Текст книги "Организм и стресс: стресс жизни и стресс смерти"

С 1961 по 1969 г., то есть на протяжении восьми лет я принимал участие в исследованиях влияния невесомости на человека и животных. Во время полетов по параболической траектории в самолете – летающей лаборатории возникала невесомость продолжительностью 28–30 секунд. В каждом полете ее повторяли многократно (12 раз). Всего за несколько лет мне пришлось побывать при кратковременной невесомости более 2500 раз. Первые четыре года детально изучалось поведение всех людей, оказавшихся в невесомости: было обследовано 425 человек. В последующие годы я избирательно фиксировал внимание лишь на ярких проявлениях обнаруженных ранее синдромов стресса. Таким образом, под моим контролем побывало в невесомости еще 380 человек, «прицельно отбираемых».

Из первых обследованных 425 человек 215 не имели летного опыта и были представителями профессий, не связанных с авиацией. 210 человек из числа обследованных профессионально участвовали раньше в авиационных полетах, прыгали с парашютом и, таким образом, многократно испытывали повышение и понижение (вплоть до невесомости) силы тяжести. Однако большинство из них (196 человек) впервые свободно парили по кабине у нас в невесомости. Все эти люди наблюдались во время первого в их жизни состояния невесомости, а также при повторных пребываниях в этих условиях.

Прежде надо сказать о всеобщей краткой ориентировочной реакции, наверное, у всех и всегда возникающей в первые секунды (у иных это доли секунды) в самом начале действия любого стрессора «ударного типа».

Начало любого экстремального воздействия (и в наших полетах с режимами невесомости), наверное, для всех людей хоть сколько-нибудь неожиданно, даже если его и ждали. Всякое опасное, неясное, внезапное изменение ситуации (среды, обстановки, общения) заставляет чувства, интуицию (потом, может быть, и сознание) мгновенно оценить: насколько знакомо и на что похоже это небезразличное изменение. Тут же решается главное: «Как быть? Что делать? Или не делать? По какому пути идти сейчас же в уже экстремально изменившейся обстановке?»

Аналитические системы досознания человека оказываются перед задачей (и решают ее): «Как быть? Кем быть? Чтобы все было хорошо (не очень плохо)». В это мгновение человек замирает и кажется дезориентированным («стукнутым», «парализованным», как в поговорке «баран перед новыми воротами»). Движение, поведение на миг или дольше выключаются – они не нужны. Весь человек будто только «чувствилище», анализирующий живой механизм.

Это очень важный этап жизни, как он ни краток. Поскольку нередко «здесь и сейчас» решается – сохранить благополучие, выжить или пострадать, погибнуть. Такая реакция «выбора пути» может быть разной продолжительности. Решение, не вполне осознаваемое, может прийти мгновенно. Но может быть долгий перебор возможных решений или даже «закупорка» сознания, если беспомощный при шоке разум не может сделать решающий шаг, выбрать рискованный путь.

У профессионалов-экстремалов (летчиков, парашютистов-испытателей, военных в бою, спасателей в деле) мы обнаруживали не меньше трех типов реакций «выбора пути» при внезапном стрессе.

А. Очень быстрый: за доли секунды почти интуитивное определение необходимых экстренных действий. Так было, когда возникала штатная (предусмотренная) авария. И потому был скор перебор и выбор способов ее купирования. Так бывает и когда в арсенале защитных реакций организма есть выработанные еще в ходе биологической эволюции мгновенные защитные действия.

Б. Но если «выбор пути» подымался до осознания случившегося, то уже не мгновенно, а за секунды, минуты совершалось определение того, какие нужны экстремальные экстренные действия. Во время такого «спокойного» анализа критической ситуации, как рассказывали профессионалы-экстремалы, «очень быстро думается», «в голове прокручиваются сотни возможных оценок решений», «мозги перегреваются», «голова раскалывается». При таком затянувшемся «выборе пути» поведение профессионала-экстремала спокойное, но лишь на вид он хладнокровен. Это талант, а у немногих даже гениальность (Китаев-Смык, 2009).

В. Такой профессионал может оказаться в неразрешимой, опасной ситуации. Тогда он способен выжидать, готовый к мгновенным действиям. И это не безвольное и не невольно-пассивное ожидание прекращения действия стрессора, не «застопоренность», а профессионально отработанное скрытно-активное ожидание «своего часа», вернее, «своей секунды» для начала нужных действий.

