Текст книги "Леонид Каюров. Две жизни"

Леонид Каюров. Две жизни

Узнав, что я собираюсь креститься, отец сказал моей жене Ире: «Ты должна сделать все, чтобы этого не произошло! И чтобы слово «бог» вообще не звучало у нас дома!» Родителей пугало мое воцерковление, но мне они своих чувств не показывали, старались воздействовать через Иру. Сейчас, конечно, сложно понять природу этого страха, но в начале восьмидесятых человек, посвятивший себя Богу, как правило, терял социальный статус, становился изгоем, а я был довольно успешным актером, работал в театре, снимался в кино.

У старшего поколения страх вообще жил в подкорке, оно пережило войну и сталинские репрессии и было воспитано в атеистическом духе. Мама вела себя более дипломатично, старалась сгладить конфликт, а папа рубил сплеча, «по-большевистски». Видимо, вождь мирового пролетариата проник во все его поры, как пыль. Эту особенность тотального проникновения вовнутрь при работе над образом отметил как-то Виктор Сухоруков, который имел опыт исполнения роли Ленина. Мой отец Юрий Каюров – наверное, самый известный и признанный «Ленин» в нашем кино. Сыграл его в семнадцати фильмах, но Ильичом стал практически случайно.

Мы жили в Саратове, я был еще маленьким. Папа играл главные роли в Саратовском драматическом театре имени Карла Маркса – Незнамова, Карандышева, Алексея в «Оптимистической трагедии». Однажды в наш город приехала из Москвы ассистентка кинорежиссера Анатолия Рыбакова. Он собирался снимать фильм «В начале века», посвященный жизни Ленина в сибирской ссылке и эмиграции, и искал исполнителя главной роли. Помощница Рыбакова пришла в театр, увидела в фойе папин портрет и каким-то образом разглядела в артисте Каюрове сходство с Ильичом (на мой взгляд, они не были похожи). Его вызвали на пробы, но он не убедил режиссера. Рыбаков решил посоветоваться с прославленным Иваном Александровичем Пырьевым. Авторитет Пырьева в кинематографическом мире был непререкаем. Он и решил отцовскую судьбу. Посмотрел пробы и сказал: «Вот его снимайте!» Кстати, когда отец впервые сыграл Ленина, ему было всего тридцать три года. А я в тридцать три оставил актерскую профессию. Видимо, это переломный возраст, некий рубеж. Но обо всем по порядку…

В советское время начинающему киноартисту платили по самой низкой ставке: то ли одиннадцать, то ли тринадцать рублей за съемочный день, уже не помню. За Ленина платить так мало было неудобно, и отцу сразу положили сорок. Разбогатев, мы всей семьей поехали в Сочи. Там и посмотрели картину «В начале века», которая шла в лучшем кинотеатре. Мама объясняла: «Смотри, это папа на экране!» Я не верил. В гриме Ленина его было не узнать.

Казалось бы, после такого дебюта в кино карьера отца должна была пойти в гору, но его не снимали несколько лет. И в театре начались проблемы, сменился главный режиссер, а с новым он не нашел общего языка. Стал искать, где лучше. Поработал в Воронеже, потом в Ленинграде. Между тем приближалось пятидесятилетие Великой Октябрьской революции. К этой дате на телевидении сняли картину «Сквозь ледяную мглу», в которой отцу опять довелось сыграть Ленина. Через год последовало приглашение в другой «ленинский» фильм, потом – еще в два.

В Малом театре тоже готовились к юбилею революции. Поставили пьесу «Джон Рид» Евгения Симонова. Ленина играл Игорь Ильинский. Это был неудачный выбор – знаменитый комик вызывал смешки в зале. Руководство понимало: чтобы спасти спектакль, на ответственную роль надо срочно вводить другого артиста. Вспомнили о Каюрове, позвонили в саратовский театр, но он уже в нем не работал, а где работал, толком никто не знал. Как раз в то время папа оказался в Москве и пришел в Малый. Там гастролировал Ленинградский академический театр имени Пушкина, который он очень любил. Обратился к администратору:

– Не поможете с пропуском на сегодняшний спектакль? Я сам артист.

