Текст книги "Еще раз о голом короле (сборник)"

Синюхаев покончил с морсом и углубился в телеграмму всерьез. С минуту он изучал ее, как некую картинку с секретом, где среди извилистых линий дерева нужно найти спрятавшуюся белку. Но так ничего и не уразумев, поднял глаза на Зинулика.

Зинулик была женщиной рассудительной и дальновидной. Синюхаев убедился в этом на собственном опыте. Она всегда могла предугадать, что может случиться, если сделать то-то и то-то.

– Допился до синих чертей, – с ленцой человека, видящего всех насквозь, изрекла Зинулик, – вот дурью-то и мучится. Раз телеграмму сам давал, стало быть, ничего с ним нету такого. Алкаш, он есть алкаш.

Трясясь в автобусе, Синюхаев еще и еще раз прикинул все возможные объяснения этакой Сашиной странности и пришел к выводу, что Зинулик в общем и целом права.

Это, конечно, эгоизм и распущенность – посылать такие телеграммы. Что значит «будет поздно?» Если бы заболел – тогда еще куда ни шло. А то ведь нет никакой болезни. Телеграфируй, говори, я встречу. Стало быть, если и хворает, то не в лежку.

А у людей работа, дела, то да сё. Паркет вот перестилать надо. И дорога тоже будь здоров. Часов семь – не меньше, и то, если скорый. Нет, надо будет ему написать, что такие вещи не делаются, слава богу, уже не по пятнадцати лет, пора уже научиться и головой думать.

На какое-то время Синюхаев успокоился и даже вроде забыл о телеграмме. Однако, находясь уже на службе, даже не отдавая себе отчета, что он такое делает, вдруг кинулся к начальнику, намолол что-то жалостливое насчет поликлиники, и отправился на вокзал.

С билетами в Околоморск уладилось без хлопот – курортный сезон стремительно шел на убыль. По дороге домой Синюхаев забежал на почту и отправил Гордынскому телеграмму: выезжаю мол, встречай, поезд такой-то. Потом не выдержал и добавил: что случилось?

Зинулик восприняла новость хоть и без энтузиазма, однако и без недовольства, знала, что Синюхаев все равно не успокоится, пока досконально не выяснит что и как.

Молча побросала Синюхаевские трусы и майки в полотняный чемоданчик – этот чемоданчик Синюхаев обычно брал с собой в командировки – и, вручая его Синюхаеву, сказала, будто между прочим: «Плащики там хорошие в Околоморске. Синие и коричневые. Ритка вот себе и дочке привезла. Попадутся – бери. А то осень уже, а я голая».

Соседи по купе у Синюхаева оказались неудобные – двое пацанов и девчонка, видимо, студенты, народ и вообще-то шумный, а тут еще и пьяненький. Можно было бы, конечно, пригласить проводницу, та бы их в момент утихомирила, но Синюхаеву как-то не хотелось ни с кем ссориться, да и не до этого.

Он безропотно забрался на верхнюю полку, повернулся лицом к перегородке и принялся размышлять. Занятие это любил. Не потому, что надеялся выдумать нечто эдакое, а так, без всякой цели, из одного только удовольствия раскладывать по полочкам причины и следствия. Сегодня ему думалось только о Сашке Гордынском.

Познакомился он с Сашкой в самом конце войны, в госпитале. Самого Синюхаева привезли туда с вывороченной ключицей и поврежденной кистью левой руки. У Сашки же ранение было легкое – пуля пробила плечо, только мякоть, не задев кости.

Худющий, черноглазый, с улыбкой на все тридцать два, Гордынский с первого же дня влюбил в себя всю женскую половину медперсонала. Нельзя сказать, чтобы он был сильно нахален и к кому-то специально приставал – нет, просто сестры, подходя к Сашкиной койке, вдруг густо пунцовели и избегали смотреть ему в глаза.

