Текст книги "Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания"

Некоторое время оба молчат.

(Медленно опускается на стул.) Прошу извинить. Я, видимо, пьян. И ко всему – дурной хозяин. Вам это слушать невыносимо.

ВЕРА. Вы не пьяны. Вы искренни. А слушать вас тяжко. И обидно.

ДОРОГИН. Простите.

ВЕРА. Обидно – за вас.

ДОРОГИН. Вон что… У вас золотое сердце. А стоит причитать над заблудшим? Который тем более вдвое старше. Впрочем, в вашем розовом возрасте всякий уверен в своей правоте.

ВЕРА. Будущее не родится в бездействии. Я действую и уж тем – права.

ДОРОГИН. Посылка отменная. Но позвольте-c, действовали и гунны, и варвары, и Аттила, и Тамерлан-с. И разные другие герои, столь презиравшие созерцателей. «Я действую, значит, я права». А я мыслю, значит, я существую. И не только мыслю. Еще и чувствую. За вами будущее? Какое ж? Будущее бывает всякое. И мы с вами тоже чье-то будущее. Тех, кого давно уже нет. Вот бы спросить их – они довольны? Являем мы собой их мечту? Будущее… С чего же вы взяли, что будущее нужней настоящего? Что истинно важно не то, что есть, а то, чего нет. Не явь, а призрак! Уж эти мне господа гуманисты, которым неведомый эмбрион дороже того, кто жив.

ВЕРА. Вы не смеете.

ДОРОГИН. Отчего ж? Объясните.

ВЕРА. За тех, кто жив, кто-то идет на смерть. Вы знаете.

ДОРОГИН. Знаю-с. Но о том не просил. Не жажду, чтоб за меня умирали. Тем более за мое грядущее, которого не знает никто. Ни-кто. Никто, моя дорогая. Где ваши пифии и Кассандры? Где ваши прорицатели? Миф-с! Не было их. А были, так врали. В состоянии инспирации. (Усмехнувшись.) Я тоже знаю эти минуты счастливого помраченья ума. Всего лишь год назад этот город смотрел на мятежников на броненосце как на апостолов, верьте слову! Один лишь звук у всех на устах: потемкинцы! И снова: потемкинцы! Я сам, снарядив какой-то челн, ездил взглянуть на них поближе. И долго всматривался в их лица. Где же они? Кого уже нет, кто мается в валашской глуши…

ВЕРА. Молчите. Я вас прошу – молчите.

ДОРОГИН. Кто идет на смерть, тот и сеет смерть. Уж так она подешевела, нет мочи. «Пускай ты умер…» Мерси за напутствие. Неоднократно слышал в концертах. Нет, милая, никаких «пиф-паф».

ВЕРА (усмехнувшись). Вы – из толстовцев?

ДОРОГИН. Отнюдь, душа моя. Ни вольтерьянец, ни вегетарьянец. Лев Николаевич непогрешим, я же грешник, причем убежденный. Кроме того, от младых ногтей не выношу, чтоб меня учили. К чему великий старец так склонен. Но он-то «Войну и мир» написал, а те, другие, те только учат. И кабы не ваш девичий стыд, сказал бы я вам, милая барышня, чего они стоят, ваши всезнайки.

ВЕРА. По-вашему, истины не существует?

ДОРОГИН. Истины? Самое лживое слово-с. «Горе вам, книжники и фарисеи!» В детстве жуешь кусочек лакрицы, и вот уж он давно превратился в липкий комок – ни цвета, ни вкуса, пора бы выплюнуть, а все жуешь. Чем был приятен покойный Чехов – сам не терпел подобной жвачки, да и не пичкал ею других. Все-таки свой брат – юморист.

ВЕРА. Заметьте, когда он был юмористом, ему еще не было тридцати.

ДОРОГИН. Что делать? Он – Чехов, а я – Дорогин. Наш брат рядовой долго раскачивается, вся юность уходит черт знает на что. Глядишь – и оскудели, и выцвели, только и остается шутить. Но это хоть не кровавые шутки, когда в тебя всаживают свинец.

ВЕРА. Я все поняла, и я уйду.

ДОРОГИН. Куда уйдете? Кто вас отпустит? Поймите, я не держу на вас зла. Но коли уж мы пустились в теорию, то растолкуйте мне, в чем вина моя, из‑за которой я мог исчезнуть? В том, что я встретился вам на пути? И коснулся краешка некой тайны? В том, что, в отличие от вас, не питаю презренья ни к смерти, ни к жизни, напротив – испытываю слабость к нашему грешному бытию и ко всем его четырем стихиям? (С поклоном.) Ежели под стихией огня, само собой, разуметь женщину. В том, что не слушаю новых оракулов, предпочитая им граммофон? Но он не глупей, зато мелодичней. И родственнее моей натуре. Он – граммофон, а я – графоман. Да! Представьте! Люблю сюжетцы, которые вы так презираете. Люблю, и все тут – такой сюжет! Готов просидеть за этим столом, пока наконец не хватит кондратий. Ну так как же – кругом виноват? Или заслуживаю снисхождения?