При профессиональной подготовке к работе в экстремальных условиях должны использоваться специальные тренинги для умения овладевать и пользоваться стрессовой реакцией «Что такое? Как быть?». Профессионал должен мочь и уметь концентрировать, напрягать свою интуицию, а при необходимости и способность осмысливать происходящее и перспективу своих действий. У людей, многократно участвовавших в наших полетах с десятками, сотнями «ударов невесомостью», эта реакция уменьшалась, становясь незаметной. Стойко сохранялась она лишь у пяти человек (см. ниже).

В наших летных экспериментах у 44 человек при исчезновении действия силы тяжести, как правило, сразу после кратковременной (0,5–1,5 секунды) «застопоренности» поведения (стрессовая реакция «Что такое? Как быть?!») возрастала эмоционально-двигательная активность. У всех таких испытуемых ярко проявлялись две фазы в динамике стрессовой активности. Первая фаза характеризовалась возникновением непроизвольных двигательных реакций на фоне чувства испуга и представления о падении. Вторая фаза, сменявшая первую на 3–5-й секундах режима невесомости, также отличалась активизацией эмоционально-двигательных реакций. Но это были уже совсем другие – экстатические эмоциональные переживания (радость, восторг, эйфория). Таким образом, поведение этой группы испытуемых и в первой, и во второй фазах характеризовалось активизацией эмоционально-двигательных реакций (АР). Рассмотрим их подробнее.

Двигательная активность 44 человек, составивших эту первую группу, сначала в невесомости была непроизвольной, рефлекторной. Люди взмахивали руками, хватались за окружающие предметы или сильнее сжимали те, за которые держались. В структуре этих движений, защитных в ситуации падения, можно было выделить: 1) «лифтные» реакции (поднимание растопыренных рук с готовностью ухватиться за что-либо). Такие реакции впервые заметили в скоростных лифтах; 2) хватательные реакции (если было за что схватиться) и 3) реакции «поиска опоры» (ноги напряженно подтягивались в готовности упереться о дно «пропасти»).

Важной особенностью испытуемых первой группы было то, что у 39 из них после кратковременной первоначально эмоционально неокрашенной пространственной дезориентации при уменьшении силы тяжести до нуля возникало по-разному выраженное чувство страха, а у иных – ужаса. Эти ощущения были связаны с появлявшимся в этот момент представлением о падении «вниз», проваливании (рис. 10).

Данные наблюдения, киносъемки и опроса испытуемых показали, что, за редким исключением (см. ниже), чем более стремительным казалось падение, тем сильнее было чувство страха и тем более интенсивными были защитные движения испытуемых. С ужасом «падали», размахивая руками, пять человек. В страхе, подняв руки, «проваливались» 10 испытуемых. Чувство медленного опускания было у 24 человек. Оно сопровождалось однократным подниманием рук или усилением сжатия кистей рук, если человек держался за что-либо перед началом невесомости.

Рис. 10. Невесомость в кабине самолета ТУ-104 А № 42396. Вверху на заднем плане Крыжанский – бортмеханик (судорожно ухватился за поручень на потолке – хватательная реакция). Слева А.М. Клочков – начальник отдела авиационно-космической медицины (№ 28) Летно-исследовательского института, справа Л.А. Китаев-Смык-ответственный исполнитель исследований влияния невесомости на людей и животных (у Клочкова и Китаева-Смыка отчетливо заметны «лифтные» реакции). Снимок сделан в 1961 г. во время одного из первых полетов с созданием кратковременной невесомости. На заднем плане мишень для исследования влияния невесомости и перегрузки на систему «глаз-рука» во время стрельбы, контейнер для изучения поведения белых мышей в невесомости. Пол кабины самолета застелен мягкими матами из многослойной пористой резины (архив автора)

Представление о падении «вниз» сохранялось, как правило, на протяжении не более чем первых 3–5 секунд режима невесомости, после чего оно резко исчезало, сменялось представлением о стабильности окружающего пространства, то есть наступала вторая фаза реагирования. У пяти человек чувство падения сохранялось дольше, подчас на протяжении всего режима невесомости, они испытывали ужас с полной дезориентацией в пространстве и времени, потеряв контакт с окружающими людьми.

Из протокола наблюдений за одним из этих пятерых, испытуемым Е-вым: «Во время полета до наступления невесомости сидел, беседуя с врачом (с автором этой книги). С первых секунд невесомости появилось двигательное возбуждение, сопровождающееся «лифтными» и хватательными реакциями, непроизвольным, нечленораздельным криком и выражением ужаса на лице (брови подняты, глаза расширены, рот открыт, нижняя челюсть опущена). Схватившись за какой-либо предмет, испытуемый не мог удержать его, так как руками продолжал взмахивать».

