколько дней празднества, как принято в их семье, когда ликвидируют кого-нибудь из Монсальве. Но никто не выходит ему навстречу.

На всем протяжении безмолвной галереи с керамическим плиточным полом его триумфальный кортеж составляют лишь птицы-пересмешники в клетках, попугаи на шестах, хавронья с поросятами, да вечно занятая рукоблудием обезьянка – все они равнодушно устраиваются на ночлег. Нандо Барраган, великий Голиаф, победитель карликов, входит в кухню, валится на табурет, чудом выдерживающий его вес, снимает черные очки и поднимает на мать свои близорукие глаза, внезапно ставшие кроткими. Северина готовит ему чашку кофе, без слова протягивает ее, встает у него за спиной и успокаивает его, поглаживая косматую голову подушечками пальцев. Нандо прикрывает тяжелые веки и тело его обмякает, никнет, становясь телом непомерно большого ребенка.

– А торжество в мою честь? Кофе – это все, что ты мне даешь? – спрашивает он Северину погасшим от усталости голосом.

– А что же тебе еще? Ты убил не Монсальве. Только их собаку.

Нандо начинает дремать, изнемогая от этой двойственности, терзающей его с детства: суровые слова матери ранят сердце, ее ласки целительной магией вновь излечивают раны.

* * *

За пределами стеклянного купола, в густом зное ночи, рассыпается звон цикад и апельсиновые деревья пропитывают воздух своим сладким мускусом. Ягуар, уходя от погони, взбирается на гору, и раздаются крики вспугнутых им попугаев гуакамайо.[63]63
  Попугай гуакамайо – большой попугай с ярким оперением (то же, что красный ара).


[Закрыть] Далеко от берега на черной поверхности воды лежит круг света одинокого рыбачьего фонаря.

Под куполом голубая прозрачная вода почти олимпийского бассейна, освещенная прожекторами, испускает волнистые блики и теплые пары хлора. В тумане, заполняющем огромное помещение, слышны, словно издали, отзвуки женского смеха, шлепанье ног, плеск ныряльщика.

– К чему бы крытый бассейн в жаркой стране?

– Так хотелось Мани, потому что это дороже стоило.

Невидимый слуга оставил у бортика два сухих полотенца, кувшин «Кола Роман» со льдом, два стакана и поднос со свежими фруктами: тут арбуз, манго, папайа, питахайа,[64]64
  Питахайа – кактус крупноцветный, имеет съедобные плоды ярко-желтого цвета, поверхность плода покрыта ромбовидными выступами, заостренными на концах (как поверхность булавы). По-английски этот фрукт имеет название, примерно означающее «фрукт для терпящих бедствие в пустыне», так как мякоть и сок плода замечательно утоляют жажду. Впрочем, есть и другой тропический плод, также называемый «питахайа»


[Закрыть] мушмула,[65]65
  Мушмула – скорее всего, имеется в виду мушмула субтропическая, с кисло-сладкими сочными плодами оранжевого или желтого цвета, диаметром до 10 см.


[Закрыть] ананас. В воде, сидя на ступенях спуска на мелкой стороне бассейна, Алина Жерико смотрит на другой его конец, где Мани бросается вниз головой с третьего по высоте, самого верхнего, трамплина.

Она аплодирует ему и смеется. Ее волосы подняты лентой кверху, чтобы не намокли. Ее бикини в горошек открывает взорам подросший живот и потрясающие, несмотря на прибавку веса, ноги. Голова Мани появляется на поверхности, он плывет к ней. Он гребет саженками, напористо, без стиля: видно, что он учился плавать на реке, и попал в бассейн только взрослым. На полпути он останавливается, отплевывается, протирает глаза, оглядывает свою жену: он видит, что она красива. Лицо ее пополнело, груди раздались, но красоты она не утратила.

– «Дева Ветра» стояла заброшенная, во власти диких зарослей, но по велению Мани отряд каменщиков, садовников и прислуги за четыре дня привел ее в такой порядок, словно Алина покинула ее накануне. Они восстановили все, что пришло в упадок, исправили поломки, покрасили, выпололи сорняки, навели чистоту. Мебель, теннисные корты, бассейн, стойла, сады, пляж, дороги, изгороди – все привели в наилучший вид.