ВЕРА. Вы – мой хозяин, я вам не судья.

ДОРОГИН. А вы – моя гостья, и я говорю вам: не надо меня ни судить, ни жалеть. Лучше уж о себе подумайте. О том, что еще предстоит. Неизбежно. Вы ведь вчерашняя гимназистка. Для вас это все – продолженье игры. Но эта игра, мой ангел, жестокая. Можно и самой стать игрушкой. Что вы знаете о тюремной бурде, о ночных перестуках, о небе в клеточку?

ВЕРА (негромко). Предостаточно, Андрей Николаевич. Я – беглая. До сих пор не смекнули? (Помедлив.) Меня должны были переправить. За границу. Все было уже готово. Но обстоятельства так сложились… Впрочем, это не важно. Должна заменить. Ничего другого не остается.

ДОРОГИН. Кого… заменить?

ВЕРА. Моего товарища. Он взят. И – довольно. Я много сказала. Слишком много. Я нынче сама не своя.

ДОРОГИН (с усилием). Ничего другого не остается?

ВЕРА. Вы не верите в будущее, но оно у вас есть. У меня его нет, но я в него верю. Однажды вы вспомните этот вечер. Не надо ничего говорить. Пустите уж лучше эту шарманку.

ДОРОГИН (после паузы). Ничего другого не остается. (Заводит граммофон.)

Звучит низкое контральто:

«Нам по пути,

Вы не пожалеете.

Вы не посмеете

Мимо пройти».

(Вместе с граммофоном.) Ха-ха-ха.

2

Ночь. Паровозные гудки. Неподалеку звучит музыка.

ДОРОГИН. Не спите?

ВЕРА. Не спится.

ДОРОГИН. Вот это зря.

ВЕРА. Конечно. Так ведь и вы не спите.

ДОРОГИН. Ну, город… Никак не угомонится. Из каждого окна – до-ре-ми… (После паузы.) Все думаю, как это – вы и Марк? Какая связь?

ВЕРА. Почему бы нет?

ДОРОГИН. Он ведь другого вероисповедания.

ВЕРА. А что это значит?

ДОРОГИН. Что он – эсдек. Как говорится в крыловской басне: ты се-р, а я, приятель, се-д. Ты – эсер, а я – эсдек. Социал-демократ. Муж солидный, к авантюрам не склонный. Он однажды сказал о ваших друзьях, что они – истерики, неспособные к повседневной работе в массах.

ВЕРА. Почему вы решили, что я – эсер?

ДОРОГИН. Ну а кто же?

ВЕРА. Я выгляжу истеричкой? (Вынимает револьвер.) Из-за этой машинки? Не судите по мне. (Кладет оружие в свой кармашек.)

ДОРОГИН. Что вы, ангел мой, с кем не бывает?

ВЕРА. Кстати сказать, у меня и Марка могут быть разные убеждения, но в одном мы сходимся: мир этот болен. Что ж до лечения – каждый волен иметь свои средства.

ДОРОГИН. Вы – за хирургию. Я не скажу, что Марк со товарищи ее отрицают. Совсем напротив. Тем более, насколько мне ведомо, он не из робких эволюционистов. После «великого размежевания» принадлежит к весьма решительному и бескомпромиссному большинству. Но одинокий «пиф-паф» им смешон. Им подавай землетрясение. (Пауза.) Все же простите мою бестактность, давно вы знакомы?

ВЕРА. Только три дня. Нас свела одна дама. Нет, она – не в движении. Но – сочувствует. Видимо, добрая баба.

ДОРОГИН. Тэк-с. Сдается, я эту даму знаю. Особнячок на Елизаветинской. Говоря поэтическим языком, «негоциантка молодая». Очень, очень светский салон. Профессура. Адвокаты. Певцы. А также мистики и теософы. В высшей степени либеральный насест. Такое у нас начало столетия. Прежде были одни гонители, теперь появились и меценаты. Миллионеры и те дают денежки. Все сочувствуют радикальным идеям. Актриса императорской сцены читает с вызовом вирши «К морю». Зал в восторге. Помилуйте – скрытый смысл! Волны, прилив, наконец, буря – это уж даже младенцу ясно. Плескание рук и крики «Браво!».

ВЕРА (помолчав). Из этого следует лишь одно: деспотия стала невыносима.

ДОРОГИН. Не спорю-с. Но деспотия моды невыносима ничуть не меньше. Впрочем, это не вчера началось. Когда вашу тезку Веру Засулич, которая произвела «пиф-паф», господа присяжные оправдали, больше всех аплодировали сановники и их жены, сидевшие в первых рядах.

