Текст книги "Кутузов"

X

После, того как Ахмед-паша рискнул-таки переправиться через широкий, хотя и порядком обмелевший, Дунай, в Молдавской армии перестали понимать действия своего командующего. Солдаты судили-рядили за артельным котлом, пока на них не прикрикнет старый фельдфебель, офицеры говорили за спиной высшего начальства, а генералы не стеснялись высказывать свое недоумение самому Михаилу Илларионовичу, но результат был один и тот же: все шло так, как хотел Кутузов.

Турки, едва ступив на левый берег Дуная, сразу в ту же ночь стали окапываться. Это была их всегдашняя излюбленная тактика. Турки придерживались ее всегда, если даже, как здесь, на пустынном берегу, некого было заставить рыть окопы и приходилось работать не только самим янычарам, но и спагам.

Никто не мог бы сказать, что турки поступают неверно. Пока что на левом берегу их собралось мало и они были вынуждены прежде всего подумать об обороне.

И турки усердно окапывались.

Генерал Булатов, поспешивший с пятью батальонами к месту переправы, хотел было сбросить басурман в реку. Он настойчиво три раза ходил в атаку, но ему не удалось окончательно опрокинуть врага: мешал сильный огонь удачно поставленной на высотах правого берега турецкой артиллерии. («Не иначе как хранцуз им поставил, сами не догадались бы!» – говорили, осердясь, солдаты.) Турки пристрелялись, и их огонь преграждал дорогу русским.

Уже утром Булатов намеревался в четвертый раз попытать счастья («Неужто не выкурим его, басурмана окаянного?»), но в эту минуту как раз приехал на своем белом тихом мекленбуржце Михаил Илларионович. К удивлению всех, он отменил атаку.

– Пусть их переправляются! Побольше бы перешло на наш берег! – спокойно сказал Кутузов.

Это было всем понятно – Кутузов жалеет народ, а с другой стороны, он, пожалуй, прав: пусть басурман переправится побольше, чтобы покончить с ними одним ударом!

Но прошел день, и другой, и третий, а Кутузов не шел в атаку.

Турок на русском берегу уже собралось много – целая армия с десятком пушек. Османы настойчиво окапывались – только блестели на солнце лопаты и кирки.

А Кутузов не предпринимал ничего. Правда, он привел сюда из Журжи свою, не бог весть какую большую – тысяч в десять – армию. Но пушек все-таки насчитывалось до сотни, солдаты были те же, что два месяца назад прогнали от Рущука всю турецкую армию, превышавшую русских по численности в четыре раза.

А здесь турок было вдвое меньше, чем у Рущука, так чего же медлить?

Но командующий вместо наступления приказал… рыть редуты.

Турки роют и днем и ночью, и русские не отстают от них.

Конечно, любой мушкатер или егерь мог сказать, что русский редут строился с большей смекалкой и расчетом, чем турецкий окоп: редуты поддерживали, защищали друг друга фланкирующим огнем. Редуты охватывали полукольцом весь турецкий лагерь, спускаясь к самому Дунаю, в тростники, так что турецкая кавалерия не смогла бы выбраться из них и заехать в тыл русским.

Цепь редутов тянулась на восемь с половиной верст, так говорили инженеры.

Но зачем все это?

Не проще ли сразу разделаться с турками, ударив на них, прижатых к широкой реке?

От пленных русские знали, что турки терпят лишения и недовольны своей жизнью на левом берегу. Ведь здесь турки как ворона на колу: ни продовольствия, ни магазинов, ни фуража – все надо доставлять из Рущука по Дунаю. Лошади стояли на подножном корму. Холеные арабские кони анатолийской конницы худели от бескормицы, а русские – московские, киевские, тамбовские, могилевские – лошаденки ели сена вволю.

В четырех верстах от русского правого фланга, у деревни Малка, егеря, вспомнив прежнюю крестьянскую жизнь, складывали в стога сено. Дни еще стояли ясные, но приходилось уже думать об осенней непогоде.

Деревня располагалась на возвышенности и была хорошо видна туркам. И вот спаги не выдержали искушения. Большие толпы их на полном карьере пронеслись между еще недоконченными русскими редутами и устремились к Малке. Егеря, вооруженные только граблями и вилами, кинулись в деревню. Но из-за пригорка выскочила лава стоявших наготове казаков. Они с гиканьем и криком ударили во фланг спагам.

Не удалось арабским скакунам поесть душистого сенца!

Вот тут бы и воспользоваться замешательством и страхом, которые внесли с собой в турецкий лагерь уцелевшие от казачьих сабель и пик спаги, – и ударить по туркам. Но все кончилось только кавалерийской сшибкой.