– А как ваша фамилия?

– Не может быть! Мы вас ищем по всей стране! Стойте здесь, никуда не уходите! – закричал администратор и побежал в дирекцию.

В тот же день папе предложили перебраться в столицу. А ведь он мог не зайти в Малый театр, и жизнь, возможно, сложилась бы по-другому. Не только его, но и моя. Хотя фактор случайности, непредсказуемости не отменяет принцип предопределенности. И случай может являться составной частью Божьего промысла, как физика Ньютона является составной частью физики Эйнштейна. Наверное, Богу было угодно, чтобы мы оказались в Москве.

Когда папа объявил: «Собирайтесь, мы переезжаем. Нам дают квартиру», мама обрадовалась, а я задумался: «Как буду учиться в Москве? Там ведь особые люди. Избранники». Уже бывал в столице, и она меня поразила. Прежде всего своим размахом, шириной проспектов, ну и горожанами. Казалось, москвичи какие-то особенные.

Каково же было мое разочарование, когда мы поселились в блочном доме у метро «Юго-Западная» и я пошел в самую обычную школу на проспекте Вернадского. Наш район был настоящей глухоманью. У «Юго-Западной» стояли только три многоэтажных дома, а дальше расстилалось чистое поле, за которым виднелось село Тропарево. Зато летом по утрам пели жаворонки и воздух был напоен необыкновенными ароматами цветов и трав. Думал с изумлением: «И ЭТО – Москва? Вот уж действительно большая деревня!»

Я был самым обычным ребенком, не проявлял никаких особых талантов и не мечтал об актерской профессии. Может потому, что никто не приучал меня к театру. Я был достаточно самостоятельным, когда мы переехали – двенадцать лет, и уже не нуждался в особом присмотре. Не отличаясь от большинства мальчишек, увлекался современной западной музыкой и носил длинные волосы, как мои кумиры. Директриса в школе постоянно донимала: «Леня, пойди в парикмахерскую, подстригись».

Однажды участвовал в параде пионеров на Красной площади, и подошел какой-то строгий дядька – видимо, партийный деятель. Ему тоже не нравилась моя прическа. Тогда всех стремились подстричь под одну гребенку – в прямом и переносном смысле. Я выбивался из общей массы не только своим внешним видом: не проявлял общественной активности, не стремился в комсомол и уже тогда интересовался религией.

В храм впервые попал в Саратове, лет в пять, наверное. В тот день пошли с родителями на Волгу – купаться. Было воскресенье, время поздней литургии, как сейчас понимаю. По пути к реке мы проходили старинный Свято-Троицкий кафедральный собор. А у отца была своеобразная манера неожиданно что-то предложить: «Хочешь в зоопарк? Хочешь в кино?» Тогда папа вдруг спросил:

– Хочешь, в церковь зайдем?

Ожидая, что откажусь. А я ответил:

Папа опешил, когда я захотел в церковь. Но делать нечего, пришлось вести. Других детей там не было. Я был некрещеным и в таком необычном месте оказался в первый раз, наверное, поэтому испытывал страх. Чтобы войти в собор, пришлось подняться по высокой лестнице. По обеим сторонам прямо на ступеньках сидели какие-то странные люди – нищие, калеки. Я их видел впервые, и это тоже пугало. Когда вошел, все стали расступаться: «Проходи, мальчик, проходи!» Видимо, думали, что хочу причаститься. Я остановился, огляделся, понял, что родители остались позади, и дальше не пошел. Но успел почувствовать необыкновенную атмосферу, царившую в храме, и навсегда запомнил это утро.

Продолжения не последовало. В нашей семье не было верующих и никто не соблюдал православных традиций. В Саратове мной достаточно много занималась бабушка – мамина мама. Она родилась еще при царе, окончила Бестужевские курсы в Санкт-Петербурге и замечательно говорила по-французски, но не ходила в церковь (по крайней мере, я такого не помню) и не водила меня. У русской интеллигенции всегда считалось хорошим тоном не верить в Бога, ругать церковь и попов.