ВЕРА. А откуда знаете Марка вы? Что вас связывает?

ДОРОГИН. Мы были соседи. Старый дом с галереей, глядящей во двор.

ВЕРА. Галерея – еще не основание помогать ему в подобных делах.

ДОРОГИН. Да? А цепи общественного мнения? А все тот же хороший тон? Наш отечественный интеллигент обязан споспешествовать подвижникам. Это традиция, черт возьми.

ВЕРА. Вам непременно надо казаться хуже, чем вы есть?

ДОРОГИН. Ну зачем же? Мы с Марком симпатичны друг другу. Славный малый, хотя и весьма простодушен. Пылок, однако ж недальновиден. Как большинство его соплеменников. Впрочем, вы уже сдвинули бровки. Вам этот разговор неприятен.

ВЕРА. Как всякому русскому человеку, который блюдет свое достоинство.

ДОРОГИН. Сейчас вы вспомните про Левитана. Не хмурьтесь, милая. Я ведь не спорю. Я лишь вздохнул: кто сеет ветер… Оставим. История нас рассудит. Вы устали. Вам надо спать.

ВЕРА. Слишком обильное чаепитие. На ночь – рискованно. Гонит сон.

ДОРОГИН. Пожалуй. Тем более чай отменный. От Тертуса. Репутация фирмы-с! Честность выгодней во всех отношениях.

ВЕРА. Возможно. В выгоде я – профан.

ДОРОГИН. Уж понял. Вы из тех, кому честность всегда в ущерб. Лягте удобнее. Представьте, что за окошком – дождь. Кап-кап. Тут же закроете глазки. Попробуйте также мечтать о несбыточном. Удивительно убаюкивает.

ВЕРА. Тоже опасно. Все проспишь.

ДОРОГИН. Тем лучше. Нет ничего такого, что было бы опасно проспать. «Счастлив, кто спит, кому в зиму холодную грезятся ласки весны». Помнится, в детстве я засыпал в мечтах об острове Мадагаскаре. Очень хотелось туда попасть. Есть у вас свой Мадагаскар?

ВЕРА. Не помню. Мне все легко доставалось.

ДОРОГИН. Богатое семейство?

ВЕРА. И очень. И я – единственное дитя.

ДОРОГИН. Вообразите, я был уверен.

ВЕРА. Жаль, если так.

ДОРОГИН. Есть много легенд. И та, например, что безбедное детство учит любить покой и негу. Полная ерундистика. Вздор-с. Все обстоит как раз напротив. Такое начало опасно тем, что после не различают опасности. Девочкам, не хлебнувшим лиха, море – по щиколотку. А зря.

ВЕРА (чуть помедлив). Да, детство было и впрямь золотым. Даже и юность. Помню, как летом, после выпуска, приехала к дяде. И был там один памятный вечер. Нет, ничего не произошло. Но ведь ощущение острей события. Сильней ударяет и дольше живет. Так вот – мы шли бесконечной аллеей, над нами раскачивались фонари. Китайские, разноцветные, знаете? Такой от них лился праздничный свет, что вдруг показалось – вот моя жизнь. И сразу же появилось странное колючее чувство, совсем не радостное, наоборот – больное, тревожное, одновременно испуг и стыд.

ДОРОГИН. А шагал ли рядом студент?

ВЕРА. Что за студент?

ДОРОГИН. А непременный-с. Бедный родственник. Или репетитор кузенов. Должен же кто-то быть просветителем.

ВЕРА (смеясь). Нет, просветитель был много раньше. Мне не было и пятнадцати лет. Жили у нас тогда англичанка и учитель музыки – в бурной юности он слыл надеждой консерватории. Он оказался тайным пьяницей, но я поклялась сохранить секрет: он очень дорожил своим местом. Мы подружились, и после уроков он забавлял меня – знаете чем? У него был приятный тенорок, и он исполнял всякого рода державные марши и песнопения на крайне фривольные мотивчики. Однажды даже он спел «Коль славен», взяв мелодию препикантной штучки. Я хохотала до неприличия.

ДОРОГИН. А не помните, как это звучало?

ВЕРА. Боюсь, забыла… (Пытаясь вспомнить.) Та-ра-ра… ри-ра-ра… Та-ра-ра…

ДОРОГИН (подпевая). Ра-ра-ра… Та-ра-ра…

ВЕРА. Нет-нет… та-ра-ра… возьмите выше…

ДОРОГИН. Та-ра-ра…

Напевают, помогая друг другу.

Похоже, мы с вами спелись. Стройный дуэт.

ВЕРА. А это вам как? (Поет на бойкий, галопирующий мотив.) «Царствуй на славу нам, царствуй на страх врагам…»

ДОРОГИН. Батюшки! А ну – научите! Просто отличная шансонетка. И я с вами… (Поет.) «Царствуй на славу нам…»

ВЕРА. Вот так он кощунствовал потихоньку, а мне это нравилось, страшно нравилось!