Была там, в госпитале, одна симпатичная сестричка, Мила ее звали, да, кажется, Мила, а может, и Зина, это теперь уже не важно. Крепенькая была такая блондиночка, и надо лбом аккуратный тугой валик из волос. Такую прическу многие тогда носили и ничего в ней удивительно не было, но Миле это шло как никому, и она, к несчастью, это знала…

Синюхаев шел на поправку и охмурял ее целых две недели. Дело вроде бы слаживалось, во всяком случае, Мила явно выделяла Синюхаева из всех его соседей по палате. Но тут появился Гордынский, и, конечно же, все пошло прахом. Какое-то время Синюхаев надеялся, что это все так, перемигивания и перешептывания, дальше разговоров дело не зайдет – Мила была строгих правил, и у нее был жених – но когда однажды она вошла в палату с каменным лицом, подчеркнуто не глядя на Сашку, а тот вдруг уткнулся в шахматный справочник, хотя сроду в шахматы не играл, – Синюхаев безошибочным путем определил: произошло!

Впрочем, злился он на Сашку недолго. Дело в том, что Сашка умел замечательно рассказывать анекдоты, – вся палата, бывало, покатывалась со смеху – и Синюхаев, несколько дней наказывавший рассказчика презрительным молчанием, однажды не выдержал-таки и громко прыснул. Да не просто прыснул, а еще и с сопливым фонтанчиком. Ясное дело, после такого конфуза изображать из себя мрачного ревнивца уже не было никакой возможности.

Победу праздновали в госпитале. У Сашки не было никакой родни, он был, что называется, перекати-поле. Поэтому, когда Синюхаев объявил, что возвращается в свой родной Бородянск, Сашка увязался за ним следом. Жили поначалу у синюхаевской тетки, в маленькой комнатушке. Потом Синюхаев женился и переехал к Зинулику, Сашка потерся возле него еще с месяц, а потом взял да и укатил в Околоморск.

* * *

На перроне пахло давленой вишней, горячим гудроном и еще чем-то, – неуловимым, горьковатым, тревожащим ноздри, – чем пахнут все южные города.

У вагонов толклись немногочисленные встречающие. Гордынского среди них не было. Этого следовало ожидать. Зинулик в очередной раз оказалась права.

«Ну что, проявил чуткость? – вслух спросил себя Синюхаев. – Так тебе и надо, старый чудило»!

Он заставил себя досчитать до ста, потом до трехсот, потом до тысячи. После тысячи ему стало совсем тоскливо. Он послонялся по перрону, выпил стакан газированной воды и совсем уже было решил отправиться в кассу за обратным билетом, когда в конце перрона появился Гордынский.

Закатное небо было густо-оранжевым, и Синюхаев увидел только его черный силуэт. Солнце оплавляло силуэт по краям, но Синюхаев безошибочно понял, что это именно он, Сашка. Никто на свете не мог передвигаться такой неряшливо размашистой походкой, выбрасывая далеко вперед мосластые ноги и словно даже не заботясь, куда упадет ступня.

Гордынский подскакивал к вагонам, заглядывал в окна, спрашивал о чем-то проводниц, затем вдруг остановился посреди перрона, постоял секунду и как-то странно, полубоком, точно напуганная кем-то борзая, кинулся к Синюхаеву.

Внешне Сашка мало изменился – та же кадыкастая, жилистая, всегда плохо выбритая шея, делавшая его похожим на грифа, та же улыбка, обнажающая весь верхний ряд зубов вместе с деснами, неотразимо действовавшая на слабый пол. Только черные Сашкины глаза, прежде отсвечивавшие живым влажным блеском, стали иными – чуть пригасли, точно их присыпали серой пылью.

Да и вел себя Сашка как-то необычно. Обнимал Синюхаева, хлопал его по спине, нес неразборчивую веселую околесицу, как это всегда бывает при встрече, а сам то и дело озирался, точно спрашивал у кого-то невидимого совета: правильно ли я все делаю?

В такси Синюхаев ни о чем Сашку не спрашивал, ждал, когда тот сам выйдет на разговор. Сашка же вел себя так, точно ничего не случилось, точно встреча их произошла сама собой, и не было никакой срочной телеграммы, и живут они в одном городе в трех шагах друг от друга.

Ехали они недолго, всего минут пятнадцать, однако стало уже темно. На юге ночь падает на землю внезапно, почти без сумерек, зато предупреждает о своем приближении долгим и томительным закатом.

Затормозили возле какого-то дома – видимо, это был новый микрорайон, дома тут далеко стояли друг от друга, а между ними огромными черными провалами зияли пустыри – но Гордынский объяснил, что живет он не здесь, а чуть дальше, в пяти минутах ходьбы, просто ему захотелось немного пройтись пешком.