В Советском Союзе религия считалась опиумом для народа. Религиозную литературу не издавали, даже Библию, и привезти ее из-за границы не представлялось возможным – такие книги отбирали на таможне. Ладан приравнивался к наркотикам и тоже подлежал изъятию, как и пластинки с церковными песнопениями. Видимо, власти не понимали, что запретный плод сладок. В то время как в среде советской интеллигенции действовал неписаный закон: если что-то или кого-то поносили на официальном уровне, это было своеобразной формой признания, «знаком качества». Люди начинали искать произведения запрещенного автора. Так произошло с Солженицыным, которого выслали из страны, объявив «литературным власовцем», и все стали считать его гением, тайком копировать книги и читать. Этот же закон работал и в отношении церкви.

Тогда шутили: «Есть обычай на Руси ночью слушать Би-би-си». Многие интересовались не только новостями и политикой, но и религиозными программами. Я на такую наткнулся случайно и потом часто слушал замечательных проповедников – отца Антония Сурожского, отца Василия Родзянко, Александра Шмемана. А когда узнал, что у моей одноклассницы есть Библия, конечно, попросил почитать!

Передо мной открылся волшебный мир. Сначала я для себя выписывал из Библии самые важные и интересные места, а потом захотел поделиться своим сокровищем с другими ребятами. Принес в школу на листочках выдержки из Священной книги и прикрепил кнопками к стенду, на котором вешали стенгазету. Когда одна из учительниц обратила на это внимание, в педагогическом коллективе случился переполох. Но никакой политической подоплеки в моих действиях не нашли, и репрессий не последовало.

В конце десятого класса, когда встал вопрос, куда поступать, я не нашел в себе какого-то отчетливого призвания, тяги к определенной профессии. Если бы не отец, наверное, никогда не дерзнул бы пойти во ВГИК. Наглости не хватило бы. А он почему-то рассудил, что надо идти на актерский факультет: «В тебе есть способности, душа, нерв, все получится». Наверное, надеялся на Бабочкина. Курс набирал его коллега по Малому театру, папе он благоволил. Борис Андреевич славился очень тяжелым характером, но в театре у него было несколько любимчиков, с которыми он ставил свои спектакли.

Так что во ВГИК я поступал по блату. На экзаменах Бабочкина не было, он болел, но предупредил ассистенток: «Этого мальчика, Леню Каюрова, надо обязательно взять». Они не стали возражать, но договорились между собой, что не возьмут блатного, если он им не понравится, никакой Бабочкин не поможет. Сами потом рассказывали. Когда я вошел в аудиторию и стал читать – такой интеллигентный, в сером костюмчике, аккуратно подстриженный (исключительно ради поступления в институт), – ассистентки изменили свое мнение. Борис Андреевич все равно остался недоволен результатами вступительных экзаменов и потом их разнес, когда вышел на работу: «Кого вы набрали?! Просто ужас!» Половину студентов разогнал.

Он был уже очень плох и довольно редко вел занятия. Однажды пришел, посмотрел, как мы делаем этюды на изображение животных и возмутился:

– Чем вы тут занимаетесь?! – считал, что надо сразу брать какой-то отрывок и играть по-настоящему. Спросил:

– Каюров, ты кого сейчас изображал?

– Обезьяну, Борис Андреевич.

– Ну покажи, как она ловит муху.

Я стал носиться по аудитории, прыгать.

– Неправильно, – вздохнул Бабочкин.

И показал, как это надо делать, не вставая с места и не меняя позы. Несколько раз поводил глазами за воображаемой мухой, а потом поднял правую руку, «поймал» надоедливое насекомое и неторопливо положил в рот. Он был гениальным артистом.

Летом 1975 года Борис Андреевич умер. Нашим мастером назначили Баталова. Мы смотрели на него как на какое-то божество. Алексей Владимирович – замечательный педагог, настоящий интеллектуал и очень красивый и обаятельный человек. Занятия он вел за специальным столиком, на котором раскладывал пепельницу, трубочку и голландский табачок.