ДОРОГИН. У каждого свой путь в инсургенты. У вас – достаточно музыкальный.

ВЕРА. Я никогда так не веселилась. Это была первая тайна. Ну а вторая – и вовсе восторг! Моя англичанка в него влюбилась и призналась в безумной страсти. Это – при всей-то врожденной сдержанности! Он спьяну уверил ее во взаимности, а протрезвев, задумал бежать. Я еле его отговорила.

ДОРОГИН. Отличный сюжет.

ВЕРА. Дарю его вам. Хоть грех смеяться над сильным чувством. Бедняжка была в таком состоянии, что толком не могла объяснить ученице неправильные глаголы в прошедшем времени. Для нее существовало лишь настоящее.

ДОРОГИН. Что же, она была права. Будущее – это придуманный миф, а прошедшее время – миф пережитый.

ВЕРА. Про будущее я уже слышала. А почему же прошлое – миф?

ДОРОГИН. В конечном счете мы создаем и то и другое, чтоб нас это грело. (Напевает.) «Вспоминаешь ли ты тот лесок, ту сосну?..»

ВЕРА (после паузы). Скажите мне, почему вы решили, что я из такой семьи?

ДОРОГИН. А прикидывал, что вас вывело на вашу стезю. (Напевает.) «Ту любовь, те цветы, ту хмельную весну?»

ВЕРА (усмехнувшись). Счастливое детство?

ДОРОГИН. Чувство вины-с. Меньшой брат не давал покоя. Неизлечимый русский недуг.

ВЕРА. Не дай нам Бог от него исцелиться. Осталось бы только сытое свинство и убежденность, что нам с рождения дается своя отдельная Русь.

ДОРОГИН. Все ясно. Липовые аллеи и разноцветные фонарики, а рядом изба с паутиной в углах. Стыд и испуг. Хорошо-с, допустим. Боль за человечество. Понял. Но объясните мне одну странность. Не знаю, зачем вы здесь, и не допытываюсь, просто скажите: так, значит, совесть заставила вас пойти в террор?

ВЕРА. Андрей Николаич, вы зашли далеко.

ДОРОГИН. Не дальше, чем вы могли бы зайти. Причем – недавно. Под этой крышей.

Вера хочет прервать его.

Да не винитесь. Я вас не корю. Я спрашиваю с открытым сердцем. Хочу постичь. Как можно казнить? Вон тот же Марк, так сказать, – агитатор. Растит посильно сознание масс. Само собою, и эта деятельность может дорого обойтись, но все же он обращается к разуму. А вы – к инстинктам. И самым темным…

ВЕРА. Кто – ратоборец, кто – крот истории. Пока премудрые ортодоксы разбудят сознание, утечет океан. Сознание меняется медленно, тем более от ученых статей и от кустарной пропаганды. Им надо прожить несколько жизней – дождаться плодов от своих семян. Страна будет гнить и разлагаться, деревня – нищать, интеллигент – оскотиниваться, мерзавцы – жить в свое удовольствие. А Марк будет обращаться к разуму и собирать фабричных в кружки для всяческих задушевных чтений.

ДОРОГИН. Каждый хочет собрать свою компанию, Марк – фабричных, а вы – пейзан.

ВЕРА. Пейзан как раз собирать не надо. Поскольку они изначально вместе. Мужик миром живет.

ДОРОГИН. Ну да, разумеется. Вы поставили на мужика.

ВЕРА. Не на студентов и не на люмпенов. Россия – крестьянская земля.

ДОРОГИН. Боже неублажимый, вот горе-то… Вы, натурально, дворянских кровей?

ВЕРА. Это не важно.

ДОРОГИН. Так я и думал. Мое геральдическое дерево – скромное. Ежели вы – генеральская дочь, то я даже не титулярный советник. Плебей-с. Но… бездна здравого смысла.

ВЕРА. Какие уж бездны у здравого смысла? Здравый смысл бездны обходит. По краешку норовит проскользнуть.

ДОРОГИН. О да, куда достойнее рухнуть и не собрать своих костей. Вновь повторю: горе вам, книжники. Вы говорите о мужике. А если он без вас обойдется? Ведь он вас на дух не принимает! Это дом запретный, закрытый, вам в него дверцы не отворить – ни страданием, ни опрощением, ни готовностью положить свою голову. В лучшем случае посмеются, в худшем случае ушибут. Вы губок не надувайте, вы слушайте. Я сам – мужик, я – черная кость. Я знаю деревню и сколько в ней лютого. Знаю Русь. Не зря дороги месил. Был грузчиком, плотогоном, хористом, кондуктором, посыльным в редакции. Чтоб юмор писать, надо крепко помыкаться. Меж нами есть разница.

ВЕРА. Знаете в чем? Я, дворянская дочь, мужика не боюсь.

