Текст книги "Кутузов"

– В таком случае скажите, что пошлете ко мне за приказанием. Но предупредите адъютанта, чтобы он возвращался как можно потише.

Волконский взял с собой штаб-офицера Павла Нащокина и поехал к аванпостам. Он вызвал Лористона. Лористон, видимо, ожидал поблизости, потому что быстро приехал к Волконскому. Французский генерал объявил, что послан императором Наполеоном для переговоров лично с фельдмаршалом и поэтому не может ни изложить цели своего посещения, ни передать Волконскому письмо Наполеона.

Волконский отправил Нащокина к Кутузову.

В это время к Лористону подъехал Мюрат, а к Волконскому – Милорадович и Беннигсен.

Беннигсен, только что осуждавший Кутузова за то, что он согласился на свидание с Лористоном на аванпостах, не выдержал характера: захотел показаться послу Наполеона там же. Это он сделал сам, не сказав ни Вильсону, ни прочим своим единомышленникам ни слова. Милорадович и Мюрат виделись ежедневно, и их встреча не представляла ничего особенного. Мюрат приветствовал Милорадовича как старого приятеля.

– Ну, долго ли еще будет продолжаться эта ненужная война? – широко улыбаясь, спросил он Милорадовича.

– Не мы начали войну, – ответил с достоинством Милорадович.

– Как король неаполитанский, я нахожу, что ваш климат суров для нас!

– Простите, ваше величество, но мы не приглашали вас к себе, – парировал Милорадович.

Это была их ежедневная, обычная словесная дуэль.

Беннигсену хотелось бы тоже вступить в разговор, но князь Волконский строго заметил:

– Господа, неудобно! Поедемте в главную квартиру!

Он сказал Лористону, что в ожидании ответа фельдмаршала целесообразнее всего каждому из них вернуться к себе в лагерь. И первый подал пример, поскакав к Тарутину.

Беннигсену волей-неволей пришлось последовать за Волконским.

Кутузов стал готовиться к встрече с Лористоном. Войска в Тарутине стояли очень скученно, лагерь был тесен. Фельдмаршал приказал некоторым корпусам расположиться за лагерем и всем войскам к вечеру разложить побольше костров, петь песни, а музыке играть.

В лагере и без того не было скучно – все радовались, что Наполеон шлет к фельдмаршалу посла: значит, хочет мириться.

– Наша берет!

– Подавился Москвой, бродяга!

– Нехолодно встретила его матушка Москва!

– Опалила крылья французским орлам!

– Скоро погоним гостей домой – больно засиделись у нас!

Кутузов не торопился. Уже стемнело, а он все не слал за Лористоном коляски.

– Ничипор, а ты мой парадный мундир взял? – спросил он у денщика.

– Узял, ваше сиятельство. Тiльки еполеты старэньки, новые прозабулы узять! – виновато чесал он голову.

– Эх ты, макытра! Ну попроси у кого-нибудь. Вон у Петра Петровича. У него, наверно, найдутся.

Коновницын дал свою новенькую пару эполет, и Кутузов впервые за всю кампанию надел парадную форму.

Кутузов не захотел принимать Лористона в той избе, где стоял сам. Освободили маленький домик под горой недалеко от реки Нары, который занимал только что уехавший из армии Барклай. В домике помыли пол, поставили у самых окон («Пусть все видят, что я буду делать!» – сказал фельдмаршал) стол и две скамейки.

Наступил вечер.

Тарутинский лагерь сиял огнями бесчисленных костров. Если судить по ним, то русская армия была тысяч во сто. В лагере стояло веселье – смех, песни, музыка.

– Что он тянет? Это какая-то новая кутузовская уловка! – возмущался нетерпеливый Вильсон.

Он никак не мог постичь замыслов и планов Кутузова.

Наконец в девять часов фельдмаршал отправил князя Волконского за гостем.

– Господа, если с Лористоном приедут французские офицеры, то прошу вас ни о чем другом с ними не говорить как только о погоде! – предупредил всех своих штабных Кутузов.

Михаил Илларионович сидел в избе у стола, на котором горели в подсвечниках две свечи.