Мастер ставил с нами интересный материал. Именно с подачи Баталова я впервые надел подрясник. Мы репетировали отрывок из «Братьев Карамазовых», я играл Алешу, и костюмеры нашли настоящее облачение. Костюм меняет любого актера, а я тогда пережил незабываемые ощущения. Меня тянуло в храм.

Недалеко от ВГИКа – у станции метро «ВДНХ» – располагается храм Тихвинской иконы Божией Матери, и я заходил туда время от времени. А в институте заставляли бороться с религией: участвовать на Пасху в заградительном кордоне в Троице-Сергиевой лавре. В советское время народу не давали толком отметить главный христианский праздник, пойти на крестный ход. Многие ребята не видели в этом комсомольском поручении ничего постыдного, а я не мог согласиться на такую подлость. Отказаться стоило большого труда.

Сниматься начал очень рано – со второго курса. Дебютировал в фильме Владимира Рогового «Несовершеннолетние». Я играл главаря молодежной банды по кличке Гоголь – жестокого и циничного. Утверждали меня со скрипом. По своим данным я совсем не подходил под характеристику героя, данную Эдуардом Тополем. Он писал сценарий по воспоминаниям своей дворовой юности и срисовал Гоголя с конкретного человека – туповатого, гориллоподобного. Режиссер хотел снимать в этой роли совсем другого актера. Меня на пробы пригласили только для проформы – вместе с другими студентами. Неожиданно вмешался Сергей Герасимов, совсем как Пырьев в истории с папиным утверждением на роль Ленина. Увидел мою пробу на худсовете Киностудии имени Горького и спросил Рогового:

– Студент ВГИКа.

– Вот вам и Гоголь.

– Да он не подходит! Слишком интеллигентный.

– А я вам говорю, что подходит.

Меня утвердили.

Тополь пытался учить, как двигаться, говорить, но я это сразу пресек: «Буду играть как чувствую». Потом, когда фильм уже сняли и смонтировали, он признал мою правоту: «Ты молодец. Персонаж получился живым». Фильм понравился зрителям, «Несовершеннолетние» стали лидером советского кинопроката 1977 года.

С успехом прошел и мой следующий фильм – «Последний шанс» Эдуарда Гаврилова. На улицах стали узнавать, писали трогательные письма, в основном – сидельцы исправительно-трудовых колоний: «Мы с ребятами хотим тебе сказать – ты раскрыл нашу душу!» В «Последнем шансе» я играл условно осужденного пэтэушника Славу Горохова. Но от такого «признания» становилось немного не по себе. Родители вроде бы радовались за меня, но по-моему, не могли до конца поверить, что я так быстро и рано добился успеха. Чувствовался скептицизм, особенно у мамы. Она была человеком далеким от искусства (по специальности – стоматолог) и считала, что у меня нет способностей и предрасположенности к актерской профессии.

Однажды они с папой пришли во ВГИК на мой дипломный спектакль – «Обыкновенное чудо» по пьесе Евгения Шварца. Я играл министра-администратора (в известном фильме Марка Захарова эту роль исполнил Андрей Миронов. – Прим. ред.). В приемной комиссии сидела Элина Быстрицкая – коллега отца по Малому театру. По окончании спектакля Элина Авраамовна подошла к моим родителям и не без ехидства заметила: «Юра, а сын-то интереснее папы!» Они были приятно удивлены. Быстрицкая редко кого-то хвалила. Вообще, в актерской жизни слишком многое зависит от чьего-то субъективного мнения. Меня всегда удручало это обстоятельство.

На последнем курсе стал показываться в московские театры. Снявшись в двух картинах, успел понять, что к театральным актерам было совершенно иное отношение в кинематографе, чем к штатным артистам Киностудии Горького и «Мосфильма». Тех воспринимали как второй сорт. Чтобы успешно сниматься и дальше, нужно было работать в театре.