Он поволок Синюхаева прямо в черноту пустыря, – под ногами хрупали камни, к брючинам с сухим треском цеплялись колючки, потом они пробирались через какие-то спортивные площадки и территорию недостроенного детского сада.

Все это время Гордынский беспрерывно говорил – рассказывал всякие смешные случаи из жизни своих сослуживцев, – но Синюхаев заметил, что голос его точно пригас, почти превратился в громкий шепот.

Многое, многое было непонятно Синюхаеву – и это стремительное ночное путешествие через городские буераки, и торопливые Сашкины анекдоты, рассказываемые почему-то торопливым шепотом, и сам Сашка, нервный и всклокоченный, со странным, неживым отсветом в глазах – точно оборотень! – подумал Синюхаев, – но расспрашивать Сашку он не решился; рано или поздно сам скажет, шутка ли, вырвал человека из другого города!

На лестничной площадке Гордынский вдруг остановился как вкопанный, пошарил в карманах пиджака, вынул оттуда связку ключей, но открывать не стал. Так и стоял, как борзая, берущая след.

– Ну чего ты там? – тоже почему-то шепотом спросил Синюхаев. На секунду в сердце его кольнула тоненькая игла страха: а вдруг Сашка сошел с ума, а вдруг прячет в доме труп или еще что-нибудь в этом роде?

– Все в порядке»! – вдруг ясным голосом ответил Гордынский. Он обернулся к Синюхаеву, подмигнул ему заговорщицки и нажал кнопку дверного звонка. За дверью послышалась какая-то возня.

Гордынский ждал, опустив голову. Дверь открыла молодая женщина в голубой ночной сорочке. Синюхаев постеснялся рассмотреть ее как следует – на просвет видно было, что под сорочкой она совсем голая, – но даже короткого смазанного взгляда было достаточно, чтобы увидеть, что женщина очень красива.

Лицо ее не выражало ни смущения, ни недовольства. И никакой доброжелательности не было на этом лице. Это было просто очень красивое лицо. Красивое и спокойное. Женщина с полсекунды постояла на пороге, а потом посторонилась, предлагая пришедшим войти.

– Черт меня дернул приехать, – досадовал на себя Синюхаев. – Нужен я тут, как рыбе титька! Ишь как у них, ни «здрасьте», ни «проходите», будто я сам к ним в гости навязался. А то у меня дома делов не хватало. А теперь молчи в тряпочку и изображай из себя тетю из провинции.

Гордынский тем временем уже суетился в прихожей, ерзал на коленках, доставал из-под тумбочки домашние тапки, и Синюхаеву показалось, что делал он это не столько из гостеприимства, сколько из желания спрятать куда-нибудь свои дергающиеся нескладные руки.

Красавица в сорочке стояла в проеме кухонной двери и безучастно наблюдала за стараниями Гордынского. Кажется, она так и не собиралась набросить на себя халат. Синюхаев поймал себя на мысли, что ему очень хотелось бы понравиться неприветливой хозяйке. Ну не в том смысле, конечно, куда ему, лысому и обшарпанному, а так, вообще, по-человечески.

– Ты бы познакомил с супругой-то, – несмело выдавил Синюхаев и поразился противности своего голоса – таким он был тонким и сиплым. – А то неудобно как-то…

– Ох и правда! – воскликнул Синюхаев. – Это моя жена Нюта. Я тебе о ней писал. А это мой дружок Иван. С войны знакомы.

Нюта подала Синюхаеву вялую ладошку, он взял ее двумя руками и основательно потряс. Выглядело это довольно глупо и, сообразив это, Синюхаев окончательно скис. Он вдруг ясно представил себя со стороны – этакий лысый командировочный бодрячок с полотняным чемоданчиком, приехавший погостить к своему фронтовому приятелю.

* * *

– Ты проходи в комнату, Иван, – тарахтел Гордынский, он изо всех сил старался выглядеть хозяином, но видно было, что эту роль он играет не каждый день. – А мы тут с Нютой сообразим на стол. Отдохни пока, журнальчики там полистай или телевизор включи. Словом, располагайся, мы скоренько!

