Текст книги "Кутузов"

Глава тринадцатая
Малоярославец

I

Московские и калужские крестьяне лучше испанцев защищали свои дома.

Воейков (в письме к Державину)

У крыльца фельдмаршальской избы перед застывшим на часах рослым семеновцем, охранявшим вход, стояла пестро одетая толпа партизан.

Из-за рыжих кожухов и черных русских кафтанов «в сборку» кое-где выглядывали синие французские шинели. В гуще крестьянских заячьих треухов и старых, обтерханных малахаев там и сям торчали кивера вольтижеров, уланские каски, объемистые шапки итальянских гренадер.

У некоторых мужиков висела через плечо на веревочной портупее блестящая конногвардейская сабля или длинный кирасирский палаш, смешно бивший по партизанским онучам и лаптям.

Одни засунули за широкий суконный пояс, которым стягивался полушубок, обыкновенный топор, а другие – инкрустированный, дорогой пистолет.

Многие держали в руках дорожные посохи – увесистые дубинки.

Тут же, у забора, табунились кони под французскими седлами и вальтрапами с вензелем «N» или просто с перекинутым через лохматую лошадиную спину мешком и веревочными стременами.

Это были партизанские гонцы, прибывшие с донесением к Кутузову.

Партизаны точно исполняли приказ князя Кутузова: регулярно сообщать в главную квартиру о своих действиях.

Толпа негромко, но оживленно гуторила:

– Светлейший еще занят, вишь, у него офицер. Рассказывает. Докладывает.

– Это ротмистр из отряда генерала «Винцо в огороде», наши суседи.

– А ты откуда?

– Из села Малая Матерщина.

– Где такое?

– Под Клином. У нас по деревням народ хорошо француза щиплет…

– Им нигде спуску нет, – вмешался молодой партизан. – Вот мы вчера славный обоз отбили. Полковник Вадбольский напал на дороге у ручья, а мы и Никольские ему помогали. Полковник потом благодарил нас: мол, спасибо, братцы, за подмогу, мы без вас, мол, дольше провозились бы! Отдал нам все телеги ихние и лошадей. Телеги ничего – на железном ходу и упряжь подходящая, а лошаденки тощие-претощие!

– А в нашей стороне справно работает капитан Всеславин Александр Никитич, душа человек! Лихо воюет!

– Нет, лучше, чем Фиглер, не найти! Фамилия у него вроде не наша, а сам – настоящий русак. Ну и дает же он им жару! Кто в его руках побывал, тот больше на русскую землю не полезет! Казаки у него…

– Казаков они до смерти боятся. У нас в селе Верхнем вошло несколько этих поварцев в избу к бедной-пребедной старухе тете Паше. Требуют: «Давай млека!» – «Нет у меня млека», – отвечает. «А муму у тебя есть?» – пристали. «Нет муму. Есть одна коза». – «Казак! Казак!» – как встрепенутся, как закричат, и давай бог ноги. Старушка, вишь, говорит «коза», а им почудилось – «казак», – смеялся партизан.

– А у вас, бабы, кто за командера? – спросил басом у двух молодок высокий, кряжистый старик в синем французском мундире, который на нем трещал по всем швам. Одна из них держала в руках карабин, а другая – простые вилы.

– Кузнец Прокоп, дяденька.

– А я думал, ты командер: вон у тебя какая фузея! – шутил старик.

– Не-ет. Разве бабы бывают командерами? – застеснялась молодка.

– А как же, бывают. Вон в Сычевке старостиха Василиса, – сказал средних лет курчавый партизан.

– Ну, конец свету пришел, – гудел басом старик. – Бабы воевать зачали! Приведись мне, я бы к ней под начало ни за что не пошел бы!

– А она тебя – вилами!

– Баба-то? Руки коротки!

– У ней руки хорошие, молодые, у Василисы-то. Баба в самом соку! – смеялся курчавый.

В другой кучке партизаны оценивали трофейные головные уборы. Молодой мужик вертел в руках кивер.