– Алина позвонила ему ночью во вторник и сказала, чтобы он заехал за ней в субботу – она хочет с ним поговорить. Они договорились провести вместе неделю. Как только они повесили трубки, в четыре часа утра, Мани разбудил Тина Пуйуа и велел ему немедленно отправляться в «Деву Ветра» с бригадой уборщиков и ремонтников. На следующее утро он позвонил самому губернатору департамента и попросил его отремонтировать ведущую туда дорогу – боялся, как бы ухабы не повредили Алине в ее положении. Губернатор послал двенадцать самосвалов гравия. Никто не пренебрегал приказами Мани Монсальве.

– Когда сеньорита Мельба Фоукон узнала обо всей суматохе, она явилась к Мани с вопросом, следует ли ей наблюдать за обустройством дома. Он объявил ей, что не желает ничего менять: все должно остаться так, как задумала Алина много месяцев назад. Он хотел сделать лишь одно добавление: детскую в голубых тонах, со всем необходимым и кучей игрушек.

– Мельба Фоукон и Мани были любовниками?

– Нет. Она-то спала и видела это, но ему такое и в голову не приходило. Его верность Алине Жерико была прочна и неуклонна, как верность солдата отечеству. Не одна Фоукон к нему клеилась: было много и других, и со всеми он был холоден.

В «Деве Ветра» Алина, подобно Еве, видит вокруг земной рай во всей его нетронутой прелести. Зеленые гадюки и маленькие макаки разглядывают ее с расстояния, когда в обнимку с Мани она проходит сквозь заросли бамбука, сквозь влажные коридоры из орхидей и папоротников. В молчании, словно месяцы разлуки – слишком печальный пробел, чтобы вспоминать о нем, они поднимаются по утрам в одетый дымкой лес, откуда берут начало шесть ручьев. Они завтракают в тени деревьев ярумо плодами пальмы чонта и борохос,[66]66
  Чонта – разновидность пальмы и ее плод (род кокоса).
  Борохо – существует два тропических фрукта, носящих это название, один из них растет в Колумбии на Атлантическом побережье. Плод борохо – ягода диаметром 7– 12 см, круглая или шишкообразная со сплюснутой верхушкой, зеленая в незрелом виде, светло-бурая – в спелом, с мясистой мякотью и множеством косточек (в среднем 330 штук в одной ягоде).


[Закрыть] собранными по дороге. Олени и тапиры, ручные, как собаки, подходят к ним и берут еду у них из рук. В часы сиесты они спят на берегу старого речного русла, покрытого невиданно огромными листьями виктории регии, а когда просыпаются, слышат поющих, как птички, саламандр, и видят, как ласточки охотятся в воздухе за насекомыми. Вечер они посвящают лошадям: Мани ездит верхом, Алина гоняет коней на корде, потом они чистят их и награждают кусочками сахара. Ночами, когда холодный туман спускается с плоскогорья, они греют руки у костра, сжигая на морском берегу обломки давних кораблекрушений.

Шесть дней они проводят, отрезанные от мира, и никто из людей не является им докучать. Невидимые руки доставляют им продукты, накрывают на стол, убирают в комнатах, седлают лошадей. Ни внезапные крики мужских голосов, ни лай собак не будят Алину по ночам, и автоматные очереди не прерывают продолжительных шашечных партий, которые она разыгрывает с мужем на светящемся электронном экране.

– О прошлом они не говорили. А о будущем?

– Мало и робко. По телефону, в ночь примирения, Алина сказала Мани, что хотела бы провести с ним на пробу одну неделю. Неделя уже шла к концу, и ему хотелось предложить ей продлить этот срок, не возвращаться на свою квартиру. Но он не решался, боясь ее отказа.

С середины бассейна Мани смотрит на Алину, он видит, что она красива и что она счастлива. Теперь он не боится: он знает, что она не уйдет от него.

– Малыша я хочу назвать Энрике, – кричит он ей, и нечто вроде энтузиазма слышится в его глухом голосе сумрачного человека.

– Почему Энрике? – спрашивает она. – Никто в семье не носит это имя.

– Как раз поэтому.