Каждый день у русских с турками, как у добрых соседей, происходили размолвки. И всякий раз командование не позволяло разойтись как следует штыку и сабле: командующий запретил превращать стычку в настоящий бой.

А так хотелось!

И было непонятно: почему нельзя?

Турки укреплялись, Кутузов не мешал.

Через неделю после высадки турки надумали строить в версте от своих ретраншементов большой сомкнутый окоп. Они, видимо, хотели, чтобы в этом отрезке можно было пасти лошадей.

Генерал Ланжерон приказал открыть по туркам, рывшим окоп, огонь из двадцати четырех орудий.

Артиллеристы оживились. Пехота тоже повеселела.

Но прошло не более часа, на батареи приехал сам Михаил Илларионович и громко и не весьма ласково – все слышали – сказал Ланжерону:

– Не тратьте попусту снарядов, генерал! Отставить!

И даже нетерпеливо замахал на канониров нагайкой. Потом, уезжая, Кутузов еще о чем-то говорил с Ланжероном.

Приказание главнокомандующего в одну минуту облетело и ошеломило всех:

– Не мешать туркам! А самим, не медля, в ночь построить против их окопа два редута!

Вот те на!

Ланжерон в недоумении развел руками.

– Нет ничего неприятнее, как иметь начальника боязливого! Уж лучше поменьше таланта, да побольше энергии! – запальчиво сказал он Булатову.

– Каменский не ждал бы, – поддержал его Булатов, – хотя, вечная ему память, Николай Михайлович был менее талантлив, чем Кутузов.

За последнее время командующий как-то изменился. Это видели все: денщик Ничипор, адъютант Кайсаров, племянник Паша Бибиков и все генералы, бывшие у Кутузова.

Михаил Илларионович все дни сидел у себя в палатке, не наведываясь, как бывало раньше, в полки.

Он вставал поздно, часу в десятом, не спеша завтракал, затем выслушивал рапорт дежурного генерала, подписывал бумаги, которые приносил Кайсаров. Так проходило до обеда. Обедал Михаил Илларионович долго, часа два, словно сидел у себя на набережной Невы в Петербурге, а не в двух шагах от неприятеля. После обеда отдыхал, чтобы, как он говорил, дать отдых больным глазам. И за обедом и на отдыхе все время молчал, думая о чем-то.

Резвой, лучше других знавший Михаила Илларионовича, понимал все это, но ни с кем не делился своими соображениями. Кутузов, видимо, старается протянуть время, к нему лучше не лезть с расспросами.

Но быстрый генерал Марков и наглый Ланжерон все-таки однажды не выдержали: пришли к Кутузову и стали убеждать его, что у турок, по сведениям лазутчиков, на этом берегу только тридцать шесть тысяч человек с пятьюдесятью пушками, а русских все-таки около двадцати и орудий больше ста. Они убеждали Михаила Илларионовича наступать, ручаясь за полный успех.

Кутузов сидел, по-стариковски сложив на животе руки, молчал, не перебивая генералов. А потом, когда они выговорились и стали уже повторяться, сказал по-украински:

– Не сшши трусить яблук, поки зелен!., посшють, еамi опадуть!

Генералы ушли недовольные.

– Почему он говорит, что мы трусим? – не понял француз. – Он сам трусит, а не мы!

– Э, нет, – недовольно скривился Марков. – «Трусить» – это по-украински значит «трясти». Кутузов говорит, что мы слишком спешим!

– Мы спешим, а он уж очень не торопится! Ну и пусть! Увидим, чего он дождется! – со злостью говорил Ланжерон, который считал себя умнее и талантливее этого старого кунктатора.

XI

Кутузов дождался-таки своего.

Михаил Илларионович давно задумал этот оригинальный план разгрома турецкой армии и никому не говорил о нем.

План заключался в следующем: когда большая часть турецкой армии окажется на левом берегу, перебросить небольшой корпус своих войск на правый и захватить с тылу турецкий лагерь у Рущука. Тогда турки на русском берегу окажутся в мешке.

Визирь выжидал, когда Измаил-бей выйдет в Малую Валахию, а сам, боясь дезертирства, постарался перевезти на русскую сторону побольше войск. Этим он ослабил свои силы у Рущука.

Кутузов, все время тщательно следивший за неприятелем, решил, что настала пора приводить свой план в исполнение.

Главнокомандующий вызвал генерала Маркова и, посвятив его во все, сказал:

– Возглавьте, Евгений Иванович, эту важную экспедицию. Ваша задача – занять высоты позади лагеря у Рущука. От успеха экспедиции зависит победное окончание всей кампании.