– В етой шапке хорошо: она легкая и не боится дожжа. Вишь, вся кожаная, – хвалил он, поворачивая французский кивер во все стороны.

– А на ней же должон быть красный аль желтый султан. Стоит вот эдак торчком, ровно помело, – показал другой. – Ты куда же, паря, султан подевал?

– Верно, был и салтан. Зеленый. Длинный, ровно собачий хвост. Я его топором обкорнал. По закустью ходить с ним несподручно: мешает.

– Лучше моей шапки нет! – хлопнул по высокой медвежьей гренадерской шапке веселый партизан. – И мягкая и теплая! По нашей зимушке!

– Ты в ней, брат, как духовное лицо!

– И скажи: они все с теплой стороны, а как хоронят голову!

– Да, одежка у них ветром подбита, а голова накутана, как у старой бабы.

– Умные люди бают: держи голову в холоде, а ноги в тепле. А у них все навыворот: голову кутают, а ноги босы…

– Ты бы, как они, с конца света к нам пожаловал, тоже без сапог бы ходил.

– Мои сапожки не скоро износятся, – засмеялся партизан, подымая ногу в аккуратном, новеньком лапте. – Только вот беда: в стремя не влезают – широки!

Партизаны говорили о том о сем, а в избе фельдмаршал сидел, склонив свою седую голову над картой – обдумывал действия летучих военных отрядов, вместе с партизанами, державших врага в тесном надежном кольце.

Организованная Кутузовым «малая война» приносила большие успехи.

Офицер из отряда генерала Винцингероде доложил все, получил приказ и умчался, не мешкая, назад, к отряду.

Михаил Илларионович глянул через стол в окно.

– Сегодня у нас много гостей! – весело сказал он. – Что, привели снова пленных? Сколько?

– Больше восьмисот человек, ваше сиятельство, – ответил Коновницын.

– Видишь, Петр Петрович, что значит «малая война», – сказал фельдмаршал. – Вчера в бою мы взяли всего тысячу пятьсот человек, а сегодня в мелких партизанских стычках враг потерял пленными восемьсот! Молодцы ребята! Ай да партизаны, ай да мужики!

– Не одни мужики, ваше, сиятельство. Из Бронницкого отряда в конвое пришли две бабы.

– Вот как у нас! – улыбнулся Кутузов. – Стало быть, не только сычевская Василиса Кожина действует! Весь народ поднялся! Это чудесно! Ну, откуда они там?

– Из разных отрядов, – ответил Коновницын, глядя в окно. – Вот от Стулова из Волоколамска вижу гонца, вон старик из Звенигородского отряда дьячка Романа… А тот, курносый, молодой, – из-под Дмитрова. Я его запомнил – он как-то привез нам эполет убитого французского генерала, что попался партизанам…

– Как же, помню. Хорошо, голубчик. Давай послушаем-ка их, как всегда, по одному. Раньше тех, кто прибыл издалека. Нет ли сычевских, от Василисы Кожиной?

– Не видно, Михаил Илларионович. Да ведь от нее недавно были.

– Вон вижу гонца из Гжатского отряда.

– От Четвертакова?

– Нет, от Потапова.

– А, это от гусара, которого зовут Самусь? Ну что ж, начнем с него.

Коновницын вышел из избы, а главнокомандующий уселся поудобнее и приготовился слушать партизанские повести. Он только что выслушал донесения, присланные генералами, полковниками, командирами летучих военных партий, а теперь настал черед послушать представителей народных отрядов, которыми командовали крестьяне, мещане, ремесленники, купцы, духовные, отставные военные и солдаты, попавшие в плен, как драгун Четвертаков и гусар Потапов, но потом бежавшие из вражеской неволи.

Коновницын ввел в избу сорокалетнего крестьянина в коротком дубленом полушубке и крепких сапогах. Крестьянин, не робея, вошел к главнокомандующему, степенно поклонился ему и спокойно стоял, ожидая вопросов.

«Одет хорошо. Очевидно, кто-либо из дворового начальства. Потому и не смущается! Привык приходить к барину для докладов», – подумал Михаил Илларионович и спросил:

– В старостах ходил?