За спиной у них раздается грохот разбитого стекла, громовой, как весть о катастрофе, и у них перехватывает дыхание. Они оборачиваются: одно из стекол купола разнесено вдребезги. В дыру входят семеро. Мани узнает всклокоченную седую голову своего брата Фрепе.

– Не волнуйся, – говорит он Алине, – это только Фрепе со своими телохранителями.

Она уже поняла это, ощутив характерный запах извечной низкосортной сигары деверя. Тихим голосом, дрожащим от испуга и возмущения, она спрашивает:

– Почему же им не войти в дверь?

– Неужто что-то случилось с охранниками Мани, что они не преградили Фрепе дорогу?

– Да это ведь был брат хозяина: из той же банды. Они его предупредили, чтобы не ходил, но не решились удержать силой, тем более в тот момент – ведь Мани велел им с максимальными предосторожностями беречь покой Алины. «Я хочу, чтобы вы вели себя, точно призраки, – приказал он им. – Чтобы вас ни слышно, ни видно не было». В тот момент, когда стекла затрещали, они примчались немедля и оружие уже выхватили, но Мани сказал, что все в порядке и отослал их.

– Так, стало быть, в тот день головорезы Фрепе и люди Мани были на волосок от хорошей свалки?

– Так оно и было. Если бы Мани вовремя не дал отбой, никто бы и живым не ушел.

– Такая уж была у них жизнь: в любой момент что угодно могло случиться, и что угодно могло пальбой закончиться.

У головорезов Фрепе лица размалеваны зеленым с черными разводами, они одеты в камуфляжные штаны и кричаще-яркие рубашки флоридских туристов. У одних головы повязаны платками, другие – в бейсбольных кепках. Они зловеще надвигаются в клубах пара, источая безумие, словно сбежавшие из цирка клоуны, словно вышедшие из топи солдаты-наемники.

– Вчера убили Фернели, – с бортика кричит брату Фрепе, – и мы не смогли сообщить тебе об этом – ты дал приказ не прерывать твой медовый месяц. Двенадцать дней назад убили двоих наших братьев, и ты не пришел на похороны. Может, все-таки вспомнишь о нас?

– Побудь здесь, – велит Мани Алине, и выходит из воды не торопясь, кажется, что и не изменившись в лице, с досадой императора, чье купание прерывают рабы. Одна Алина замечает его волнение: она видела, как его ужасный шрам проступил на лице, точно бледная молния.

– Зачем ты явился? Почему твои люди вламываются, как грабители? – спрашивает он Фрепе, облачаясь в халат поверх купального костюма, не спеша, оставляя время для демонстрации своей атлетической мускулатуры, бравируя своей телесной молодостью – уже одно это приносит ему маленькую моральную победу над постаревшим и нескладным старшим братом.

– Я пришел тебя проинформировать, но нам не давали пройти. Ты ведь такой элегантный, знать не желаешь о бойне, но уж такова жизнь, брат, она просто грязная шлюха.

– Кто убил Фернели? – спрашивает Мани, словно не знает.

– Нандо Барраган, и нынче он празднует победу, раздувшись от гордости, как индюк, и пьяный, как бочка.

Пока братья разговаривают, шестеро с размалеванными лицами захватывают пространство. Шумные, ражие, глумливые, они затевают грубое веселье – Алина взирает на них с ужасом, шлепая по воде руками, чтобы удержаться на поверхности, потому что ее ноги не достают до дна. Один пожирает фрукты с подноса и плюет огрызки в воду, отрыгивая и похохатывая. Другой пьет спиртное и говорит сальности, ухватив себя рукой за яйца; третий включает на полную мощность «Разбитый бокал» Алей Акосты[67]67
  Алси Акоста (р.1938) – певец и пианист, автор песен, колумбийский «король болеро».


[Закрыть] на проигрывателе в баре; четвертый развлекается, кромсая ножом парусину тента. Двое остальных, галдя и кривляясь, взбираются на трамплин, и бросаются в воду в одежде и башмаках.

Видя, что мерзавцы к ней приближаются, Алина теряет голову, плывет к бортику, словно удирая от чумы, и кричит мужу:

– Мани, помоги мне выйти! Мани, дай мне полотенце, пожалуйста! – но он ее не слышит. Она кричит еще более истерично, пытаясь перекричать Алей Акосту, с пластинки предлагающего поднять разбитый бокал за изменщицу. Фрепе показывает на Алину пальцем:

– Принеси ей полотенце, – говорит он Мани, – королева не желает, чтобы ее видели с брюхом.