У испытуемого Е-ва хватательная реакция не становилась завершением поисковой, «лифтной». То ли потому, что после хватания за опору яркое ощущение падения продолжалось, то ли потому, что защитная программа поиска опоры была очень уж интенсивна, генерализована и «не хотела» завершаться, «не веря» в опору. Такая генерализованная, «отказывающаяся» от успешного завершения эмоциональная защитная реакция – «Все пропало!» – характерна для «пугливых» людей не только в невесомости.

Эти реакции у испытуемого Е-ва наблюдались на протяжении всего первого режима невесомости – 28 секунд. Вступить с испытуемым в словесный контакт при этом не удавалось. Об этих своих реакциях испытуемый сразу после окончания режима невесомости ничего не мог вспомнить. При просмотре после полета кинофильма, в котором было заснято его поведение в невесомости, он был крайне удивлен увиденным.

Из отчета испытуемого Е-ва: «Я не понял, что наступило состояние невесомости. У меня внезапно возникло ощущение стремительного падения вниз, в черную бездну. Мне казалось, что все кругом рушится, разлетается. Меня охватило чувство ужаса, и я не понимал, что вокруг меня происходит».

В отдельных случаях при ярком представлении о падении, сопровождавшемся чувством ужаса, в невесомости возникало нарушение зрительного восприятия. Испытуемые сообщали, что перестали «видеть и понимать, что происходит вокруг». Согласно данным киносъемки, у них возникали в невесомости мимические реакции, характерные для сильного испуга, однако закрывания глаз при этом не было.

Как правило, на 3-5-й секундах режима невесомости у испытуемых этой группы первая фаза стрессового реагирования сменялась второй фазой. Чувство страха заменялось положительным эмоциональным переживанием (радости, счастья, экстаза), которое испытуемые характеризовали как очень приятное. Часто это чувство связывалось с отсутствием веса тела: «Удивительно приятное освобождение от тяжести тела» (из отчета испытуемого Р.), «невозможно передать радость свободного парения» (из отчета испытуемого Д.).

Во второй фазе реагирования на невесомость, в состоянии эйфории способность к адекватной оценке окружающего и самоконтроль у испытуемых первой группы были понижены, хотя случаев полной потери контакта с окружающим (как во время первой фазы) замечено не было (Китаев-Смык, 1963 а; Китаев-Смык, Зверев, 1963, 1965). Известно, что чрезмерные эмоции радости в экстремальных ситуациях, требующих холодного расчета (конструктивного реагирования), могут стать не менее губительными, чем страх, испуг.

У лиц первой группы приятно возбужденное состояние сохранялось после приземления до конца дня. Трудно дифференцировать, было ли оно затяжной «эйфорией невесомости» либо восторгом от необычайности того, как они невесомыми летали по кабине самолета. Тогда эти исследования были засекречены, и причастность к государственной тайне могла обострять эйфорию.

При многократных полетах было замечено, что испытуемые первой группы, пообедав до полета (съев обед из четырех блюд), сразу после полета (через 2–2,5 часа) радостно вновь шли в столовую еще раз поесть (снова обед из четырех блюд). Такая постстрессовая эйфоризированная (радостная) булимия (обжорство) появлялась у этих людей только после их участия в полетах с режимами невесомости. Столь повышенный «послеполетный аппетит» сохранялся у многих из них, когда эти испытуемые становились уже адаптированными к невесомости, то есть и тогда, когда эмоции, характерные для стресса невесомости, у них в полетах уже не возникали.

С позиции зооантропологии такой феномен булимии можно рассматривать как эйфоризированную страсть к «поеданию врага» после своего спасения благодаря победе над ним.

У испытуемых второй группы (127 человек) в невесомости после краткосрочной (0,5–1,5 секунды) поисковой, ориентировочной реакции «Что такое? Как быть?!» – снижалась двигательная активность. Люди как бы замирали, ощущая (как они сообщали потом) общую скованность. В повторных режимах невесомости стрессово-пассивное эмоционально-двигательное реагирование (ПР) нарастало.

После исчезновения действия силы тяжести характерным для людей, отнесенных ко второй группе, было ощущение тяги «вверх» (к потолку кабины самолета), порождавшее одно из двух представлений о пространстве: 1) иллюзорное представление о подъеме вверх вместе с самолетом (преимущественно у представителей нелетных профессий) и 2) представление о полете самолета в перевернутом вместе с испытуемыми положении – «иллюзия переворачивания» (как правило, у испытуемых, обладавших профессиональными знаниями о структуре авиационного полета, которые не могли представить, что самолет способен подниматься как воздушный шар).