ДОРОГИН. От неведенья-с.

ВЕРА. Нет, я вполне представляю, что возмездие может быть и жестоким. Но оно неизбежно, значит – оправданно. Само слово уж говорит о том, что оно заслуженно. Воз-мез-дие. Отмщение.

ДОРОГИН (с хмурой усмешкой). И аз воздам.

ВЕРА. Вы что-то бросили о терроре. Стало быть, о насилии. Так? Но насилие взрывает застой. И поэтому помогает движению. А движение – высший закон этой жизни.

ДОРОГИН. Жизни? Как сказать! Не всегда. У движения, знаете, свое движение. Нынче – походя смахнет человека, завтра – походя пожрет человечество. И останется только высший закон. Завершивший движение.

ВЕРА. Ох, не пророчьте. Вы ведь, кажется, пророков не жалуете. Мир умнеет.

ДОРОГИН. В самом деле? Давно-с? Что же вас навело на эту мысль? Общее смягчение нравов? Маньчжурский разгром? Кишиневский погром? Расстрел безоружных в Санкт-Петербурге? Экспроприации? Покушения? Царь Николай, по прозвищу Палкин, повесил пятерых декабристов, за что уже восемьдесят лет его клянут на всех перекрестках. Нынче о подобной безделице никто бы даже не заикнулся. «Мир умнеет». Вот горе-то от ума…

ВЕРА. Бедный вы мой Мефистофель из «Пчелки»! Ну до чего ж вам не повезло! Не смогли по собственной мягкотелости отказать соседу по галерее. Навязал он вам гостью – теперь терпи! А уж вы ль не старались? И чаем поили, и кормили калачом с ветчиной, и прогнали ни в чем не повинных пташек, да еще заводили ей граммофон. И за малым не угодили под пулю. Да выслушиваете какую-то чушь.

ДОРОГИН. Не оплакивайте меня, Маргарита. Мои делишки не так дурны. Сыт, пьян и нос в табаке. А вам бы понять простейшую штучку: вот этот симпатичный предмет, который вы назвали машинкой, творит совершенно особый климат-с. Ежели можно пульнуть в одного, то почему ж не в двух или в трех? Ежели можно убить в острастку, то можно и предупреждения ради. И даже – для возбуждения ужаса.

ВЕРА. Простите, но это абсурд.

ДОРОГИН. Простите, мы называем абсурдом все то, что кажется сегодня немыслимым. Вчера же это могло быть нормальным. Тем более завтра.

ВЕРА. А завтра будет прекрасное и светлое утро.

ДОРОГИН. Еще бы. Утро после победы. Только на него и расчет. Но как поведут себя победители? Борьба – понятие романтическое, она с трудом переносит будни. К ней приобретаешь привычку.

ВЕРА. То будет прекрасное, светлое утро. Жаль, что я его не увижу.

ДОРОГИН (не сразу). Не увидите?

ВЕРА. Нет, Андрей Николаич.

ДОРОГИН. Вы это осознаете?

ВЕРА. Конечно.

ДОРОГИН. О, будь они прокляты, хотел бы я знать, кто, не дрогнув, вас послал на заклание?

ВЕРА. Вот этого вам знать и не нужно.

ДОРОГИН. Тогда скажите: как вы решились?

ВЕРА. Вы не поймете.

ДОРОГИН. Ну хорошо. Так, может быть, вы поймете меня? Послушайте, спастись от неволи – еще не все. Больше чести и мужества – спастись от догматов. Причем кровавых.

ВЕРА. Кровавых… Что делать, Андрей Николаич? Вы говорили о лживых истинах. Те лживы, что родились в кабинетах, но уж не те, что с кровью дались.

ДОРОГИН. Полноте, там, где кровь, – нет правды. Лишь злоба и зло.

ВЕРА. Ну как вы можете? Вы близко не видели этих людей.

ДОРОГИН. Бог миловал.

ВЕРА. Вы ведь совсем не знаете их самоотреченья, их святости. И сколько в них неподкупной любви.

ДОРОГИН. Осмелюсь не согласиться. Знаю-с. Всех неподкупней был Робеспьер. Так и звался – Максимилиан Неподкупный. И впрямь – любвеобильный был малый. Неутолимо любил гильотину. Спал и видел, как накормить ее досыта! Истинно святой человек! Вы правы – так я любить не умею. Прошу простить, если я ненароком задел ваше религиозное чувство.

ВЕРА. Теперь его немного осталось. Мама была неистова в вере и следила за моим воспитанием. Женщина со строгой душой. Поверите, я знала все службы и сильно чувствовала их поэзию. Но это, Андрей Николаич, ушло.

ДОРОГИН. Давно-с?

ВЕРА. С тех пор, как я поняла, что смиренье – признание в поражении.