В принципе мог попасть в Театр на Таганке. На следующий день после показа позвонили от Любимова: «Юрий Петрович заинтересовался. Вы произвели на него впечатление». Но не сложилось, взяли другого актера. Я попал в «Ленком». Проработал меньше года – призвали в армию. Воинский долг отдавал родине в Театре Советской армии, в команде других молодых актеров. Тогда была такая практика. В разное время в ЦАТСА воинскую службу проходили и Олег Меньшиков, и Александр Домогаров. Со мной служили Александр Клюквин и Андрей Ташков. Мы участвовали в спектаклях и работали грузчиками. В театре шел ремонт, постоянно приходилось перетаскивать с места на место какие-то вещи. «В армии» я оттрубил полтора года. Параллельно снялся в фильме «Моя Анфиса». С киностудии прислали специальное письмо руководству театра, чтобы меня отпустили, хотя режим там был очень свободный. Как говаривал наш старшина: «Знаете, какой главный военный секрет вы должны хранить? Как вы здесь служите!» За полтора года я ни разу не надел военную форму – она где-то висела на случай проверки. И ночевал дома.

В «Ленком» не вернулся, меня перехватил Роман Виктюк. Уже не помню, кто нас познакомил. Роман Григорьевич ставил во МХАТе «Татуированную розу» по пьесе Теннесси Уильямса и почти сразу предложил роль. Сказал: «Ты мне нужен. Пойду к Ефремову, попрошу за тебя». Потом признался: «Знаешь, я такого не ожидал. Даже уговаривать его не пришлось. Стоило заикнуться про Леонида Каюрова, и Ефремов сразу сказал – берем!»

Виктюк не знал, что мы с Олегом Николаевичем хорошо знакомы. В фильме «Последний шанс» он играл «моего» отца-алкоголика. Там была очень эффектная сцена, когда Горохов-старший пьяным приходит в ПТУ, раздает всем ребятам мандарины и взывает как апостол Иоанн: «Детки, любите друг друга!» По сюжету мы все время дрались. Пэтэушники издевались над пьяницей, ставили на колени, заставляли кукарекать, и тут появлялся я и жестоко наказывал обидчиков отца. После этого отправлялся в колонию.

Во МХАТе все складывалось неплохо, я играл в нескольких спектаклях. И в кино снимался. Но при этом иногда чувствовал себя подопытным кроликом, которого посадили под колпак. Не хватало воздуха, душили рамки – профессиональные, житейские. «Неужели смысл нашего существования, – думал я, – только в том, чтобы сыграть очередную роль, получить деньги, поесть, поспать, поехать отдохнуть? Не может быть, чтобы этим все ограничивалось».

Многие чувствовали то же, что и я, но вели себя по-разному. Один мой знакомый, к примеру, считал, что в жизни не нужно искать никакого смысла, она бессмысленна по определению. Все вышучивал, доводил до абсурда. Другие просто плыли по течению или занимались саморазрушением.

Возможно, если бы во МХАТе больше ставили такие режиссеры, как Роман Виктюк и Анатолий Васильев, я бы и дальше занимался актерской профессией. Но работа с ними была эпизодической. Репертуарную политику театра определял Ефремов, а он проповедовал социалистический реализм, что меня совершенно не устраивало. Вообще у нас были неплохие отношения, наверное, мы с Олегом Николаевичем просто принадлежали к разным поколениям. Он был коммунистом и реалистом до мозга костей, увлекался «социалкой», а я жаждал метафизики, прорыва к новым горизонтам.

Помню, смотрел его «Заседание парткома» и не мог избавиться от ощущения, что присутствую в театре абсурда, на постановке пьесы Ионеско или Кафки. На сцене были замечательные артисты, звезды МХАТа, но им по большому счету нечего было играть. Они два часа сидели за столом и вели партийные дискуссии. Я честно пытался проникнуться идеями автора и постановщика, но к концу спектакля стало плохо, разболелась голова.