Мани помогает ей выйти из воды, укутывает ее полотенцем и просит подождать его в доме.

– Нет, пусть она остается, – говорит Фрепе, – лучше ей остаться, поговорим, очень даже мило…

– Говорить мы не будем, пока ты не велишь своим людям уйти, – отвечает Мани с демонстративным спокойствием.

– Да зачем, им тут так весело. Они беспокоят королеву?

– Пусть они выйдут, Фрепе, – Мани пускает в ход остатки своего авторитета, – и прежде всего пусть замолчат, от шума у меня голова раскалывается.

Фрепе смотрит на него вызывающе – физиономия в черных разводах напоминает морду старой зебры, вставшей на дыбы. Однако он не решается ослушаться. Помимо его воли, дух превосходства младшего брата путает его и сдерживает. Он сует в рот два пальца, свистит и приказывает своей шайке подождать снаружи.

– Можешь сесть, – говорит ему Мани с начальственным высокомерием и указывает на стул. Затем он обращается к Алине тоном, не допускающим возражения:

– Подожди меня в доме, прими пока теплую ванну и оденься.

– Нет, – говорит она, дрожа от волнения, отвращения и холода, и встает рядом с мужем. – Я предпочитаю остаться.

В воздухе висит смрадный сигарный дым. На освещенной воде нагло плавают арбузные семечки и корки. Желая показать, кто здесь хозяин, Мани идет к бару и выключает песню о неблагодарной, которая уходит, – тут ему является мысль, что ее поставили намеренно, чтобы его подразнить. Он не позволяет себя спровоцировать и предлагает Фрепе выпить.

– Я пришел только сказать тебе, что ты можешь быть спокоен, – говоря, старая зебра испускает клубы дыма. – Для меня не проблема делать свое дело, пока ты фотографируешься с министрами да артистами. Фернели убит, мои люди идут на смерть, чтобы ты жил большим барином. Нет никакой проблемы: это входит в договор. Я не держу на тебя зла за то, что ты не пускаешь меня в свой дом. Я даже прощаю тебе, что ты не придешь на похороны в день, когда меня убьют. Только вот что: ты даешь мне тридцать процентов, меня они не устраивают.

– Иди прими ванну, Алина, – с нажимом велит Мани.

– Этот табак… – бормочет она слабым голосом, в то время как зловонный дым проникает в ее легкие, вызывая изнеможение, от которого немеют ноги, туманятся глаза, кровь отливает от лица, унося с эритроцитами и румянец. – Уже иду, – пытается сказать она, и удаляется, собрав остаток сил, удерживая равновесие, как канатоходец, который старается не замечать, что идет по канату. Ей удается шагнуть в скользящую стеклянную дверь, отделяющую бассейн от главного зала, и она опускается в высокое кресло секундой раньше, чем ее взгляд застилает чернота, чувства отключаются и она теряет сознание.

– Сколько времени Алина Жерико была без чувств?

– Этого никто не знал, потому что никто этого не заметил, даже Мани – он не видел, что она в зале, потому что ее скрывала спинка кресла, и думал, что она ушла в ванную. Должно быть, всего несколько минут. Когда она пришла в себя, до нее доносились из бассейна напряженные голоса двух братьев – они спорили на грани драки, но избегали открыто вступить в нее. Она услышала то, что дало ей понять: готовится убийство Нандо Баррагана. Сама того не желая, она узнала немало подробностей. Несколько раз она слышала слово «кокаин», и поняла, что Монсальве занялись новым видом торговли. Она с трудом поднялась на ноги, пошла в кухню и выпила «Кока-Колы», что подкрепило ее, затем пошла в свою комнату и оделась. Когда она вернулась к бассейну, то была в полном порядке и с нормальным цветом лица.