– Изволили угадать, ваше сиятельство, был бурмистром в имении «Веселое» Полозовых.

– Как звать?

– Макаров Галактион.

– Как, как? Галактион? – удивленно переспросил главнокомандующий, наклоняясь вперед.

– Точно так, Галактион.

– Ишь какое мудреное имя тебе поп нарек! Почему?

– Наш барин любил выдумывать, чтоб посмешнее, чтоб мужик не мог выговорить, а другие б смеялись… Мое имя – что! В нашей деревне есть бондарь, ему при рождении барин дал имя Индис, вроде индюк, а другого зовут Арапион, вроде как собачья кличка – Арапка…

Главнокомандующий молча покачал головой. Спросил:

– Ну как же вы воюете в Гжатской округе?

– Стараемся, ваше сиятельство. Помним, что вы сказывали: чтоб французу – ни пройти ни проехать. Мы за большаком так и следим в оба глаза. Намедни снова разбили евоный обоз.

– Ас летучими военными отрядами держите связь?

– Как же, держим. С полковником Давыдовым.

– Держите, обязательно держите! Ваш командир Потапов-Самусь – простой солдат, а Давыдов – полковник. И оба командуют отрядами. Ладят они между собой? – спросил, улыбаясь, Кутузов.

– Ладят, ваше сиятельство! Полковник лихой, но простой – русская душа!

– Впрочем, по численности ваш отряд не уступит давыдовскому. Сколько у вас в отряде человек?

– Поболе полутора тысяч.

– Петр Петрович, а сколько людей у Четвертакова? – обратился к Коновницыну Кутузов.

– За три тысячи перевалило, Михаил Илларионович.

– Вот слышишь, Галактион! Передай Самусю, что ему, гусару, негоже отставать от драгуна!

– Слушаюсь, батюшка!

– Передай всем мужикам: держать врага в страхе! Чтоб ему ни днем ни ночью не было покоя! Чтоб чувствовал, что не гостем пришел в наш дом, а разбойником, грабителем! Помогайте полковнику Давыдову расправляться с врагом. Других заданий пока не будет. Поезжай домой – путь у тебя не близкий!

– Не сумлевайтесь, ваше сиятельство. Будем истреблять врага! Счастливо оставаться! – кланяясь, ответил Галактион и вышел.

Коновницын пошел вслед за ним.

«Весь народ встал на защиту родины – русские, белорусы, украинцы… Башкиры и калмыки прислали свои полки», – думал Кутузов, глядя на разостланную перед ним карту.

Вместе с Коновницыным в избу вошел небольшой, невзрачного вида человек.

– Это из Серпуховского отряда, – доложил Коновницын.

– Ну что у вас новенького, рассказывай! – обратился к вошедшему Михаил Илларионович.

– Третьеводни ребятишки нам сказали, что французы идут на Хотунь. Мы переправились вброд через Лопасню, вышли им в тыл и ударили. Одиннадцать убили да тридцать шесть взяли в плен. Шесть повозок с лошадьми взяли.

– Ну что ж, молодцы, серпуховцы! – похвалил главнокомандующий. – Но не глядите, что осень идет. Не отлеживайтесь на печи.

– Что вы, батюшка, что вы! – замахал руками партизан. В одной руке он держал треух, из которого торчали рыжие клочья ваты.

– Неужто треух пулей прошибло? – спросил Кутузов.

– Пулей, – ответил партизан, повертывая треух во все стороны, будто видел его впервые. – Ежели б на палец пониже, то – каюк…

Коновницын записывал в тетрадку количество убитых и пленных французов. Главнокомандующий молчал, глядя на партизана. А тот стоял, переминаясь с ноги на ногу. Чувствовалось, что человек хочет что-то сказать, но не решается.

– Ну что еще, говори! – подбодрил его Михаил Илларионович.