Интересно, что чувствовали корифеи МХАТа, исполнявшие роли рабочих активистов. Возможно, они тоже страдали, мучились. Евгений Евстигнеев на «Сталеваров» приносил литр коньяка, который выливал в чайник и под видом чая выпивал за спектакль вместе с коллегами.

Недалеко от нового здания МХАТа был магазин «Армения», в который в антракте гоняли молодых артистов и меня в том числе: «Слушай, Лень, у тебя сейчас пауза, сходи в магазин за коньячком. Нам с ребятами не хватило!» Творческое горение приходилось поддерживать таким вот «топливом». Мне выпивка только мешала, сразу нарушалась дикция. Но приходилось поддерживать бренд и тренд – быть настоящим мхатовцем. В театре пили все. Некоторым это стоило здоровья и даже жизни, как например Юрию Богатыреву, которому пить было нельзя.

Юра был уникальным артистом мирового уровня. Мне довелось с ним работать в спектакле «Путь» по пьесе Александра Ремеза. Однажды звонят из репертуарной части:

– Леонид Юрьевич, завтра у вас репетиция. Пьеса «Путь».

– А о чем она?

– О семье Ульяновых.

– И что у меня за роль?

– Молодого Ленина будете играть.

Я не поверил, подумал: розыгрыш – и никуда не пошел. Назавтра опять звонят:

– Почему вы не пришли? Мы же вас вызывали.

– Это что, серьезно?!

– Серьезнее некуда!

Так я тоже приобщился к «лениниане».

Спектакль получился необычным, потому что его ставил Анатолий Васильев. Богатырев играл Илью Николаевича Ульянова. Дима Брусникин – старшего сына, народовольца Александра Ульянова. В его исполнении он был настоящим маньяком, зациклившимся на убийстве царя. Все отговаривали от теракта:

– Не надо, не надо!

А Саша стоял на своем:

– Нет, надо их всех убивать.

Брат Володя его поддерживал. Постановку сняли на видео, но по телевизору показали всего один раз. Наша трактовка ленинской темы слишком отличалась от общепринятой. В «Останкино» пошли возмущенные письма: «Как вы можете так обращаться с образом вождя? Вместо Ленина показываете какого-то истеричного фашиствующего молодчика!» То есть зрители нас сразу раскусили. Мы с Васильевым именно эту идею и заряжали. Странно, что постановку вообще выпустили. Наверное, это случилось только потому, что она была приурочена к семидесятилетию революции и шла на малой сцене.

В театре было много прекрасных актеров – Ефремов как будто коллекционировал звезд, – но самое яркое и незабываемое впечатление на меня произвел Алексей Петренко. Остался на всю жизнь загадкой. Во МХАТе репетировали грузинскую пьесу «Обвал». Режиссером был Темур Чхеидзе. Главную роль – князя Хевистави – играл Станислав Любшин, Петренко – его работника Джако, который во время революции прибирал к рукам не только княжеское добро, но и жену. Ее роль исполняла Екатерина Васильева. В одной из сцен Петренко, помню, спрашивали:

– Джако, сколько у тебя детей?

– Дэвять. Трое еще некрещеные.

– А почему ты их не крестишь?

– У Джако всякие дэти есть. Есть крещеные, есть некрещеные. Кто знает, какие и когда понадобятся…

И наступала пауза, во время которой у всех присутствующих мороз шел по коже. Ужас ощущался физически, перетекал через рампу в зал. Пространство вокруг просто вибрировало от энергетики актера. Наверняка это чувствовал и Ефремов, но он очень некрасиво обошелся с Алексеем Васильевичем. На премьеру пригласил на роль Джако грузинского актера. Петренко возмутился. Отношения были безнадежно испорчены. Грузинский артист играл хорошо, мастеровито, но не мог создать такое поле, как Петренко. Много лет спустя я прочитал в воспоминаниях одного из учеников Васильева, как они занимались с ним специальными тренингами, учились намагничивать пространство. Не знаю, правда ли это, но то, что Петренко именно намагничивал пространство, – факт! Его талант был сродни паранормальным способностям какого-нибудь мощного экстрасенса. Без Алексея Васильевича спектакль потерял свою магию.

