Текст книги "Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания"

И вдруг, точно очнувшись, торопливо приводит себя в порядок и, опрокидывая по пути стулья, устремляется к двери. И уже на пороге его останавливает странный звук – грозный, гулкий, похожий не то на хлопок, не то на сильный короткий стук. И сразу – беспорядочные тревожные возгласы, сливающиеся в яростный, безжалостный рев. А сквозь него – звенящий, едва узнаваемый голос, то ли крик, то ли зов. На какой-то миг Дорогин застывает, схватив голову руками, вслушивается, глядя перед собой точно остекленевшими глазами. Потом стремительно выбегает. Мало-помалу рев все глуше, все дальше свистки, цокот копыт, их поглощает все более крепнущий голос утреннего города, и слышно, как с хрипотцой напевает уже знакомый мотив граммофон: «Нам по пути, вы не пожалеете.

Ха-ха-ха».

Занавес.

1985

Развязка

25 февраля 1918 года. По календарю – зима, но одесский воздух веет весной. В доме Андрея Николаевича Дорогина после событий, отраженных в «Пропавшем сюжете», не произошло каких-то существенных перемен. Тот же аскетический стиль, что и двенадцать лет назад. Сейчас хозяин намерен поужинать. Вроде бы все уже на столе, но нет… отсутствует наиважнейшее. Дорогин вынимает из шкафчика недавно початую бутылку, располагает ее в самом центре, заправляет за воротник салфетку. В этот миг и раздается звонок. Лицо Дорогина выражает и удивление, и недовольство. Идет в прихожую. Оттуда доносятся невнятные голоса. Возвращается с худой пожилой женщиной в черном.

ДОРОГИН. Прошу вас, сударыня, в апартаменты. Вам нужен я, вы в этом уверены?

ГОСТЬЯ. Если вы Андрей Николаич Дорогин, то – безусловно.

ДОРОГИН. Присядьте, сударыня. Надеюсь, я вас не слишком смутил таким старомодным обращением? Нынче в ходу слово «гражданка». Совсем как в Париже в веселые дни Великой французской революции, когда монарха гильотинировали. Есть, впрочем, и обращенье «товарищ», но мы для него недостаточно коротки.

ГОСТЬЯ. Как вам привычней. Сойдет и «сударыня». Меня зовут Ангелина Петровна.

ДОРОГИН. Отменное благородное имя. Чему обязан и чем могу вам служить?

ГОСТЬЯ. Ваш адрес я получила из рук некой Надежды Григорьевны Глебовой. Лет этак двенадцать назад ваш давний приятель по имени Марк направил к вам девушку, даже девочку – при встрече она назвала себя Верой. (Он молча смотрит на нее, не прерывает.) Надежда Григорьевна понимала – не ей одной вы давали пристанище, за столько лет могли и забыть. Она сказала, что если я дам вам эту газету, вы ее вспомните. Но осторожней – с течением времени бумага превратилась в лохмотья, может рассыпаться на клочки. Здесь обнародован приговор, вынесенный Надежде Глебовой за совершенное злодеяние – за покушение на сановника…

ДОРОГИН (наклоняя голову). Председателя Судебной палаты. Спрячьте газету. Точно такая же есть у меня, и я сохранил ее. Не знаю, что сказала вам Вера, но вряд ли то, что я мог забыть ее.

ГОСТЬЯ. На всякий случай. Чего не случается? Впрочем, она была убеждена, что вы помните.

ДОРОГИН. Что значит «была»?

ГОСТЬЯ. Вера, как вы ее называете, верней – как она тогда назвалась, – переселилась в мир теней.

ДОРОГИН. Верочка?..

ГОСТЬЯ. Ее больше нет.

ДОРОГИН. Я пробовал ее отыскать. Куда-то писал, просил отозваться, в ответ не получил и строки.

ГОСТЬЯ. Надеюсь, простите мне эту весть. В каждом из нас хватает твердости перенести чужую смерть. (Пауза.) Я вам испортила настроение. Вы только что присели поужинать.