«Иллюзия переворачивания» возникала подчас «фрагментарно». Она проявлялась в нескольких разновидностях: если 89 человек сообщили, что в невесомости они почувствовали себя висящими вниз головой, то 22 человека – запрокинутыми назад, 15 – наклоненными вперед и лишь шестеро – лежащими на боку.

Следует подчеркнуть, что у каждого человека в последующих режимах невесомости, как правило, повторно возникала та же самая, характерная для него пространственная иллюзия вне зависимости от того, в каком положении относительно вектора силы тяжести данный человек находился перед наступлением невесомости: сидел ли он, лежал ли на боку или на спине. Следовательно, эти иллюзорные представления в основном не были результатом прилива крови в ту часть тела, которая до исчезновения силы тяжести была «верхней». Иллюзии не были и «противообразами» того положения «на спине», или «на боку», или «на животе», которое предшествовало невесомости.

Подобные иллюзии сохранялись не менее чем до 7-й секунды режима невесомости, а часто и до конца режима (28–30 секунд). Они сопровождались в первом режиме слабо выраженной монотонной отрицательной эмоциональной реакцией (эмоциональным дискомфортом). В последующих режимах дискомфорт у пассивно реагирующих нарастал, возникали тошнота и даже рвота. Лишь у двух таких наших подопытных с 1-й секунды первого режима невесомости болезненно ухудшилось состояние, появлялись тяжесть в области желудка, тошнота. У одного на 3-й секунде, у другого – на 10-й начинались рвота, сильное слюнотечение, потовыделение, у обоих нарастала общая слабость. У одного было даже непроизвольное мочеиспускание. Это были проявления «болезни укачивания» (кинетоза).

У всех испытуемых второй группы плохое самочувствие и подавленное настроение, возникшие в первом же режиме невесомости, сохранялись до конца дня. В последующих полетах, если они не отказывались от участия в них, наблюдалось адаптирование к «ударам невесомостью».

Итак, у испытуемых, отнесенных ко второй группе, «удары невесомостью» создавали стрессовый кризис второго ранга с пассивным эмоционально-поведенческим реагированием – активизацией вегетативного субсиндрома. Крайне болезненные проявления кинетоза позволяют рассматривать его как начало перехода к стрессовому кризису третьего ранга.

Как объяснить стрессовые реакции людей второй группы? Ощущение гравирецепторами невесомости как падения и в то же время зрительное и акустическое восприятие того, что в кабине самолета все стабильно, создавали невероятность, невозможность происходящего, то есть сенсорный конфликт двух реальностей. Это вводило людей второй группы в состояние пассивности, как бы понуждало к ней. При этом рождалась пространственная иллюзия, будто бессознательное объяснение себе того, что же все-таки случилось с окружающей действительностью. Интерпретационная (объясняющая) активность до сознания не останавливалась на иллюзии, и уже в сознании появлялись удивительные представления случившегося.

Одни испытуемые объясняли иллюзию своего перевернутого положения в невесомости чувством прилива крови к лицу, к голове, что реально имело место в связи с перераспределением крови в сосудистом русле после исчезновения действия силы тяжести. Вот как испытуемый Н-ов описал свое состояние в послеполетном отчете: «Возникла невесомость! Голова набухла кровью. Я боялся, как бы она не брызнула из глаз, но из глаз текли слезы».

Другие испытуемые, сознание которых также было привлечено к тому, что же свершилось внутри их тел, связывали свои «внутренние» ощущения не с приливом крови к голове, а с тягой вверх и перемещением «какой-то массы» (исп. Ш.), «чего-то тяжелого» (исп. П.) внутри тела. Испытуемый Р. сообщил после полета: «В невесомости все мои внутренности поднялись вверх, возникло ощущение, что желудок прошел через горло и разместился в голове, сделав ее очень тяжелой. Потом он вылился через рот рвотой». У людей второй группы (в отличие от вошедших в первую) образ стрессогенного изменения пространственной среды локализовался не во внешнем («все падает, рушится»), а во внутреннем пространстве, то есть внутри их тела.

Как и в наших экспериментах, среди людей в обычной жизни немало тех, кто предметно-образно представляет при стрессе происходящее внутри их собственного тела. Интересную «классификацию» таких внутрителесных представлений находим у талантливого поэта В.В. Маяковского в его почти автобиографической поэме «Облако в штанах», в строках со 161 по 208 (Маяковский, 1955). Цитируем их все, прерывая комментариями.

 
«Кто-то из меня вырывается упрямо.
Allo!
Кто говорит?
Мама?
Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.
Скажите сестрам, Люде и Оле, —
ему уже некуда деться».
 

У героя поэмы стресс любви – она может травмировать.