ДОРОГИН. Не заблуждайтесь, моя дорогая. Вы просто заменили богов. Даром вы говорили о святости? Вы и творите – на свой манер – новые жития святых. Понадобились новые мученики.

ВЕРА. Что ж тут поделать? Так было, так будет. Кто хочет спастись, а кто спасти.

ДОРОГИН. Ну как же! Этакий Спас на крови! Нет, это тот героический театр, где не выживут ни актер, ни зритель. Хотел бы я вбить в вашу головку, что мученичество само по себе ненатурально, а значит – бесплодно. И пуще всего – заключенный в нем вызов. Храни нас, Господи, от человека, который видит в себе укор человечеству. Нет уж, увольте, черт бы вас взял! Предпочитаю вас видеть живой. Слышите – живой, а не мертвой!

ВЕРА. Без жертвы – нельзя.

ДОРОГИН. Почему, сумасшедшая?

ВЕРА. А потому что она – искупление. Ты отнял жизнь – отдай свою.

ДОРОГИН (после паузы). Уедем.

ВЕРА (с улыбкой). Куда же?

ДОРОГИН. Найдем местечко. Не может быть, чтоб оно не сыскалось. Есть море, и есть попутный ветер. Есть небо – голубое, без облачка. Уедем. Я вам не обещаю вечной любви, но в вашей жизни будет радость. Это немало.

ВЕРА. Нельзя.

ДОРОГИН. Отчего же?

ВЕРА. Я не одна.

ДОРОГИН. Где ж он? Почему он не с вами?

ВЕРА. Вы не поняли. Не он, а они.

ДОРОГИН. «Они», «они»… А что мне до них? Они плодов от семян не дождутся. Погубят себя, погубят вас.

ВЕРА. Есть стихи – я их узнала девчонкой. Представьте деревню в сентябрьский сумрак. Помните эту горькую грусть, которая скрыта в осеннем поле? Его беззащитность перед судьбой? Вы давеча говорили о том, как читала актриса в блестящем зале, какую устроили ей овацию. Тогда все было не то и не так – две свечки и четверо за столом. В тот раз я эти стихи и услышала. И голос того, кто читал, был слаб, и глаз его я почти не видела, а куда до него вашей артистке! Давно его нет, а я их помню. Так разом во мне отозвалось… все вместе – и восторг, и тоска, и тайная присяга, и выбор. Хотите послушать? Название «Реквием».

Дорогин молча кивает.

(Читает.) «Не плачьте над трупами павших борцов, Погибших с оружьем в руках, Не пойте над ними надгробных стихов, Слезой не скверните их прах. Не нужно ни гимнов, ни слез мертвецам, Отдайте им лучший почет: Шагайте без страха по мертвым телам. Несите их знамя вперед!»

ДОРОГИН (с неопределенной усмешкой). Могу представить, что с вами было. Слова, своевременно произнесенные, действуют с магической силой. Особенно слова зарифмованные. Я, между прочим, знал автора.

ВЕРА (живо). Правда?

ДОРОГИН. Незаурядный был выпивоха. С ним рядом и я, и ваш музыкант вполне могли бы сойти и за трезвенников.

ВЕРА. Это все, что вы можете рассказать?

ДОРОГИН. А вы чего бы желали? Вздохов? Так он ведь это нам запретил. «Не плачьте над трупами павших борцов». Как дальше? «Шагайте по мертвым телам». Пленительные призывы. Браво. И в самом деле – что плакать над трупами? Трупы, они ведь трупы и есть. Стоит ли на них тратить слезы? Но, видно, я никуда не гожусь – я буду плакать над тем, кто дорог. Я не хочу шагать по телам. Не хо-чу. Ни по живым, ни по мертвым. Так уж я дурацки устроен. Я не хочу наряжать в слова любой понадобившийся мне смысл. Я этой азбуке учен: делай обратное тому, что скажешь. Отец меня сек и приговаривал, что высшее благо есть милосердие. Держава секла и твердила то же. Ах, моя милая, ах, моя бедная, зачем меня не было рядом с тобой? (Гладит ее волосы.)

ВЕРА. Не нужно…

ДОРОГИН. Ты не бойся меня. Слышишь, пигалица, не бойся. Слышишь, глупый ребенок? Я свой. Сам не знаю, как вышло. Ты слышишь?

ВЕРА. Слышу, нелепый вы человек. Господи, вот беда так беда. Зачем еще я вошла в вашу жизнь?

ДОРОГИН. Какие беды мои? Мираж. Что я один? Да с кем же мне быть-то? Литераторская амбиция? Пшик. Я не сегодня с ней распростился. Злорадство друзей, когда нет фортуны? Можно и его пережить. Все – вздор. А важно сейчас одно: уйти, пока за нами не гонятся.

ВЕРА. Невозможно.

ДОРОГИН. Мне это лучше знать. Если беглых двое – вполне возможно. И хватит играть в казаки-разбойники. Доверься взрослому человеку.