Вечером 29 сентября семитысячный корпус Маркова с тридцатью восемью орудиями двинулся из лагеря к переправе, которая была выбрана в восемнадцати верстах выше Слободзеи. Чтобы обмануть турок, Марков оставил палатки на месте.

Казаки, посланные на разведку, донесли, что на турецком берегу неприятельских разъездов вовсе нет. Турки не очень следили за своим берегом. Они никак не ждали, что русские снова станут переправляться на правый берег, который они сами оставили.

К вечеру 1 октября весь корпус Маркова, не замеченный турками, благополучно переправился через Дунай и стал на ночевку в пяти верстах от рущукского лагеря турок.

В ночь с 1 на 2 октября Кутузову не спалось. Хотя вечером к нему прискакал от генерала Маркова казак с известием, что все идет благополучно, но Михаил Илларионович все-таки тревожился: а вдруг Ахмед заметил переправу и послал гонца к Измаил-бею, чтобы он двинулся по правому берегу Дуная в тыл Маркову?

Чуть рассвело, а Михаил Илларионович был уже на ногах.

«Вот кажуть: „Одно око, а спать хоче“, а тут одно, i тое не спит!» – недовольно думал денщик Ничипор, которого генерал поднял ни свет ни заря.

Палатка командующего стояла на возвышенности, с которой был хорошо виден турецкий лагерь у Рущука.

Михаил Илларионович сел на складной стул и сразу же прильнул к зрительной трубе. Он боялся, не возвели бы турки за ночь укреплений в рущукском лагере. Не может быть, чтобы они так начисто прозевали переправу корпуса Маркова!

Но в турецком лагере все было по-прежнему: палатки, шатры, наметы, кони, верблюды, мулы, телеги, арбы, экипажи.

Лагерь еще спал. Только часовые и старики торговцы, которым по-стариковски не спалось, уже совершали утреннюю молитву, не предчувствуя близкой опасности.

Томительно тянулось время. Кутузов сидел один, то и дело поднося трубу к глазу: волновался.

Понемногу на обоих берегах начали просыпаться, но в рущукском лагере все было спокойно. По Дунаю от Рущука к турецкому лагерю на русском берегу, как всегда, сновали лодки, тянулись паромы, перевозившие провиант и фураж. Шла обычная жизнь.

«Любопытно, где-то сегодня визирь: в Рущуке или здесь, на нашем берегу?» – подумал Кутузов.

Возле командующего уже собрался его штаб. Офицеры сидели, стояли, ходили. Командующий молчал, и все молчали.

Только Ланжерон, пришедший позже других, беседовал в сторонке с генералом. Сабанеевым, маленьким, точно полковой барабан. Говорил он как будто вполголоса, но некоторые слова произносил так, что их слышали все:

– Я полагаю… Я предупреждал Маркова… Я советовал Михаилу Илларионовичу…

И вот дождались: с противоположного берега донеслись отдаленные выстрелы. Все сразу встрепенулись. Кто имел зрительную трубу, прильнул к ней. Остальные нетерпеливо расспрашивали: «Ну, что там? Что видно?» Денщик Ничипор, со щеткой в одной руке и генеральским парадным мундиром в другой, тоже вышел из палатки. Он стоял с ординарцем и, щурясь, силился рассмотреть, что происходит у турок.

Вот по дороге к лагерю заклубилась пыль. Вдоль Дуная мчались во весь опор всадники: должно быть, турецкие разъезды наконец наткнулись на Маркова и спешили предупредить своих.

Немного спустя в рущукском лагере поднялся переполох. Было видно, как с поля вели верблюдов, лошадей, как запрягали повозки и арбы, а кое-кто уже бежал пешком в Рущук.

Все пристально смотрели на дорогу:

– Когда же, когда покажутся наши?

И вот показались каре генерала Маркова. Издали они представлялись такими маленькими!

Не встречая сопротивления и видя улепетывающих, перепуганных спагов, пехота Маркова шла бодро, стройно, быстро. Через реку доносилась живая барабанная дробь.

– Как идут! Словно на параде!

– Молодцы!

– Вон впереди на коне сам Евгений Иванович!

– Суворовский герой! – говорили штабные.

Турок в лагере было еще втрое больше, чем наступающих русских, но тех, кто мог бы оказать сопротивление, нашлось не много. Все эти константинопольские риджалы, приехавшие насладиться победой над гяурами, купцы и маркитанты, ждавшие хорошей торговли, муллы, слуги пашей, обозники – все они не думали обороняться. Они бросали все и спешили поскорее унести ноги. Беспорядочный поток беглецов разлился по дорогам в Шумлу и Рущук.