– Не знаю, как лучше сказать, – почесал затылок партизан. – Барин наш, что в Покровском, Андрей Николаевич Ключарев, с французами заодно… У него в имении ихние кавалеристы стояли… Из дворни двое ребят хотели пристать к нам в отряд, так он узнал и грозил им всячески, говорил: не ходите, а то французы узнают, имение сожгут…

– Ах, так! – нахмурился Кутузов. – Запиши, Петр Петрович. Мы господину Ключареву это припомним!

– Спасибо, ваше сиятельство, спасибо! – поблагодарил крестьянин и заторопился к выходу.

– А какие это вон молодицы в лапоточках, откуда? – спросил Михаил Илларионович, глядя в окно.

– Из Бронниц. Привели пленных.

– Вишь они! Одна даже с карабином. А ну-ка попроси их сюда. Побеседуем с партизанками, – сказал Кутузов.

Коновницын вызвал в избу бронницких молодок. Одна – постарше – держала в руках французский карабин, а вторая – помоложе, курносая – простые русские вилы-тройчатки. Та, что помоложе, войдя в избу, смутилась – не знала, куда девать вилы…

– Не робейте, бабоньки! А ты, голубушка, не соромься, что у тебя вилы, ведь это твое оружие, не так ли? – приветливо встретил партизанок Кутузов.

Молодая партизанка только кивнула утвердительно головой, но еще сильнее покраснела от смущения. Ее подружка волновалась тоже, но смело смотрела на главнокомандующего.

– Так вы, значит, привели пленных?

– Да.

– Одни вели?

– Нет. С нами шли два старика.

– А пленных много?

– Семь душ.

– И вы не боялись, что в дороге они вас одолеют?

Та, что была помоложе, взглянула на подругу и чуть улыбнулась. А вторая серьезно и уверенно ответила Кутузову:

– Нисколечко. Ведь они безоружные. Да мы и с вооруженными справляемся. Вот у нас на прошлой неделе две сестры укокошили немца-миродера.

– Как же так? – полюбопытствовал Михаил Илларионович.

– Пришел к ним в избу миродер, стал приставать к матери – давай деньги. В сундук полез, на мать тесаком замахнулся. Так Дуня и Фрося схватили топор да вот эдакие вилы и прикончили вора! Он, окаянный, успел-таки их тесаком поранить! Дуне рассек руку выше локтя, а Фросю ударил по голове. Дуня – рукодельница – плакала, боялась, что рука отымется, а младшая, Фрося, – хоть бы что. Кровь у нее с головы так и льется, а она только сжала губы и все…

– Молодцы! – восхищенно сказал главнокомандующий. – Ишь какие у нас на Руси геройские девушки! Петр Петрович, дай-ка – вон на подоконнике лежит – медовую коврижку. Давеча мне купцы из Калуги прислали. Попотчуем-ка наших дорогих гостей!

Коновницын протянул молодицам большую, как поднос, украшенную сахарным вензелем «МК» коричневую коврижку. Партизанки отказывались, благодарили, пятились от коврижки к порогу, но Михаил Илларионович заставил их принять угощение. Молодицам пришлось унести с собой коврижку. Они шли, гордые тем, что их попотчевал сам Михаил Ларионович.

Коновницын вызвал к главнокомандующему следующего партизанского гонца – крепкого чернобородого крестьянина.

– От Герасима Курина, из Вохновской волости, – доложил Коновницын.

– Добро пожаловать! – приветствовал Кутузов. Он ценил Герасима Курина, как одного из самых талантливых организаторов крестьянских отрядов.

– Да ты, брат, похож на Герасима Курина, – сказал Кутузов. – Такой же чернобородый…

– Герасим – мой двоюродный брат.

– Ах, вон оно что! Ну, какие вести привез?

– Стараемся, ваше сиятельство. В воскресенье опять сшибка была на большой дороге. Сто восемьдесят девять положили на месте, сам считал, сто шестьдесят два запросили пардону, из них два офицера, да разбежалось сколько-то. Захватили двадцать две телеги с амуницией и лошадьми, шесть зарядных ящиков и вот что.

Чернобородый достал из-за пазухи малиновый шелковый сверток. Он развернул сверток на столе у главнокомандующего – это было французское знамя.