ДОРОГИН (выдергивает салфетку из‑за ворота). Вы правы, Ангелина Петровна. Мы замечательно устроены. Хороним родителей, братьев, сестер, хороним друзей, хороним подруг и, как выясняется, выживаем. Твердости в нас, действительно, больше, чем у египетских пирамид.

ГОСТЬЯ. Да, жаль ее. Правда, за эти годы жизнь подешевела в цене. Война, мятежи, династия пала. Только и делаем, что теряем. Теперь, говорят, потеряли Россию. (Пауза.)

ДОРОГИН. Где вы с ней виделись?

ГОСТЬЯ. На колесухе. На каторге, попросту говоря. Где же еще, Андрей Николаевич?

ДОРОГИН. Так вы – оттуда?

ГОСТЬЯ (усмехнувшись). По мне – незаметно?

ДОРОГИН. Простите, Ангелина Петровна. Чем я могу вам быть полезен?

ГОСТЬЯ. Завтра вечером я покину ваш город. А также – страну. И – навсегда. Просьба моя совсем такая ж, как у нашей общей знакомой, – позволить остаться у вас до утра. Кроме вас, мне не к кому обратиться, появляться же в номерах мне не надо. На то у меня свои причины. Надежда Григорьевна, или Верочка, как вы привыкли ее называть, сказала мне, что вы не из тех, кто отказывает в ночлеге, к тому ж на такой недолгий срок.

ДОРОГИН. Разумеется, Ангелина Петровна. Можете смело располагать – и мною, и этим скромным жилищем.

ГОСТЬЯ. Благодарю вас. Я понимаю, что приютить юную лань много приятней, чем старую женщину. Считайте, что вы приносите жертву в память о той, что здесь побывала.

ДОРОГИН (скрывая раздражение). Сударыня, никаких жертв. Жертвы – не по моей части. И той, которая здесь побывала, я это пытался растолковать. К несчастью, я не был ею понят. (Короткая пауза.) Вы изучаете мой чертог. Прошу прощения за беспорядок.

ГОСТЬЯ. Я просто смотрю, как живут юмористы. Слыхала от Надежды Григорьевны: вы мастер по части веселых сюжетов.

ДОРОГИН. Юмора с тех пор поубавилось. Во мне и в России – в нас обоих. Правда, остается привычка. Не столько замена, сколько инерция. Наматывает время на палец. Вот ваша постель, а вот и ширма, которою можете заслониться. Сейчас же прошу разделить мой ужин.

ГОСТЬЯ. Благодарю вас, вы очень добры. Она не однажды вспоминала, как вкусно вы ее накормили.

ДОРОГИН. Увы, Ангелина Петровна, в те дни стихия народная лишь накапливала свою историческую мощь. Теперь же, когда она в полном цвете, снабжение заметно ухудшилось. Впрочем, что Бог послал, чем богаты и прочее, что говорят в этих случаях.

ГОСТЬЯ. Поверьте мне, я неприхотлива. Что-нибудь влажное найдется?

ДОРОГИН. Что вы имеете в виду?

ГОСТЬЯ. Водку я имею в виду.

ДОРОГИН. Ах, вот что. Этот продукт – в наличии.

ГОСТЬЯ. Налейте. Заодно и помянем. Вашу Верочку и мою Наденьку.

ДОРОГИН (поднял стакан, но не выпил). Немыслимо.

ГОСТЬЯ. Что, Андрей Николаевич?

ДОРОГИН. То, что ее больше нет. Немыслимо.

ГОСТЬЯ. Но отчего же? Вы только вспомните, какою была эта пичужка. Нечего сказать – каторжанка. По-вашему, она могла это выдержать?

ДОРОГИН. По-моему? Да. Она – могла. Больше того, я был уверен.