Горсть храбрецов встретила русских у лагеря, но не могла устоять против грозной силы пяти каре Маркова: она гибла от ружейного огня и ядер полевой артиллерии, падала под ударами штыков и сабель.

Артиллеристы у орудий, стоявших на возвышенности, не знали, что и делать. Повернуть тяжелые пушки в сторону наступающих с тыла «неверных» не хватало времени. А долго защищаться ятаганами топчи не могли. Еще минута-другая – и турецкие пушки в руках марковских артиллеристов.

Кутузов приказал Маркову, захватив неприятельские орудия, тотчас же стрелять из них по лагерю турок на левом берегу.

Так и было исполнено. Блеснул огонь, другой, третий – прокатился пушечный гром. Марков бил по врагу из его же пушек.

– Ура! – крикнул Кутузов, размахивая шапкой.

Его радостный крик подхватили штабные, и он покатился от одного фланга русских редутов до другого.

XII

Кутузов был весел: все шло, как он задумал. Марков хозяйничал в визирском лагере, его артиллерия не переставая била из захваченных пушек по туркам, сидевшим на левом берегу. Туркам оставалось только прятаться от ядер в норы и ямы. Их небольшая артиллерия была быстро подавлена.

– Попал осман как кур во щи!

– А не спросясь броду не суйся в воду! – говорили солдаты.

Кутузов приказал Маркову не трогать Рущука, а только захватить все перевозочные средства на Дунае. Окруженные на левом берегу турки не могли бежать: у их пристани болтались лишь две-три небольшие лодчонки.

К вечеру генерал Марков прислал командующему трофеи: двадцать два знамени, булаву янычарского ага и первую партию пленных.

– Что, припасов в лагере много нашли? – спросил Кутузов у офицера, привезшего трофеи.

– Много, ваше высокопревосходительство. Кладовых пятьдесят с амуницией и порохом, склады с мукой и зерном, кофе. Экипажи, повозки, лошади, верблюды – все ихнее хозяйство. Всего полно!

– Потери у турок большие?

– Тысячи полторы.

– А наши?

– С десяток убитых и полсотни раненых. Майора Бибикова взяли в плен…

– Ах, Павлушка! – хлопнул себя руками по коленям сидевший перед палаткой Кутузов. – Как же это его угораздило?

– Слишком вырвался вперед, анатолийцы сшибли с коня и увезли в Рущук.

– Да, нехорошо! – забеспокоился о племяннике Михаил Илларионович. – Но жив?

– Жив, жив, ваше превосходительство!

– Тогда ничего. Авось выменяем: вон у нас сколько добычи! – посмотрел Кутузов на разношерстную толпу турок, сгрудившихся в стороне.

Среди пленных особенно выделялся пожилой, круглый как шар, турок. Он смотрел исподлобья и не мог унять дрожь коротеньких рук, сложенных на животе: так, очевидно, он трусил.

– Кто вон тот, как арбуз? – спросил командующий.

– Это, ваше высокопревосходительство, заведующий всей их продовольственной частью.

– Недаром он такой тучный. Что же вы его не уважили? Подзови, братец, ишь как его трясет.

Антон Фонтон, стоявший за стулом командующего, сказал толстяку, что с ним хочет говорить русский генерал. Толстяк с неожиданной проворностью юркнул в толпу пленных.

– Чего он так испугался?

– Вероятно, думает, что ему отрубят голову, – усмехнулся Фонтон и пошел к пленным.

– Ничипор, – сказал Кутузов денщику, глазевшему вместе со всеми на трофеи и пленных, – живо принеси варенье и стакан воды. Угостим визирского интенданта: он ведь присылал нам лимоны и апельсины! Долг платежом красен.

Ничипор кинулся в палатку.

Переводчик кое-как убедил турецкого интенданта, что ему не угрожает опасность. Прикладывая руки к голове и груди, кругленький турок несмело подкатился к Михаилу Илларионовичу.

– Пусть сядет на свой барабан, – предложил Кутузов, указывая на турецкий барабан, который привезли вместе с другими трофеями.

Турок поспешно сел.

– Подавай ему варенье и воду, – обернулся к денщику Кутузов.

Ничипор протянул гостю угощение. Турок взял блюдце с вареньем и чашку с водой, съел две ложечки варенья, охотно выпил воду и, вернув все это Ничипору, благодарно закивал головой. Потом, отдышавшись, похлопал себя короткими, толстыми ручками по животу и вдруг захохотал. Он хохотал, чуть не падая с барабана.