Коновницын, Ермолов, оба принца и Вильсон стояли у порога, возле печки. Никто из них не смел сесть на единственную свободную, предназначенную для Лористона скамейку – главнокомандующий и не предлагал этого. Коновницын и Ермолов пришли по службе – мало ли что может понадобиться главнокомандующему! А Вильсон явился непрошеным и привел молодых принцев только затем, чтобы русский фельдмаршал не забыл, что за каждым его движением и словом следит недреманное око царя и всесильной Англии.

Беннигсен демонстративно отсутствовал.

Михаил Илларионович был весел, вспоминал французских послов в Петербурге – Коленкура и Лористона, как о них остроумно отозвался Александр Львович Нарышкин. Когда послом в Петербург был прислан вместо отозванного Армана Коленкура Батист Лористон, Александр I спросил у Нарышкина, кто из них лучше, Александр Львович ответил: «О ваше величество, батист всегда тоньше коленкора!»

– Посмотрим, верно ли это, – улыбался Кутузов. – Каков missus Dominicus?[54]54
  Посол властелина (лат.).


[Закрыть]

В половине одиннадцатого вечера приехал с Волконским Лористон. Он был один, без сопровождающих.

Михаил Илларионович не знал его, только слышал восторженные отзывы Катеньки об исключительном такте Лористона и его умении очаровывать собеседника.

Перед Кутузовым стоял высокий, стройный генерал. Его лицо, с прямым, немножко длинным носом, было приятно. Густые каштановые бакенбарды обрамляли лицо, делая его круглее. В мягких манерах, ловких движениях Лористона сквозила кошачья повадка. Михаил Илларионович сразу увидал: Александр Львович прав. Коленкур прямолинейнее и проще, а это настоящий дипломат.

После первых приветствий Михаил Илларионович предложил Лористону садиться. Французский посол сел на скамейку против Кутузова. Он недоуменно оглянулся на столпившихся у печки генералов, среди зеленых мундиров которых резко выделялся красный, нерусский мундир англичанина.

– Господа, прошу оставить нас одних! – сказал Кутузов, обращаясь к генералам.

Все поспешили выйти из комнаты. Последним с презрительной миной неохотно выходил Вильсон. Он шел, оглядываясь на фельдмаршала, словно ждал, что Кутузов его остановит.

– Спокойной ночи, генерал Вильсон! – сказал вслед ему Михаил Илларионович.

Кутузов остался с Лористоном с глазу на глаз.

Старый и молодой дипломаты сидели друг против друга, разделенные лишь неширокой сосновой столешницей.

– Я вас слушаю, генерал, – сказал Кутузов, глядя на Лористона.

– Ваше сиятельство, мой государь хотел бы предложить разменять пленных, – сделал первый, такой невинный на вид, выпад молодой дипломат.

«Вы не имеете точных данных о нашей армии и хотите получить их столь простым способом?» – мысленно перевел на свой язык просьбу Наполеона Кутузов.

– Мы так мало потеряли пленными, что, право же, генерал, игра не стоит свеч! Не стоит говорить о таких пустяках! – легко парировал первый удар противника Кутузов.

– Да, да, конечно. Это маловажный вопрос, – согласился Лористон. – Есть поважнее…

«Ну, какой же?» – подумал Михаил Илларионович.

– Его величество жалуется на варварский образ войны. Ваши крестьяне нападают на наших одиночных солдат. Сами поджигают свои дома и хлеб. Император полагает, что следовало бы унять крестьян.

Кутузов невольно улыбнулся:

– Если бы я и хотел изменить образ мыслей народа, то не смог бы достичь в этом успеха! Русский народ считает эту войну вроде татарского нашествия.

– Я думаю, что между великой армией и ордами Тамерлана все-таки существует разница! – не выдержав дипломатической бесстрастности, покраснел, задетый за живое, Батист Лористон.

– Может статься, но не в глазах народа, который видит, как горит его древняя столица.

– Нас обвиняют в поджоге Москвы, но вы же знаете, ваша светлость: жечь города не в характере французов! Москву подожгли сами жители.