ГОСТЬЯ. Напрасно, напрасно, вам так казалось. Там выжить могут такие, как я. Мрачные жилистые старухи. Которые ничего не ждут. Не видят снов. Не насилуют памяти. И не бормочут стихов наизусть.

ДОРОГИН. Не спорю, Ангелина Петровна. Достаточно на вас поглядеть, чтобы представить ваши возможности.

ГОСТЬЯ. Что вы знаете о моих возможностях?

ДОРОГИН. Догадываюсь, что они велики. Пожалуй, даже – неограничены. Ох, не смотрите так на меня. Делается не по себе. Вашим взглядом можно открыть бутылку.

ГОСТЬЯ. Зачем же, если она открыта? Вот кабы мы ее с вами достали со дна морского – другое дело. Нашли бы в ней привет обреченных.

ДОРОГИН. Мороз по коже… Ваше здоровье. У вас поэтический угол зрения. Не зря оно проникает вглубь. Вы, верно, любительница стихов. Не меньше Верочки.

ГОСТЬЯ. Наблюдательны. Но все это было в другой моей жизни.

ДОРОГИН. Божусь, что и теперь вы их помните.

ГОСТЬЯ. «Вот – мои воспоминанья: прядь волос, письмо, платок. Два обрывка вышиванья. Два кольца и образок».

ДОРОГИН. Багаж не больно обременительный.

ГОСТЬЯ. Он тяжелей, чем вам представляется.

ДОРОГИН. Прошу прошения. Мне бы понять, что с этим куплетцем нечто связано.

ГОСТЬЯ. Юность моя, Андрей Николаич. Вполне довольно, чтоб повторять этот куплетец с особым чувством.

ДОРОГИН. Еще раз прошу меня извинить. Я поздно прочел господина Случевского, которого вы мне продекламировали. Моя юность была не схожа с вашей. Поэзии в ней не было вовсе.

ГОСТЬЯ. Она мне рассказывала.

ДОРОГИН. В самом деле?

ГОСТЬЯ. Она любила о вас говорить.

ДОРОГИН. А не рассказывала о том, как стал я искать пропавший листок, чтобы прочесть ей один сюжет, и вдруг наткнулся на бумажонку со странными цифрами и кружками, как вскинул свои изумленные очи и увидел в ее розовых пальчиках некий предмет. И черное дуло, глядящее на меня в упор.

ГОСТЬЯ. Я пользовалась ее доверием и слышала об этой истории. Нельзя отрицать, что ваше знакомство было из ряда вон…

ДОРОГИН. Тем более что тут же оно могло оборваться.

ГОСТЬЯ. Бедняжка. Но все же вы уцелели. О вашей гостье не скажешь и этого. Нашли вы потом тот пропавший листок?

ДОРОГИН. Еще бы. Лежал перед самым носом.

ГОСТЬЯ. Пропавший и найденный вновь сюжет. «Потерянный и обретенный рай».

ДОРОГИН. Мильтона вспомнили? Слишком звонко для завалящего юмориста. (После паузы.) Что она вам еще говорила?

ГОСТЬЯ. Еще она говорила о том, как ранним утром, перед уходом, смотрела долго на ваше лицо, пока вы спали, и понимала, что это лицо ей стало родным. (Усмехнувшись.) О страшном, о черном не говорят. В особенности, на колесухе. Похоже, что вы были ей дороги.

ДОРОГИН. Ах, Боже правый!.. Неудивительно, что она помнила обо мне. Я был последним человеком ее свободы. Так оно вышло. После меня началась Голгофа. Но – дорог… Вы говорите – дорог? Я должен был встать на ее пути, не дать ей ступить за порог, не пустить. Должен был не спускать с нее глаз. Пусть я не знал, но что-то же чувствовал. Но оказалось, не чувствовал, нет! Заснул. Как бессмысленное бревно. И не проснулся даже тогда, когда она прощально смотрела. Я дал ей уйти – на смерть и муку. Подобный фрукт не может быть дорог.