Синюхаев вошел в комнату и поразился: до чего же здорово устроился Сашка! Глянешь вот так с порога и сразу становится ясно: тут не рабочий класс проживает, тут чистопородная интеллигенция. Одни книжки чего стоят, корешки золотом отливают, целая стенка ими заставлена, это получше всякого ковра будет!

Дураки они с Зинуликом, право слово, дураки. Купили этот ковер югославский, три тысячи отвалили, а за что, спрашивается? На нем и не разберешь сразу чего нарисовано – какие-то ихние югославские богатыри. А тут вон как красиво – книжки. Дешево и сердито. И людей приглашать не стыдно.

За стеклом книжного шкафа теснилось множество фотографий. И даже они отличались от тех, что были у Синюхаева дома.

Те, синюхаевские, были желтыми от времени и невыразительными, большая часть из них была снята любительскими фотоаппаратами, а на тех, что побольше, сделанных в ателье, Синюхаев и Зинулик выглядели как чьи-то давно умершие предки.

Здесь же фотографии были иные – крупные и глянцевые, точно журнальные обложки. И люди, изображенные на них, были живыми.

Синюхаев вглядывался в разные лица, и они ему нравились. Нравился вот этот мужик с седой бородкой и умными глазами. (Хотя нет, это, кажется, какой-то ихний писатель, эту фотографию Синюхаев уже где-то видел.) Нравился Сашка на берегу моря, держащий в руках громаднейшего краба (краб, ясное дело, уже дохлый, а то как бы он его удержал). Нравилась смеющаяся Нюта с летящими по ветру волосами (волосы у нее были замечательные, молодец, что не остриглась, а то бы мучилась, как Зинулик, с этими чертовыми бигудями).

К Нюте Синюхаев приглядывался особо. Глаз его цепко выхватывал из обилия фотографий именно те, на которых, так или иначе, присутствовала Нюта! Вот она в купальнике, – хотя какой это купальник, две веревочки всего, – а рядом еще какие-то девки. Но конечно, куда им до нее, загляденье, а не девка, повезло же чертовому Сашке, такую красавицу отлохматил. А вот же она, в строгом черном свитерке, волосы расчесаны на пробор и на правом плече котенок! Если бы не этот котенок, можно было бы подумать, что какая-нибудь аспирантка или еще кто из………….. Славная девка, замечательная девка, что и……………………………

Аладдин

Дом Аладдина. Темнота. Слышен стук в ворота.

Голос

 
Хозяйка, эй! Впусти меня во двор!
Да ты не беспокойся; я – не вор!
Я прибыл из далекого Магриба
На важный и серьезный разговор!
 

Мать Аладдина

(зажигает светильник)

 
Любезный, ты явился невпопад:
В Багдаде в это время люди спят.
Какие среди ночи разговоры?
Давай-ка поворачивай назад!..
 

Голос

 
Хозяйка, ты горласта, как зурна!
Дай срок, я отплачу тебе сполна!
Кофейник моего долготерпенья —
Еще чуть-чуть – и выкипит до дна!
 

Аладдин

(матери)

 
Знать, разговор, с которым наш герой
Явился к нам столь позднею порой,
Не терпит ни малейших отлагательств!
Открой ему, о матушка, открой!
 

Мать открывает дверь. Появляется человек из Магриба.

Человек из Магриба

 
Дорога жизни, доложу я вам,
Сплошь состоит из выбоин и ям,
Как отмечал, причем неоднократно,
Известный классик древности Хайям.
 
 
Мой бедный брат!.. Мы вместе с ним росли,
Играли под тутовником в пыли…
Да, тверд гранит, но он не тверже дружбы,
Как говорил старик Махтумкули.
 
 
У нас была обычная семья:
Отец и мать, мой брат Гасан и я.
Мы жили в жуткой бедности и трудно
Переносили бремя бытия.
 
 
В один из понедельников с утра
Я убежал с родимого двора.
Семнадцать лет я странствовал по свету:
Ходжент, Дамаск, Хива и Бухара…
 
 
Узнав, что умер мой любимый брат,
Я тотчас же отправился в Багдад.
И вот я здесь. Но вижу, в этом доме
Никто мне здесь особенно не рад.
 

Аладдин

 
Так вы мой дядя?..
 

Человек из Магриба

 
Дядя твой Ахмед.
 

Аладдин

 
Так где же вы болтались столько лет?
 