– Какого полка? – нагнулся над полотнищем Михаил Илларионович.

– Сто семьдесят второго линейного пехотного, – прочел Коновницын.

– Вот за это, дружок, спасибо! – весело сказал главнокомандующий. – А кто же взял знамя?

– Я, ваше сиятельство, – смутился чернобородый.

– Молодец! Тебя как величать?

– Емельян Васильев.

– Молодец, Емельян! Петр Петрович, запиши, голубчик, его фамилию. Надо представить к награде. Славно, славно! – повторил Кутузов, разглядывая знамя. – Вон в двух местах прострелено. Бывалое, боевое… А в стычке потери у вас были?

– Человек двадцать легко ранены да семь убиты…

– Вечная им память! – перекрестился Кутузов. – Ну, удружил Герасим! Ай да Курин! Ежели бы его учить, хороший полководец вышел бы! Сколько сейчас у вас в отряде народу?

– Около пяти тысяч пеших, ваше сиятельство, да пятьсот конных.

– Слышишь, Петр Петрович! Это два полка. А пушек не прибавилось? Все те же, что тогда взяли?

– Не прибавилось, – виновато ответил Емельян.

– Ну, передай Герасиму Курину – спасибо! Это не я говорю, Отечество, Россия говорит!

Емельян Васильев, обрадованный тем, что главнокомандующий обещал отметить его за взятое знамя и что сам Кутузов передает через него благодарность всему отряду, ушел из избы, сияя от счастья.

– Сколько за последние дни взяли в плен партизаны? – спросил у Коновницына Михаил Илларионович.

Коновницын полистал ведомости, лежащие на столе, и прочел:

– С третьего по восемнадцатое сентября уничтожено более тысячи ста человек, взято в плен один генерал, двадцать три офицера и пять тысяч пятьсот солдат. И это, ваше сиятельство, без сегодняшних, – уточнил он.

Кутузов встал из-за стола, чтобы немного размяться. Он тоже был удовлетворен: действия небольших отрядов регулярной армии превращаются во всенародную войну.

…Вечерело. В избе главнокомандующего уже горели на столе две свечи, а Кутузов все выслушивал рассказы партизанских гонцов.

II

Вечером 7 октября, когда в русском лагере пели, гуляли, веселились по случаю вчерашней тарутинской победы, к главнокомандующему примчался гонец от генерала Дорохова, стоявшего со своим небольшим летучим отрядом у села Котово. Дорохов сообщал, что на новой Калужской дороге показались значительные силы французов, и просил прислать в помощь два полка пехоты, обещая: «Я сей отряд убью непременно!»

Михаил Илларионович уже поджидал движения французов, хотя, по своему обыкновению, не говорил о нем никому. Кутузов знал, что Наполеон рано или поздно уйдет из Москвы, поймет наконец, что нечего сидеть у моря и ждать погоды.

Поражение Мюрата у Чернишни должно было ускорить это.

Конечно, Наполеон захочет пробиться на юг, к Калуге, где собраны все запасы русской армии. Старая Калужская дорога короче, но ее не уступал Кутузов – он вернулся назад, к Тарутину.

Люди, не вникавшие глубоко в положение вещей, советовали вчера Михаилу Илларионовичу гнаться за Мюратом. Фельдмаршал отказался: неаполитанский король отступил бы еще, а Наполеон тем временем обошел бы Кутузова и раньше его появился бы у Боровска.

Пока еще было неясно, куда направится Наполеон: он тоже следил за каждым шагом Кутузова. Михаил Илларионович старался поступать так, чтобы не он, а французский император сделал бы первый шаг. Кутузов придерживался той же тактики, как при Бородине.

Еще вчера, после сражения, Михаил Илларионович послал на всякий случай шестой корпус Дохтурова, казачьи и егерские полки к Боровску, подчинив ему отряды Дорохова, Фигнера и Сеславина. Вместе с Дохтуровым Кутузов отправил и генерала Ермолова: Михаил Илларионович не хотел видеть его львиного взгляда, в котором львиное соединялось с лисьим.