ГОСТЬЯ. Женщины – страшные существа. Выпьем-ка, Андрей Николаич, за то, чтобы вы обрели равновесие. Она мне сказала, что именно так вам удалось ее отрезвить, когда она чуть вас не пристрелила.

ДОРОГИН. Сочный глагол.

ГОСТЬЯ. Точный глагол. Им-то и жгут сердца людей. (Осушила стаканчик.) Что вы так смотрите на меня?

ДОРОГИН. Похоже, Ангелина Петровна, вы человек очень серьезный.

ГОСТЬЯ. Не поясните ли, что вы вкладываете в эту столь лестную аттестацию?

ДОРОГИН. Лишь то, что окажись вы тогда на месте той девочки, вряд ли я смог бы нынче вас принимать у себя. Не стоит пить за мое равновесие. Выпьем за русскую революцию.

ГОСТЬЯ. Я думаю, юмористу уместней найти для тоста иной предмет.

ДОРОГИН. Но отчего же? Ведь цель революции, как ведомо, – идеальное общество. А кто его лучше изобразил, чем мой собрат Джером Ка Джером? Члены его идеального общества гения распознавали в младенчестве и, распознав, швыряли с обрыва, не дав ему прожить и двух дней. И были, разумеется, правы – там, где гений, там не может быть равенства. А без равенства – нет идеального общества. И вообще – обнаружить гения в высшей степени вредно для самочувствия, не говоря уж о самосознании. Крайне обидно, черт побери. А посему – долой вундеркиндов! С обрыва! Скатертью им дорога.

ГОСТЬЯ. Ваш остроумный британский коллега вряд ли достаточно авторитетен. Англичанам не удалась революция.

ДОРОГИН. Не удалась. И в том их удача. Революция – слово амбициозное и прельстительное, но символическое. Проще сказать, его репутация не соответствует его сути. Однажды зависть, нужда и злоба смешиваются в этакий ерш – и вот оно: мечты воплощенье! Прежняя жизнь была неразумна, вдоволь и скуки, и рутины, но были свои ручейки и пригорки. Всякие масленицы и святки. Где они? Не видать, не слыхать. Это простак Некрасов так думал, что вынес достаточно русский народ. Ошибочка-с. Отнюдь недостаточно.

ГОСТЬЯ. Не доблесть – поерничать над тем, что людям хочется справедливости.

ДОРОГИН. Опять символическое словцо. Друг мой, одна справедливость у жертвы, совсем другая – у палача. Одна – у Творца – y того, что на небе, и у того, что на земле, и совершенно иная – у цензоров. Не смейтесь, и Бог подлежит цензуре.

ГОСТЬЯ. Чьей же?

ДОРОГИН. А хоть бы – и нашей с вами. Мы ведь все время хотим исправить его раздражающие просчеты этаким красным карандашом. Не зря же у карандаша цвет крови.

ГОСТЬЯ. Все-то мы задним умом крепки. Что до меня и моих товарищей, мы были глупой рыцарской кучкой. Мы не хотели взойти на вершину по спинам несчастной толпы как по лестнице, вроде вашего давнего приятеля по имени Марк и всей его шайки с этим непогрешимым Буддой.

ДОРОГИН. Непогрешим только римский папа. Будда – это Ульянов-Ленин? Вот уж на Будду он не похож. На мой взгляд, переполнен страстями.

ГОСТЬЯ. Нет спора. Однако ж его приверженцы именно так на него взирают.

ДОРОГИН. Все идолопоклонники сходны. Благоговейны и нелепы.

ГОСТЬЯ. Еще нелепей мои друзья, которые искренне полагали, что Учредительное собрание хоть что-то для него означает. Будто для этого господина что-нибудь священно и важно. Мы тут вели себя, как Гавроши – «ты отнял жизнь – отдай свою» – голову в петлю, грудь под пулю, – а он сидел под швейцарским солнышком и ожидал, выжидал, поджидал. Я-то в нем никогда не обманывалась. Ни в нем, ни в его оруженосцах. Кстати, как поживает ваш Марк?