 
«Каждое слово,
даже шутка,
которые изрыгает обгорающим ртом он,
выбрасывается, как голая проститутка
из горящего публичного дома».
 

Это, скажем, первый тип иллюзорного представления, опредмечивание движения внутри тела субъекта. В пожаре души мечется, пытаясь спастись, что-то несчастное и постыдное. И тут же обозначается чрезвычайная значимость границы между внутренним и внешним пространствами. Это – «обгорающий рот».

 
«Люди нюхают —
запахло жареным!
Нагнали каких-то.
Блестящие!
В касках!
Нельзя сапожища!
Скажите пожарным:
на сердце горящее лезут в ласках».
 

Допустим – это второй тип образно-иллюзорного присутствия чего-то в теле героя. Не только что-то выбрасывается из него, но и вторгается со своими «ласками», со своим любопытством к «жареному». Чужое внимание воспринимается внутри себя телесным и неприятным.

 
«Я сам:
Глаза наслезненные бочками выкачу.
Дайте о ребра опереться.
Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!
Рухнули.
Не выскочишь из сердца!»
 

Третий, наверное, самый важный тип – образное присутствие самого героя внутри собственного тела. У него происходит стрессовая конфронтация со своим телом. Герой в нем, как в клетке, в грудной клетке карабкается по ребрам. Пытается «о ребра опереться», то есть опереться на себя с верой в успех и с многократным призывом к себе самому: «Выскочу!» Но безуспешна борьба внутри себя с собой. И все-таки слезы выходят из тела, но этого безнадежно мало.

 
«На лице обгорающем
из трещины губ
обугленный поцелуишко броситься вырос.
Мама!
Петь не могу.
У церковки сердца занимается клирос!»
 

Снова обозначилась граница внутреннего и внешнего – «трещина губ». Она препятствует выходу на свободу внутренней творческой сущности героя: «Мама! Петь не могу». «Обугленный поцелуишко» – образ внутреннего бессилия, и из-за него – умаления и ничтожности всего происходящего в теле, когда оно малой «церковкой» предстает перед равнодушием внешнего мира. Это четвертый тип – трагически-вынужденное, образное минимизирование внутренних объектов.

И наконец, пятый тип внутрителесных иллюзорных образов:

 
«Обгорелые фигурки слов и чисел
из черепа,
как дети из горящего здания».
 

Не сам герой из своей грудной клетки должен выскочить, а то, что возникает в черепе: мысли, «слова и числа». Они истинные «дети из горящего здания», из горнила поэтического творчества. Но каково вырваться из самого себя? Есть ли на это право? Не будет ли страшнее вырвавшемуся и поднявшемуся над собой, над своим душевным пламенем?

 
«Так страх
схватиться за небо
высил
горящие руки “Луизитании”.
Трясущимся людям
в квартирное тихо
стоглазое зарево рвется с пристани.
Крик последний, —
ты хоть
о том, что горю, в столетия выстой!»
 

Пожар на корабле «Луизитания», видимо, олицетворял для поэта то, что многие мучительно рвутся из своего внутрителеснодушевного кошмара. Пожар души ворвется и к другим «трясущимся людям в квартирное тихо», не даст им отсидеться. Поэт надеется, что «крик» его самого и его современников пронесется «в столетия», изменяя, улучшая жизнь будущих поколений.

Конечно, великого поэта можно комментировать по-разному.

* * *

В последующем изложении наших экспериментальных данных читатель неоднократно столкнется с типологическим различием людей (наших испытуемых) и с разными типами образной локализации симптомов стресса-кинетоза (см. главу 3). Будет показано разделение испытуемых на две группы. Первые – те, у кого ведущие симптомы стрессового дискомфорта локализуются в голове (чувство тяжести и головная боль). Персоналом, обслуживающим эксперименты, они были прозваны «головастиками». Вторые страдали от тяжести и болей в животе, от тошноты и рвоты. Их называли «тошнотиками». «Головастики» даже при длительном (и при монотонно повторяющемся) стрессе долго оставались стрессово-активными. «Тошнотики» изначально при стрессе были стрессово-пассивными.

В.В. Маяковский был склонен и способен поэтически-образно устремлять воображение внутрь своего тела, как это было свойственно и нашим стрессово-пассивным испытуемым. Но был ли пассивным Маяковский? В какие-то периоды жизни, конечно, да. И пассивен, и депрессивен. Но за счет усилий творческого процесса он выходил из состояния стрессовой пассивности и тревожной депрессии. В психоанализе такой выход из стресса любви называется сублимацией. И потому в памяти благодарных потомков сохраняется образ поэта – «горлана, главаря».