МХАТ, конечно, был очень сложным организмом, справиться с которым не удалось даже Ефремову. Он собрал у себя лучших актеров Москвы, но не мог найти им применения. Люди годами сидели без работы и потихоньку закипали. Постоянное недовольство и брожение умов однажды привело к расколу. Это происходило при мне. Жаль, что нет съемки всех собраний во МХАТе. Вот что надо было фиксировать, получился бы фильм века. Страсти кипели…

Еще до раскола я пытался привести во МХАТ свою супругу – актрису Ирину Корытникову. Познакомились мы, когда я служил в Театре Советской армии, и вскоре поженились. Ира была выпускницей Эстрадно-циркового училища – знаменитого ГУЦЭИ. Ее тоже взяли «по знакомству», как и меня. Актерский курс набирал пан Гималайский – Рудольф Рудин, а Ира дружила с его дочкой Таней. Я шучу. Она была очень способной и с детства мечтала о театре.

Ира из самой обычной семьи, в которой не было людей искусства. Но когда в Москве открылась первая средняя школа с театральным уклоном, она туда поступила сама, без всякой протекции. И в училище была одной из самых ярких студенток, могла бы стать прекрасной театральной актрисой, ей просто не везло. Рудин одно время руководил Московским театром миниатюр и обещал взять туда Ирину после окончания училища, но не успел – его сняли с должности. После этого она не могла никуда устроиться, несмотря на свои таланты. Ира ведь еще прекрасно пела, но в кино играла «безголосых» героинь или озвучивала других актрис. В картине «Свадебная ночь» пела за Наталью Андрейченко, за кадром. А в фильме «Камертон» изображала девочку без голоса и слуха.

Странно, что у Иры не сложилось с кино. Она была очень привлекательной. Многие, кстати, считали, что мы с женой похожи. Однажды были вдвоем в ЦДРИ и встретили известного искусствоведа Паолу Дмитриевну Волкову. Она преподавала во ВГИКе историю изобразительного искусства. Волкова посмотрела на нас и ахнула: «Да у вас одно лицо! Вы действительно пара!» Мы вместе с Ирой уже тридцать шесть лет.

Сначала жили с моими родителями. Они к тому времени обменяли квартиру на «Юго-Западной» на жилье в потрясающем старинном доме в стиле модерн на Патриарших прудах. Я о таком всегда мечтал и по наивности решил, что мы с женой сможем ужиться со старшим поколением. Но вскоре начались разборки и взаимные претензии. Меньше чем через год нам с Ирой пришлось съехать.

Во МХАТе Ирина участвовала в двух постановках – «Принц и нищий» и «Вагончик». В первой замечательно играла Тома Кенти, пела, исполняла акробатические трюки. Наконец пригодились все ее таланты, и зрители были в восторге. В «Вагончике» Ира тоже проявила себя очень ярко. Это была модная постановка, на которую ломился народ. В первом действии все валялись от хохота, а во втором рыдали. Но в штат мою жену упорно не брали, а она всю жизнь мечтала сыграть Тильтиля в легендарной мхатовской «Синей птице». Когда наконец поступило такое предложение, ей это было уже не интересно. Любовь к театру выгорела внутри. Ее место заняла любовь к Богу.

Моя жена раньше меня пришла в храм, стала петь в церковном хоре. Через нее я познакомился со священником Валерием Суслиным, очень известным в свое время. Это был колоритный персонаж, в том числе и внешне – рыжеватый блондин крепкого сложения с окладистой бородой. Суслин считал себя похожим на Николая II, но гораздо больше напоминал своего друга Валерия Золотухина. Правда, тот был «пожиже», не носил бороды и волосы стриг гораздо короче. Сначала отец Валерий служил где-то в провинции, но вел себя слишком свободно, ни с чем не считался: в открытую окрестил полгорода, вступил в яростную борьбу с сектантами, в общем, наделал столько шуму, что церковное руководство было вынуждено вывести его за штат.