ДОРОГИН. Он, знаете, чрезвычайно вознесся. Являет собой нашу новую власть. И даже носит титул диктатора.

ГОСТЬЯ. О, это ругательное слово теперь у них высший знак отличия.

ДОРОГИН. «У них…» А у вас, Ангелина Петровна? Нет, Бога ради. Не возмущайтесь. Вы еще не были в победителях. Все революционные люди не могут не любить диктатуры. Еще они непомерно охочи уподоблять свое время Античности, себя же каким-нибудь римским героям и древнегреческим полубогам. Ваши предшественники – декабристы – тоже назначили Трубецкого диктатором – надеюсь, вы помните? Очень прилипчивая бацилла.

ГОСТЬЯ. Как же не помнить? Но Трубецкой, став диктатором, не явился на площадь.

ДОРОГИН. А был ведь доблестный офицер. Что доказал Наполеону. Просто он раньше других очнулся и понял, что эта игра бесплодна. А кроме того, любил жену. Она была француженка, прелесть, стоила любой диктатуры. Но Марку этого не понять. Тем более он-то возрос на площади. И, словно памятник на колесах, переезжает с одной на другую. В нем, знаете, открылся трибун. Так это, верно, происходило в Париже, в восемнадцатом веке. А чем Одесса хуже Парижа? Здесь тоже в крови шипит шампанское. И тоже нужен свой Мирабо. Благо у нас, что ни день, то митинг.

ГОСТЬЯ. Да, вот и завтра. Во дворце Нарышкиной.

ДОРОГИН. В самом деле? А вам и это известно?

ГОСТЬЯ. Афишки висят. Газеты пишут. Завтра в полдень. И диктатор ваш выступит. (Усмехнувшись.) Диктаторы, вроде, не жалуют сборищ – не зря Учредительное собрание они немедленно разогнали, – но к митингам весьма благосклонны.

ДОРОГИН. Еще бы! Парламент – не наше блюдо, а митинг у нас – почти обряд. Возьмите новгородское вече или хотя бы сельский сход. Митинг, Ангелина Петровна, есть дар России всему человечеству. Ее историческая отдушина. В митинге Русь себя осознала, прочувствовала и обрела. Подумайте сами, высокочтимая. Прежде властители были в тумане. Не то они люди, не то миражи. Властители судеб – во дворцах. Властители жизней тоже не близко – где-то там, в Третьем отделении. Властители дум – у себя в поместьях либо, напротив, в иных местах. Как говорится, не столь отдаленных. Ни взглядом, ни рукой не достать. Теперь же, вот они – перед нами. В столь упоительной осязаемости. Да ты и сам, взиравший на них из праха, можешь взлететь над ближними, подобно орлу или другой, столь же высокомерной птице. Хватило бы глотки и самозабвения. Что ж удивляться тому, что диктатор больше не прячется от толпы? Чтоб повести ее за собой, с нею надо предварительно слиться.

ГОСТЬЯ. Жаль, что ваш город не уберегся от этого русского поноса. Тут все же была своя особость.

ДОРОГИН. Да, город был со своей начиночкой. С этаким вызовом обиходу. Был в нем и свой бандитский шик, свой запах, степной бессарабский воздух. И люди были с перцем и солью. Женщины здесь были бедовые, готовые по первому зову на эскападу и авантюру. Идешь, а навстречу – нечто загадочное, смуглое, со звенящей стрункой, этакий палестинский вальс, жизнеопасная Агарь, спустившаяся с библейской пальмы. Теперь это все куда-то делось. Революция, как обнаружилось вскоре, предпочитает единый цвет. Единый же цвет неизменно сер, даже когда по виду – красен. Все иное, Ангелина Петровна. Где все, кто здесь жил безрассудно и молодо? Грустно. Но ничего не поделаешь. Сберечь легкомыслие в нашем отечестве, да и вообще в этом мире – замысел славный, но безнадежный. (Помедлив.) Так, значит, вы бывали в Одессе?