Глядя на его заразительный смех, засмеялся Ничипор, Фонтон и все штабные.

– Что с ним такое? Эк его разбирает! – улыбался Кутузов, глядя на толстяка.

– Смшся смку, дам тoбi кишку! – говорил Ничипор, смеясь сам до слез.

– Он смеется над своим недавним страхом, что был так глуп, – объяснил Фонтон, спросивший у турка о причине его неожиданного смеха.

Вслед за пленными приехал к Кутузову из Рущука посланец от пашей Вели, Мухтара и прочих константинопольских сановников, бежавших туда. Паши просили, чтобы русский комендант Рущука склонил великого визиря к миру или хотя бы к перемирию.

– Значит, мой дружок попался в ловушку, сидит на нашем берегу в лагере, – сказал Михаил Илларионович. – Я стоял под его ядрами, теперь ему приходится стоять под моими.

Кутузов ответил, что может только передать письма визирю. Он помнил турецкое правило: если великий визирь окружен неприятелем, он не имеет права договариваться о мире.

Кутузов уже ложился спать, когда великий визирь прислал письмо, прося о перемирии. Кутузов обещал дать ответ на следующий день.

«Неужели мой дружок не догадается бежать из лагеря? Ночь-то сегодня ведь очень подходящая», – думал Михаил Илларионович, слушая, как по палатке стучит осенний дождь.

XIII

Михаил Илларионович одевался и слышал, как у его палатки вполголоса о чем-то оживленно говорят генералы и штабные офицеры. Раз они собрались все так спозаранку, стало быть, за ночь что-то произошло.

– Что случилось? О чем они так? – спросил у денщика Кутузов.

– Павел Гаврилович возвернулись. Трошки ранетый. Вот сюды, в руку, – ответил Ничипор, помогая генералу надеть мундир.

– Что, его визирь отпустил?

– Эге ж.

Михаил Илларионович прислушался, о чем они так горячо беседуют. Услыхал голос племянника, Павлуши Бибикова:

– Весь лагерь, все наши солдаты пропахли розовым маслом… Какие экипажи, какие палатки министров, шитые шелками! Целый ящик золотых и серебряных значков, которые визирь выдавал за отличие!

Это Павлуша рассказывает о трофеях.

Но тенорок Бибикова покрывался возмущенным баритоном генерала Ланжерона:

– Это позор! Мы имели прекрасную возможность взять в плен визиря. Такого не было никогда! Мы прославились бы на весь мир. Это затмило бы славу Аустерлица!

– Да, упустили соколика. Теперь ищи-свищи! – вздохнул Булатов.

«Стало быть, мой дружок убежал-таки, – понял Михаил Илларионович. – Вот-то хорошо», – и он вышел из палатки.

Павлуша, немного побледневший и осунувшийся, с рукою на перевязи, все же глядел именинником, а генералы стояли как в воду опущенные, с нахмуренными, озабоченными лицами. И даже полковник Резвой смотрел сентябрем.

– Здравствуйте, господа! – весело приветствовал всех Кутузов. – Здорово, герой! – кивнул он племяннику. – Впредь будешь осторожнее, голубчик! Как же тебя отпустили?

– Меня в Рущуке увидел Мустафа-ага и взял к себе, а сегодня утром великий визирь, узнав, что я ваш племянник, отпустил.

– А где же великий визирь?

– В Рущуке, он ночью бежал из здешнего лагеря, переплыл Дунай в лодчонке, сам-третий.

– Ночь сегодня туманная, дождливая, – желая смягчить удар, сказал Кайсаров.

– Ваше высокопревосходительство, надо примерно наказать начальника флотилии на Дунае. Прозевать побег великого визиря – это позор, – начал возмущенно генерал Ланжерон.

– Простите, Александр Федорович, я не понимаю, чем вы так возмущены? – удивился Кутузов.

– Как же не возмущаться? Ведь мы могли бы взять в плен не только всю турецкую армию, но и самого визиря. Какая была бы слава!

– Пленив визиря, нам не с кем было бы заключать мир. По турецкому обычаю визирь, окруженный врагом, лишается права договариваться о мире. России нужен мир, а не победная реляция! – сухо ответил Кутузов.

Его злило то, что Ланжерон, до сих пор не уразумевший смысла всего кутузовского плана кампании, вечно лезет со своими вздорными предложениями.

– Пойдем, Павлуша, ты расскажешь мне о своих злоключениях, – кивнул племяннику Михаил Илларионович.