Мать Аладдина

 
Вы брат Гасана? Это очень странно!
У мужа братьев не было и нет.
 

Человек из Магриба

 
Я помню брата. Жгучий был брюнет.
 

Мать Аладдина

 
Позволь не согласиться, вот уж нет!
Он рыжим был, как хвост степной лисицы!
Ты явно что-то путаешь, Ахмед!
 

Человек из Магриба

 
Все говорят, я на него похож!
 

Мать Аладдина

 
Похож, куда там! Как верблюд на вошь!
Ты можешь провести кого угодно,
Жену Гасана ты не проведешь!
 

Аладдин

 
Да, вы и впрямь похожи на отца!
Как говорил Хафиз – одна лица!
 

(Матери.)

 
Ах матушка, не в правилах Востока
Держать такого гостя у крыльца!
 
 
Мы сознаем, почтеннейший, что вы
В пути проголодались, но – увы! —
У нас в лачуге нет не только хлеба,
Но даже и ореховой халвы!
 

Дворец Калифа

Калиф

 
Прости, что оторвал тебя от дум
И вырвал из уютного сортира…
 

Визирь

 
Что может значить мой ничтожный ум
В сравнении с твоим, Светило Мира!..
 

Калиф

 
По правилам Багдадского двора
Пора бы нам царевну выдать замуж!..
 

Визирь

 
Ты прав, Калиф! Действительно, пора!..
Об этом я подумывал и сам уж!..
 
 
Сбылись мои заветные мечты!
Недаром я подбрасывал монету!..
 

Калиф

 
Позволь, однако!.. А причем здесь ты?..
Ведь у тебя, любезный, шансов нету!..
 

Визирь

 
А кто ж тогда? Неужто Аладдин?..
 

Калиф

 
А если так, то разве это плохо?..
 

Визирь

 
Но он… но он… но он простолюдин!
К тому же он мошенник и пройдоха!..
 

Калиф

 
Неправда, у него достоинств тьма,
Муж из него получится прекрасный!..
 

Визирь

 
Луноподобный, ты сошел с ума!..
Ты просто оборзел, Солнцеобразный!..
 
 
К тому же а согласна ли она?..
Ужель моя Будур так низко пала?!.
 

Калиф

 
Будур тебе покамест не жена,
И вообще она тебе не пара!
 
 
Я вижу, ты, любезный мой Визирь,
Интриги тут замешиваешь тесто…
 
 
А если я сошлю тебя в Сибирь?..
На Магадан?.. Слыхал про это место?
 

Визирь

 
Коль так свиреп судьбы моей оскал
И так твое решение жестоко, —
Сошли меня хоть на Мадагаскар,
Вместилище всей мудрости Востока!..
 

Калиф

 
Как скорбно у тебя скривился рот,
И уши, как у кролика, обвисли…
 

Визирь

(в сторону)

 
Чтоб ты издох, проклятый идиот!..
 

(Калифу, громко.)

 
Спасибо за беседу, Светоч Мысли!..
 

Пещера.

Аладдин

(берет в руки лампу)

 
Нашел, о дядя!.. Боже, ну и хлам!..
Такую и в сортире вешать срам!..
Скажите мне, о дядя, по секрету,
Зачем она понадобилась вам?..
 

Человек из Магриба

 
Ты с лампою, бездельник, поспеши
И лишним любопытством не греши.
Шакал твоей бестактности не вправе
Обнюхивать чувяк моей души.
 

Аладдин

 
………………………………………………..
 

Человек из Магриба

 
Что слышу я?!. Да это ж воровство!..
А совесть? А порука? А родство?!.
Ужель твоей неверности тушканчик
Нагадит в плов доверья моего?
 

Аладдин

 
Тут нечего, о дядя, и гадать!..
Вам этой лампы сроду не видать!..
Найти такую славную вещицу —
И вдруг чужому дяденьке отдать!..
 

Человек из Магриба

 
Из этих недр, о глупый Аладдин,
Наружу не вернулся ни один.
Будь умницей, отдай мне эту лампу —
И выйдешь из пещеры невредим!..
 

Аладдин

 
Да я и сам не чаю – ей-же-ей! —
Как выбраться отсюда поживей,
Да вот беда – не трогается с места
Ишак принципиальности моей!..
 

Человек из Магриба

 
О гнусный сын гиены и хорька,
Да будет же судьба твоя горька!..
 