ГОСТЬЯ. Надя рассказывала о ней. Она ощутила в первый же час несхожесть с нашей уездной Русью. Все это так не совпадало с жизнью, которой она жила. Даже поймала себя на том, что ей хотелось бы здесь остаться.

ДОРОГИН (почти с яростью). О, «ей хотелось»! Разве же можно делать то, что нам хочется?.. «Ей хотелось»… А надо было – встать на заре, тихонько уйти из этого дома, оставить меня одного на свете – и все для того, чтобы пристрелить, как вы недавно изволили выразиться, председателя Судебной палаты. Функцию, бирку, отца семейства! И им обоим еще повезло. Он выжил, хоть остался калекой, она же избежала удавки. Отсрочка на несколько каторжных лет. Особенно ей повезло с наставниками. Они научили ее бескорыстию избранных душ, черт бы их взял: «Пусть в этом времени меня нет, это значения не имеет. Да будет радостен мир без нас, с нами он – свалка, без нас – Аркадия-с! Слава почве, в которой гниет наш прах».

ГОСТЬЯ. Похоже, вам нравится этот мир?

ДОРОГИН. А у него есть свои достоинства.

ГОСТЬЯ. Не назовете?

ДОРОГИН. Я в нем живу. И он меня и таких, как я, кормит, поит, дает нам приют. А кроме того – солнце и тень. Любовь женщины. Страсть мужчины. Немного. Но и не так уж мало. Бескорыстие – отменная вещь, самоотреченье – похвально, однако ж почтенна и благодарность.

ГОСТЬЯ. Мне остается лишь позавидовать. Вам, оказывается, достался на диво удобный и добрый дом.

ДОРОГИН. Нет, милая Ангелина Петровна, я вижу его несовершенства, хоть зрак мой не так остр, как ваш. Любое множество жизнеопасно, что наше, что завтрашнее – каждое-с! Я пытался ей втолковать в ту ночь, что множество мгновенно утрачивает свою принадлежность к роду людскому и обнаруживает свое скотство. Но ночь оказалась коротка, и мы с нею потеряли головы и всякую способность понять, что надо делать, чтобы спастись. Я нес какую-то околесицу: надо сбежать куда подальше, укрыться на каком-нибудь острове, ну, например, на Мадагаскаре. Слышали б вы, какими словами я расписывал этот Мадагаскар, как разукрашивал его прелести. Бухты, горы, тлеющие вулканы… Искушал крокодилами и лемурами. Что толку? Мы с нею оба знали, что нам не сбежать и нигде не скрыться. И я заснул, а она ушла. Само собой, чтоб переделать отечество и осчастливить своих сограждан. Наставники были серьезные люди.

ГОСТЬЯ. Очень я вам не нравлюсь, Андрей Николаевич?

ДОРОГИН. Вы вовсе не обязаны нравиться. Ни мне, ни кому-либо еще. Нисколько не сомневаюсь в том, что вами следует восхищаться. Равно как нисколько не сомневаюсь: такие, как вы, ее погубили. Простите, коли я вас обидел.

ГОСТЬЯ. Такие, как я, не обижаются. Не проще ли показать мне на дверь?

ДОРОГИН. Увольте. Столь театральный жест, к тому же взятый из мелодрамы, не для автора забавных сюжетцев. Уж лучше выпьем еще немного, чтобы вернуть равновесие духа.

ГОСТЬЯ. Навряд ли оно вернется. (Подняв стаканчик.) За что?

ДОРОГИН. Во всяком случае, не за то, что мы с вами сделали в этой жизни.

ГОСТЬЯ. Тогда за то, о чем мы мечтали. Каждый по-своему.

ДОРОГИН. Тоже не тянет. Бесспорно, мечтатели оживляют наш заболоченный ландшафт. Такие голубые цветки. Однако ж, когда они распускаются, запах становится угрожающим. Выпьем за наш недолгий срок. (Молча пьют.)