Он знал, что Ермолов, так же как и Беннигсен, считает его дряхлым стариком. Недаром Алексей Петрович сплетничал о Кутузове: «Он ходит уже как на лыжах», то есть уже не подымает ног.

К Боровску по собственному желанию помчался жаждавший боевой славы английский генерал, сэр Роберт Вильсон.

На месте оставался лишь Беннигсен. После дела у Чернишни Беннигсен окончательно возненавидел Кутузова. Не понимая, почему фельдмаршал не пошел вперед, Беннигсен принял все на свой счет: он жаловался всем, будто главнокомандующий нарочно оставил его вчера без поддержки, чтобы не допустить окончательного разгрома Мюрата и уменьшить заслуги Беннигсена. Беннигсен не выходил из своей избы – делал вид, будто страдает от «контузии» ноги. И, следовательно, лезть к Михаилу Илларионовичу с предложениями и советами было уже некому.

Кутузов тотчас же отрядил Дорохову два полка пехоты и стал ждать дальнейших событий.

8 октября на русские аванпосты явился полковник Бертеми с письмом маршала Бертье. Князь Невшательский снова повторил слова Лористона «о принятии мер, дабы война получила ход, сообразный с установленными правилами, а страна претерпевала бы токмо одни неизбежно от войны происходящие бедствия».

Михаил Илларионович понял, что это просто разведка: Наполеону, с одной стороны, хотелось удостовериться, где находится Кутузов, а с другой – убедить русского главнокомандующего, что он еще в Москве, раз под письмом Бертье стояло: «Москва».

Кутузов был не настолько прост, чтобы не понять всего этого. Он ответил Бертье пространным письмом, в котором еще раз многозначительно сказал:

«Однако повторяю здесь истину, значение и силу которой Вы, князь, несомненно оцените: трудно остановить народ, ожесточенный всем тем, что он видел, народ, который в продолжение двухсот лет не видел войн на своей земле, народ, готовый жертвовать собой для родины и который не делает различий между тем, что принято и что не принято в войнах обыкновенных».

В последние дни фельдмаршал был много занят текущими делами: он заботился о сухарях, вине и прочем. Хозяйство у Кутузова было громадное, обо всем приходилось помнить и вникать во всякую мелочь. Фельдмаршал продолжал подготавливать армию к зимней кампании и ждал, когда же станет окончательно ясным следующий шаг Наполеона.

III

Капитан Сеславин запомнил, что сказал фельдмаршал, отправляя их из Леташевки для ведения «малой войны»: «Партизан должен быть решителен, быстр и неутомим!»

Решительности у Александра Никитича не занимать стать, быстроты тоже, да иначе и не могло быть: отряд Сеславина состоял из двухсот пятидесяти казаков и эскадрона (сто тридцать человек) изюмских гусар. Народ все не только конный, но и молодой.

Фельдмаршал, отряжая партии, лично выбирал их командиров, а командирам дал право самим отбирать народ. И капитан Сеславин выбрал из изюмцев солдат помоложе. Только один вахмистр украинец Мыкола Кныш был лет сорока, но быстр и ловок. А неутомимости у тридцатидвухлетнего капитана Сеславина хватало: он уже целые сутки неустанно следил за французами, пришедшими в село Фоминское. Их было тысяч до десяти – об этом уже донес фельдмаршалу генерал Дорохов, действовавший рядом с Александром Никитичем. Это была дивизия Брусье и легкая конница Орнано, называвшаяся легкой, а по измученности лошадей превратившаяся в тяжелую на подъем.

Генерал Дохтуров, стоявший со своим шестым пехотным корпусом в Аристове, верстах в семнадцати от Леташевки, ждал точных известий. Он приказал Фигнеру и Сеславину вести неустанную разведку.

И Александр Никитич не спускал с Фоминского глаз.

Серый октябрьский денек быстро промелькнул. Отряд Сеславина расположился в трех верстах от Фоминского у деревни Мальково.

Деревня стояла пустая, сумрачная; жители все укрылись в лесу. Калитки и ворота открыты, ни из одной трубы не шел дым.