ВЕРА. Невозможно.

ДОРОГИН (лихорадочно). Вдвоем – спасемся. Двое беглых не пропадут. Поодиночке нас быстро выловят. На это они мастера.

ВЕРА. Кто – они?

ДОРОГИН. И те и те. Казаки и разбойники. Но мы ведь тоже не простаки. Подальше от этого заповедника с болваном на троне, со всей его сволочью и ненавистью из всех щелей. Умчимся, дружок, под покровом ночи. Хоть на остров Мадагаскар.

ВЕРА. Нельзя.

ДОРОГИН. Это, знаешь, такое чудо – можно увидеть разве во сне. При самом знойном воображении. Целый Индийский океан омывает знаменитые бухты, изрезанные, словно фиорды: Марамбитра, Бомбетоке, Майямбо. Музыка! На горах Анкаратра дымятся тлеющие вулканы и плещут горячие источники. А что за живность! В воде – крокодилы, в чащах – лемуры. И носятся бабочки. Всех расцветок, какие есть на земле! Люди тоже – один к одному – малагассы! Лица оливкового цвета, волосы курчавы и вьются. Но мы углубимся, пройдем к нагорью – там, у озера Алаогра, живет роскошное племя гова. Лучшего места, смею уверить, не сыщешь на всем Мадагаскаре.

ВЕРА (смеясь). Как это вы тогда сказали: Боже неублажимый?

ДОРОГИН. Вот именно. Ублажить его нечего и надеяться. Всякий день уж что-нибудь да испечет. Единственное средство – дать дёру.

ВЕРА. Озеро Алаотра? Красиво.

ДОРОГИН. Немыслимо, невероятно красиво.

ВЕРА. Но этого ж никогда не будет!

ДОРОГИН. Не будет? И я навсегда останусь один на этой клятой земле? Один, как забытый крест в степи над чьим-то таким же забытым прахом? Что? Не похож? Такой развеселый и независимый господин? Майский жук на цветочной клумбе? Этакий папильон в чесуче? Не верь ни глазам своим, ни словам моим. Послушай, я тебе расскажу, что такое – человек без нее. Он притвора. Он делает вид. Делает вид, что все в порядке. Подмигивает себе самому. И называет себя свободным. А что ему еще остается? Надо, китайский фонарик, жить. Вот он и ерничает понемножку. И пыжится, как индейский петух. На самом же деле – всего боится. Боится осточертевших стен. Осеннего дождика. Зимней вьюги. Боится ранних весенних сумерек, когда вдруг вспыхивает душа. А пуще всего на свете боится – остаться наедине с собой. Вот почему при первой возможности оказывается среди каких-нибудь олухов, тянет горькую, слушает всякий вздор или распахивает свои двери перед любой залетной пташкой. У него отменные органы чувства. Он в темноте кромешной, египетской, различает решительно все предметы и слышит при этом все близкие шорохи и все далекие голоса. А как умеет он вспоминать! Он воскрешает все, что с ним было в детстве, в отрочестве и в юности, когда все еще ему пред-сто-яло. И супостату не пожелаешь этих роскошных воспоминаний! Ты давеча говорила о Чехове. Думаешь, он погас от чахотки? Черта с два! От своего одиночества. Впрочем, и от чужого – также. Люди этакой конституции кожей чуют, как холодно человеку. Не возражай. Я знаю: «борьба»… Делает честь твоей отваге. Но ты же призналась – сама, невзначай, – что будущего у тебя нет. А что ж такое эта вселенная без будущего – твоего, моего, – как не великое одиночество? И все-таки, все-таки есть спасение: ты – у меня, и я – у тебя. Там, где двое, там и надежда.

ВЕРА (с живостью). Надежда?

ДОРОГИН. Да, родная моя. Что наша жизнь? Одна надежда. Нет надежды – и жизни нет. Уедем. Я обещаю тебе вечную любовь – ты довольна? Вечную. До гробовой доски. Как в старых, чувствительных романах. «Они преданно любили друг друга, и оба умерли в один день». Заманчиво? Что может быть лучше! Но до этого печального часа – головы на одной подушке. Твои волосы – на моей щеке. Весь наш срок. Я состарюсь, а ты не заметишь. Не увидишь никаких перемен. Ни морщин, ни складок, ни первой плеши, ни единого признака увядания. И станет попросту неразличимо, где ты, где я, мы будем – одно.

ВЕРА. Боже мой, какое несчастье…

ДОРОГИН. Черт бы нас взял! И поделом! Как туп, бессмыслен, бездарен мир, ежели час своей гениальности мы сами называем несчастьем! Ведь мы родились для этой минуты. И жили лишь для нее одной. Хочешь переменить все на свете и даже этого не поняла.

ВЕРА. Андрей Николаич, простите меня.