Аладдин

 
Да плюньте вы на этот медный хлам
И топайте по собственным делам!..
Увидите знакомых и соседей —
Передавайте пламенный салам!..
 

Площадь.

Человек из толпы

(подходя к Аладдину, шепотом)

 
Спокойно, друг!.. Не бойся палача!..
Ну что он может сделать без меча?
А меч исчез. Из прочих инструментов
У парня лишь дубинка да камча.
 
 
Хоть кровь у паренька и горяча,
И нрав суров, и навыки крутые, —
Но что он может сделать без меча?
 

Аладдин

 
А где же меч?
 

Человек из толпы

 
Да тут один дебил
Тот меч себе в подарок раздобыл…
Не то чтоб раздобыл… а просто свистнул…
Боюсь, что это я как раз и был!..
 

Аладдин

 
А кто ты есть?
 

Человек из толпы

 
В Багдаде с давних пор
шпана меня зовет «Багдадский вор».
 

Аладдин

 
А ты и вправду вор?
 

Вор

(смущенно)

 
Да я не знаю…
Но так считает главный прокурор!..
 

Аладдин

 
Храни тебя Аллах, спаситель мой!..
Воспользуемся этой кутерьмой!..
Попробуй оторваться от шпионов
И быстренько сгоняй ко мне домой!..
 

Вор

 
Но как же я смогу найти твой дом?..
Я свой-то нахожу с большим трудом!..
В Багдаде все лачуги сбились в кучу
И хоть бы две стояли чередой!
 

Аладдин

 
Мой домик ты отыщешь без труда —
Беднее ты не видел никогда.
В хлеву увидишь старенькую лампу —
Немедленно тащи ее сюда!..
Да по дороге, парень, ты смотри! —
Рукой ее случайно не потри,
Не то беда случится много раньше,
Чем мы сказать успеем: раз-два-три!
 

Вор

 
Я не привык – запомни это впредь! —
Чужие лампы тискать и тереть!..
Я только потому иду за лампой,
Чтоб не позволить другу умереть!..
 

Вор исчезает в толпе.

«Богомазы»

 
Эй, вы!
Небо!
Снимите шляпу!
Я иду!
 

В. Маяковский

 
Горжусь я и мучусь:
В руках у меня
Находится участь
Грядущего дня.
 

Джо Уоллес

 
Я высшей музыкою стану,
Теплом и хлебом для людей.
 

Андрей Вознесенский

 
Он не был Феофаном Греком,
Наш монастырский богомаз,
И сам считал себя огремхом,
Свершенным богом с пьяных глаз.
 
 
С заботой о насущном хлебе
Монах иконы мастерил
И был отнюдь не благолепен,
И бога всяко материл.
 
 
Вино дарило вдохновенье:
Монах творил, что твой поэт
С десяток этаких творений
Он каждый день рожал на свет.
 
 
Бог подкузьмил его с талантом
Зато не обделил умом.
Придет пора дышать на ладан
……………………………….
 
 
Монах был сирым мужичонкой,
Но удивляло в нем одно:
Он прямо в глотку из бочонка
Мог, словно в прорву, лить вино.
 
 
В круженье сладостного мига
Он до слезливости добрел:
Он подарил бы вам полмира,
Когда бы что-нибудь имел.
 
 
Он нес лихую ахинею,
Очами грел, как парой солнц,
И умиленно ник к Андрею
И целовал его взасос.
 
 
И было грустно богомазу,
И твердо верил богомаз,
Что всю земную мудрость сразу
Он сможет высказать сейчас.
 
 
Пьянчужка чтил святую ясность,
И, тягой к правде искушен,
Он с безрассудством вечных пьяниц
Всю жизнь совался на рожон.
 
 
Он дрался за любую малость
И без нужды и по нужде,
За что воителю случалось
Сидеть на хлебе и воде.
 
 
Прости меня, смиренный инок,
А только знаю наперед,
Что от греховных вечеринок
Тебя смущенье не спасет.
 
 
И все мы агнцы поначалу —
Нам греховодных ям не рой!
Но выпьем этакую чару
И руку тянем за второй.
 
 
Мы враз хмелеем и хмуреем,
И все вокруг для нас равно,
Нам наплевать, за коим хреном
Святые люди пьют вино.