Отряд располагался на поляне в лесу. В дозоре у дороги из Фоминского в Боровск стояли три казака.

Уже вечерело. Сеславин с офицерами своего отряда сидел у костра. И вдруг послышался топот копыт – к ним скакал один из казаков.

– Тронулись! Едут! – закричал он издалека.

Сеславин сел на коня и, приказав всем оставаться на месте и взяв одного лишь вахмистра Кныша, выехал на опушку леса. Он встал в густых можжевеловых кустах. Кныш в нескольких шагах от него держал коней.

Взглянув на дорогу, Сеславин сразу понял, что из Фоминского движется не одна дивизия, а целая французская армия. Вся дорога была запружена войсками. Перед глазами Сеславина тянулась бесконечная пестрая лента повозок. Обозы были непомерно велики. В них виднелось не так много армейских фургонов и телег, как много разного рода экипажей, карет, колясочек, дрожек. «Великая армия» увозила награбленное в Москве добро.

Генералы и старшие офицеры везли мебель, картины, ковры, меха, хрусталь более или менее открыто, а солдаты еще старались замаскировать все грязными рогожами, прикрыть мешками, в которых угадывался картофель или капуста. Но шила в мешке не утаишь. На тряской дороге из-под куля с отрубями или овсом тут нескромно выглядывал золоченый канделябр, а там дорогая фарфоровая ваза.

Среди обозов тяжело тащились орудия. Лафеты и зарядные ящики тоже были загромождены разной кладью, не имевшей даже отдаленного отношения к артиллерии.

Сама армия еще была громадна, но ее маскарадные костюмы выглядели странно: среди синих форменных мундиров кое-где виднелись женские мантильи и салопы, светлые священнические ризы и черные монашеские рясы, русские поддевки и бухарские халаты. Погода стояла еще теплая, и нельзя сказать, чтобы солдаты кутались из-за стужи. Вероятно, хотели прикрыться от дождя или напяливали на себя бог весть что, чтобы только не расставаться с понравившейся вещью.

Уже не было никакого сомнения в том, что двигалась вся армия. Но Сеславину хотелось удостовериться, увидеть самого Наполеона.

Александр Никитич простоял больше часа. Мимо него проходили полки, тянулись пушки, повозки. Повозок было больше всего – они шли в четыре ряда. Это напоминало движение варваров после удачного набега.

Но вот наконец среди этого маскарадно одетого войска, шедшего без всякой воинской выправки, думавшего больше о том, что у него за плечами, показалась сомкнутая по-военному колонна. Солдаты были все в одинаковом обмундировании, с ружьями на плече. Рослые, усатые, они шли привычным размеренным шагом. У каждого, из гвардейцев поверх телячьего ранца лежали два-три белых хлеба, а сбоку на портупее висела фляжка, которая, разумеется, не была пустой.

В середине этих стройных шеренг колыхался эскадрон гвардейской кавалерии, а за ним ехал маленький человек в треуголке в сопровождении многочисленной свиты.

Ждать больше было нечего.

Александр Никитич повернулся, сел на коня и поскакал: надо было немедля известить генерала Дохтурова, что Наполеон идет к Боровску в обход русской армии.

Проворные казаки захватили в плен гвардейского унтер-офицера, которого неисправный желудок вынудил заскочить в придорожные кусты.

Сеславин допросил пленного.

Француз словоохотливо рассказал: Наполеон с армией идет из Москвы к Малоярославцу уже четвертый день. Тяжелая артиллерия и все прочие тяжести отправлены по Можайской дороге под прикрытием Понятовского. Завтра императорская квартира будет в Боровске. Мортье, с молодой гвардией оставленный в Москве, взорвал Кремль и уцелевшие от пожара дома и идет вслед за Наполеоном.

Француз был доволен, что наконец увидал настоящий хлеб, и только сокрушался, что в обозе у него осталось много имущества: он обещал жене привезти из Москвы ковры и персидскую шаль.

Капитан Сеславин взял с собой пленного и в сопровождении Кныша и трех гусар поскакал в Аристово к Дохтурову.