ГОСТЬЯ. Я вас не слишком обеспокою, если позволю себе закурить?

ДОРОГИН. Отнюдь нет. Пристрастие благородное. Располагающее к раздумью.

ГОСТЬЯ. Я напрочь прокурила свой голос, но без курева обойтись было трудно. Ну да шут с ним, с моим сопрано. Старой кляче ни к чему колокольчик.

ДОРОГИН. Сурово изволите изъясняться.

ГОСТЬЯ. «Такие, как я», Андрей Николаич, изъясняются без околичностей. Таких, как я, переехал поезд. И то, что мы живы, – все это видимость. Поэт Случевский, знакомый вам, похоже, угадал наше будущее. (С усмешкой.) «То будет ломаный народ борцов-полукалек. Тех, кто собой завалит вход в двадцатый, в лучший век». (После паузы.) А жив ли еще ваш граммофон?

ДОРОГИН. Вы знаете о моем граммофоне?

ГОСТЬЯ. Я знаю все и не только о нем. Пропавший сюжет вспоминается чаще, чем уцелевшие сюжеты. Чаще, резче, во всех подробностях.

ДОРОГИН. Вы правы. Мне это очень известно. Да, сударыня, граммофон мой жив. И все еще хрипит помаленьку.

ГОСТЬЯ. Я бы не прочь его послушать.

ДОРОГИН. Извольте-с. Вот недурная мелодия. Рожденная, кстати, на этих улицах. (Заводит граммофон.)

ГОСТЬЯ. Да, в самом деле, славная песенка. Такой незатейливый голосок из вовсе неизвестной мне жизни. (Пауза.) Вы одиноки?

ДОРОГИН. Как каждый из нас.

ГОСТЬЯ. Я имела в виду другое.

ДОРОГИН. Ах, «два кольца и образок»? Нет-с, ни в законном не состою, ни в морганатическом, ни в гражданском. Являлся соблазн согреть эти стены – таким самодельным камином в халатике. Но мысль о том, что в этот камин придется подбрасывать дровишки, чтоб он не чадил, меня укрощала. Слишком я бит, чтоб хранить очаг. И впереди – помойка старости в запущенном облысевшем доме. Кроме нее мне нечего ждать. Как видите, Ангелина Петровна, не только вас – и таких, как я, иной раз переезжает поезд.

ГОСТЬЯ. Не верится. Вы еще хоть куда. «Готовы к поединку в любое время дня». Помните песенку о блондинке?

ДОРОГИН. Какой еще, осмелюсь спросить?

ГОСТЬЯ. Уже забыли? О кроткой блондинке, но тем не менее полной огня?

ДОРОГИН. О, Господи! И о ней рассказала? Представьте себе, блондинка цела.

ГОСТЬЯ. Так познакомьте с ней и меня.

Дорогин внимательно смотрит на нее, находит пластинку, нерешительно ставит ее на диск. Оба слушают.

ГОСТЬЯ. «Я кроткая блондинка, но полная огня. Душа моя – не льдинка. Взгляните на меня». Именно так. Именно так. Явилась к вам кроткая блондинка. Наутро ей предстояла акция. И вы радушно ее угощали и ужином, и граммофоном. «Нам по пути, вы не пожалеете… Вы не посмеете мимо пройти». Вы мимо и не прошли. Так и было.

ДОРОГИН (чуть слышно). Достаточно.

ГОСТЬЯ. Как ее к вам потянуло… И в эту же ночь она стала вашей. Вот уж поистине ночь рубежа. После нее – тьма-тьмущая, каторга. А до нее – детство, воля, девичество. Вы сделали из девочки женщину. Нелегкий подвиг. Что удивительного, что после него вас сон сморил?

ДОРОГИН. Верочка…

ГОСТЬЯ. Я, уходя, сказала: «Запомни, меня зовут Надежда».