– Ты должна быть довольна, королева, – говорит ей Фрепе, видя, что она снова здесь. – Твой муж вот-вот станет в десять раз богаче, чем сейчас. В сто раз богаче. Глядишь, и президентом республики станет, а ты – первой леди… Ну, не смею задерживать, ухожу-ухожу. До свиданья, королева, был очень рад. И береги себя, а? И получше береги малыша. Дело может принять дурной оборот, не говори, что я тебя не предупреждал. Склока с Барраганами была детской игрой: в конце концов, счеты между братьями. Дело семейное. Сейчас начинается серьезная война, и противники настоящие. Где больше денег, там и стреляют больше, знаешь? Ну, всех благ, до свиданьица… Так, стало быть, пятьдесят процентов, так, Мани?

* * *

– Значит, Мочо Гомесу удалось получить землю и деньги, обещанные ему Нандо за выдачу Фернели?

– Мочо Гомес огреб двойную прибыль. Нандо заплатил ему, не зная, что и Мани ему платит.

– Мани Монсальве? А он за что?

– Это же очевидно: потому что именно Мани и сообщил Мочо о гараже и дал ему денег, чтобы он довел это до слуха Нандо, будто бы сам от себя. Мани нанес двойной удар: умудрился избавиться от Фернели, не нажимая на курок и избежав войны со своим братом Фрепе, навязавшим ему этого типа. Мани вынужденно терпел Фернели, терпел его пресные фразочки в рифму, и его стариковское шарканье, и вечно слезящиеся глаза. Но недолго. Только тот, кто плохо знал Мани, мог поверить, что он пропустит гол безответно. «Прощайте, хозяин!», некогда брошенное ему Фернели с насмешкой и вызовом, так и звучало у него в ушах, и он не успокоился, пока не нашел способ, асептический и беспоследственный, разделаться с прохвостом.

– А правда ли и то, что в тот вечер в бассейне Мани дал Фрепе добро на убийство Нандо Баррагана? Разве Мани не раскаялся в своем уголовном прошлом?

– Он бы и хотел, да от прошлого так просто не отделаешься. Как ни гони его пинками, оно, как верный пес, идет за тобой по пятам.

– А его стремление вернуть Алину? Разве он не хотел всеми силами быть хорошим, чтобы она была рядом с ним?

– Я же говорю вам, как волка ни корми… С Мани произошло то, что и со многими другими: он и хотел быть хорошим, да у него не получалось. Скверный, ловкий и изворотливый куда больше, чем Фрепе: вот каков он был. Недаром же он был главным.

* * *

Северина шинкует лук на кухонном столе. За годы практики в этом деле ее правая рука обрела умение орудовать ножом с такой скоростью, что его свистящее движение неуловимо для глаза, а пальцы левой – способность сдвигаться в нужный момент на необходимый миллиметр, так что лезвие, скользнув по ногтям, опускается на луковицу, срезая пласт безо всякой пощады.

Сидя напротив, Нандо наблюдает за ее работой, и едкий луковый дух выжимает слезы из его выпуклых и кротких коровьих глаз.

– Я видел сегодня Соледад Брачо, – говорит он, и два десятилетия воспоминаний молнией пролетают у него перед носом. – Я встретил ее случайно, в церкви Христа Вседержителя.

– А что ты там делал?

– Зашел помолиться за Адриано, ведь сегодня двадцать один год, как я убил его. Она ставила свечи за Марко Брачо, нынче двадцать вторая годовщина его смерти.

– Тогда вы не случайно встретились. Ничто не бывает случайным, никогда.

Это произошло около полудня. Город с достоинством терпел солнечный жар в сорок градусов по Цельсию, но внутри пустынного храма, под высокими древними каменными сводами, было даже темновато и температура держалась ниже нуля. Молочно-белые клубы ладана окутывали верующих, холодные и неестественные, как пар из рефрижератора. На коленях, раскинув руки крестом, смирившись перед Всемогущим, Нандо Барраган, Ужасающий, пытался вспомнить обрывки «Отче Наш», когда к нему приблизилась старуха в черном с белой лилией в руке и прервала его молитву.

Хлипкая старушка с тусклыми волосами и иссохшей кожей. «Милостыню просит», – подумал Нандо, и достал из кармана несколько монет, чтобы отвязаться от нее. Кудря и Симон Пуля, охранявшие его со спины, в тревоге приблизились на случай, если сеньора с лилией – наемный убийца. Она с достоинством отодвинула монеты и сказала:

– Это я, Соледад Брачо, вдова Марко.