ДОРОГИН. О чем ты, маленькая дуреха? Я полюбил. Это раз бывает. Может быть, у одного из тысячи. Или даже – из миллиона. Должно случиться невероятное, должны совпасть какие-то атомы, особое расположение звезд, чтоб человек очнулся богом. И только подумай, сколько ближних женятся, любятся, размножаются, и все это – ничего не значит. Кислые, смешные союзы с унылой возней на простынях. Всему этому цена – двугривенный. А мне сейчас воздуха не хватает – от нежности, жалости, от тоски. Смотрю на тебя – ревел бы в голос. Как баба. Если бы только мог.

ВЕРА. Я – тоже. И страшно, и стыдно. Но – правда. И бесконечно хочется жить.

ДОРОГИН. Мы не расстанемся. Ни на миг.

ВЕРА. Дайте мне ваши руки. Вот так. (Касается их губами.)

ДОРОГИН. Дурашка моя… Сошла с ума… Пальцы у тебя – ледяные.

Совсем темно. Они приникли друг к другу и стали неразличимы. Далекий гудок и стук колес.

ВЕРА. Попробуйте хотя б задремать. Слишком много для первой встречи. Любит потешаться судьба. Вчера еще я моталась по улицам, не знала, где мне найти прибежище, не знала, что вы есть на земле. А вы в это время изобретали какой-нибудь развеселый сюжет и морщили лоб, как Эдисон. Обедали в городском саду, пили вино и размышляли, как лучше провести вечерок. Господи, куда мне деваться, у тебя в самом деле родное лицо. Слышишь, я говорю тебе «ты». Невероятно, как я осмелилась. Большая дерзость с моей стороны. А ведь слыла воспитанной девочкой. И обратиться подобным образом к человеку, который годится в отцы! Подумать, я еще не жила, а ты уже был отпетым бродягой. Где только не носило тебя, пока я росла, ходила в гимназию! А дальше и вовсе – где юг, где север? Две жизни – и ни единого звенышка, которое смогло б их сплести. Твою – открытую, мою – погребенную. Все разно, все розно, от дела до мысли. Все розно, и – никого родней. Так странно, ты рядом, и, чтоб коснуться, не нужно даже рукой шевельнуть, а наши жизни плывут над нами, не смешиваясь, как две реки. Так страшно – наши дыханья слиты, а нас относит все дальше, дальше. Тебя от меня, меня от тебя. Вот я тебя и заговорила. Вот и убаюкала. Спи.

Долгая пауза. Робкая светлая полоска проникает в комнату. И вслед за ней такой же робкий шумок пробуждающегося города.

Светает. Право слово, светает… (С неопределенной усмешкой.) «На святой Руси петухи поют. Скоро будет день на святой Руси». (Торопливо собирается, вновь внимательно разглядывает вчерашний листок, потом рвет его на мелкие кусочки. Подходит к Дорогину, долго смотрит на него.) Боже неублажимый… Сверх мер… (Прижавшись к нему, чуть слышно, но внятно.) Слушай. Запомни, что я скажу. Ты слышишь меня?

Не открывая глаз, Дорогин не то наклонил голову, не то кивнул.

Только запомни: меня зовут Надежда. На-деж-да. (Едва коснувшись губами его лба.) Так не забудешь? Прости меня. (Уходит в прихожую.)

Доносится легкий стук затворившейся двери. Голоса становятся все отчетливей. Кричат разносчики, продавцы, старьевщики, мальчишки-газетчики. Приветствуют друг друга соседи. Стало людно и шумно.

ДОРОГИН (открывает глаза). Вот это мило. Можешь представить, совершенно уверен, что мы беседуем. Явственно слышу твое сопрано, на самом деле – сковал Морфей. Скан-дал-с. Ты где, китайский фонарик? (Проходит по комнате, заглядывает в прихожую.) Не видно. Куда ж это она выскочила… дурашка? Не пойму. Будем ждать. (Старается держаться спокойно, но это ему дается с трудом.) Ого! Вот-вот, половина десятого. Господин председатель Судебной палаты меня бы решительно осудил. Он уж идет вершить правосудие, а я до сих пор глаз не продрал. (Внезапно останавливает себя.) Постой, какое там было число? В ее листке?.. Девятьсот тридцать. (Медленно.) Олух. Не девятьсот, а девять. Девять тридцать. Половина десятого. И улицы… Екатерининская. Пантелеймоновская, синий кружок – 5 г. Господи! Как все просто! Пятая гимназия. Только-то. А в самом конце – Тюремная площадь. Это ж его каждодневный путь! АУ – Александровский участок. Черный кружок. Ну разумеется!.. Судебная палата. Фу, дьявол!.. (Бьет себя по лбу.) Она запрещала мне поминать его детей! Помешаться можно… Что она мне сказала? Ночью? Она мне что-то сказала… (Твердо.) Надежда. (Ошеломленно.) Какая надежда? На что? На кого?