В отце Валерии необыкновенная тяга к благодати уживалась с необыкновенной предприимчивостью. В наше время он, наверное, стал бы крупным коммерсантом. У него и тогда все было схвачено в билетных кассах, магазинах, везде были знакомые. И на волне перестройки и рыночной экономики Суслин поднялся, поймал удачу за хвост.

Во время осады Белого дома он крестил и причащал участников обороны и, видимо, свел дружбу с влиятельными людьми. Однажды встречаю его, а заштатный клирик, оказывается, уже настоятель большого храма, ездит на дорогой машине и впроброс упоминает известные фамилии – «мы с Бурбулисом», «мы с Руцким». Его и по телевизору показывали неоднократно. Потом что-то произошло, видимо, случился очередной скандал и в храм назначили другого настоятеля. Суслин не сдавался, забаррикадировался и только после долгих уговоров покинул место служения.

Вскоре он серьезно заболел, прошел курс химиотерапии. Потерял всю свою мощь и густую шевелюру и стал похож на Олега Даля в фильме «Король Лир» – худой, бритый. Но выздоровел и опять окреп. В последний раз мы пересеклись, когда я уже служил в храме Малого Вознесения на Большой Никитской улице. Суслин выглядел очень респектабельно в белом пальто и дорогих ботинках. Дал визитку, на которой значилось: Валерий Суслин-Великопольский. После отца Валерия другие священнослужители казались пресными, скучными. Он и окрестил меня однажды – на дому.

Почему я крестился, вряд ли смогу объяснить. Боюсь, это прозвучит слишком пафосно, по-семинарски, если скажу, что хотел быть под защитой Господней. В крещении умереть со Христом и воскреснуть. Но именно это я чувствовал, и никто не мог мне помешать. Интересно, что Ирину маму мое воцерковление пугало меньше, чем интерес к запрещенной литературе – книгам Солженицына, Бердяева, Нилуса. У Иры были два младших брата. Они жили с матерью. Когда я приходил в гости, у нас начинались разговоры на «политические темы». Я рассказывал мальчишкам о том, что прочитал, и теща кричала: «Не порть мне детей, им еще жить в этой стране!» Буквально затыкала рот. Она боролась с антисоветчиной, мои родители – с Богом. Мне было непросто.

После крещения жизнь стала меняться, но медленно, постепенно. Что-то умирало, что-то рождалось в душе. Я часто ездил в Троице-Сергиеву лавру, беседовал со старцем Кириллом – архимандритом Кириллом Павловым, святым человеком. Однажды он сказал: «Все, артист в тебе умер». Это было году в восемьдесят пятом. Я сам стал замечать, что теряю свою актерскую палитру, мне неинтересно этим заниматься. Душа уходила из моей игры, ей на смену приходила механистичность. А я не хотел быть плохим артистом.

Христа после крещения испытывал дьявол в пустыне. У меня тоже началась полоса искушений. Это было тем более удивительно, что я крестился тайно. В профессиональном кругу уж точно никто ничего не знал. Но как сказано, и бесы веруют, но трепещут. Они-то обо всем знали, иначе невозможно объяснить то, что началось.

Однажды предложили роль в военной пьесе Вячеслава Кондратьева. Я должен был играть богоборца и почти весь спектакль разражаться ненормативной лексикой в адрес Небес. Для меня это означало прямое предательство. И герой был написан совсем другим, нежели я – большим, грубым мужиком. Подошел к автору:

– Простите, вы не знаете, почему именно меня назначили на эту роль? Мне кажется, вами написан совсем другой образ.

– Ну да, – согласился Кондратьев, – у меня он такой грубый жлоб, вы совсем не такой.

Режиссером был Всеволод Шиловский, но, думаю, его голос не был решающим, назначения происходили на более высоком уровне. Я отказался от роли. За что потом получил внушение от Вячеслава Невинного: «Артист – как солдат. Он не имеет права не выполнить приказ режиссера». Действительно, в театре отказываться от роли не принято. Даже если приходится поступиться принципами, страдать, проклинать судьбу.