– Жители виноваты в очень немногих пожарах. Эти пожары легко было потушить. Вы же разрушаете Москву планомерно: определяете день, когда должна гореть та или иная часть города. Вы разбиваете пушками дома, которые слишком крепки. Я имею обо всем подробнейшие сведения, – сказал Кутузов, барабаня пальцами по столешнице.

Выпад Лористона обернулся против него самого: теперь ему приходилось защищаться.

– Ваша светлость лучше меня знаете, что всякая война – жестока. Но неужели эта необычайная, неслыханная война должна продолжаться вечно? Император, мой повелитель, имеет искреннее желание покончить раздор между двумя великими и великодушными народами, – с пафосом сказал Лористон.

Дело дошло до дипломатического красноречия. В словах Лористона все было ложью, за исключением одного: Наполеону действительно нужен был мир!

– При отправлении меня к армии слово «мир» не было упомянуто государем ни разу! Я буду проклят потомством, если заключу какое бы то ни было соглашение, – таково настроение русского народа! – легко хлопнул по столу ладонью фельдмаршал.

Лористон секунду помедлил с ответом, а потом вытащил из кармана мундира конверт:

– Ваша светлость, мой повелитель шлет вам письмо.

И он с полупоклоном передал конверт Кутузову. Фельдмаршал вскрыл конверт, достал из него четвертушку бумаги и, отставив ее подальше от глаз, к самой свече, прочел:

«Посылаю к Вам одного из моих генерал-адъютантов для переговоров с Вами о многих важных предметах. Прошу Вашу светлость верить словам его, особенно когда он станет выражать Вам чувства уважения и особенного внимания, издавна мною к Вам питаемые. Засим молю бога о сохранении Вас под своим священным кровом.

Наполеон

Москва, 20 сентября 1812 г.».

«Последний козырь! Ничего не говорящая, по-дипломатически льстивая записка! Пыль в глаза!»

– Я бы просил, ваша светлость, разрешить мне поехать в Петербург к императору Александру, – просительно сказал Лористон и посмотрел на Кутузова умоляющими глазами.

«Вот самый гвоздь всего разговора!» – подумал Михаил Илларионович.

– К глубокому моему сожалению, генерал, я не имею права сделать этого. Я доложу обо всем немедленно его величеству и думаю, что результат будет благоприятным.

– А пока последует ответ, мы могли бы заключить перемирие, – вкрадчиво предложил Лористон.

– Простите, генерал, останавливать военные действия мне не разрешено, – ответил Кутузов.

– Сколько же уйдет дней на все это? – раздумывал Лористон. – Ваше сиятельство, когда пошлете рапорт императору?

– Завтра утром с князем Волконским.

– А может быть, лучше послать простого фельдъегеря – он доедет быстрее?

– Нет!

– Тогда, может быть, ваша светлость, разрешите князю Волконскому проехать через Москву – это будет короче?

Кутузов чуть улыбнулся такой детски наивной хитрости Лористона.

– Зачем же князю Волконскому проезжать через неприятельский лагерь? – ответил Кутузов и встал, показывая, что больше говорить не о чем.

Лористон прощался с Кутузовым так любезно, словно русский фельдмаршал оказал ему громадное одолжение. Но когда французский посол вышел к дрожкам, те в свете фонарей его лицо было невеселым.

III

Потерпев неудачу в своем желании присутствовать при переговорах Кутузова с Лористоном, взбешенный Вильсон пулей вылетел из избы.

На улице Вильсон громко порицал фельдмаршала, упрекал его в робости, слабости и преклонении перед «корсиканским выскочкой», кричал, что Кутузову пора на покой, повторял слова Ростопчина, который называл Кутузова «старой бабой».

Но возмущение Вильсона было понятно только двум принцам, шедшим вместе, – Вильсон говорил на английском языке.

Вернувшись к себе, герцог Вюртембергский пригласил их поужинать. Сэр Роберт не мог есть спокойно: он то и дело вскакивал из-за стола, выбегал на улицу и смотрел на окна избы, где сидели Кутузов и Лористон.

Они все так же спокойно разговаривали за столом.

Вильсон клокотал от злости. Он представлял, какое письмо напишет об этом свидании сегодня же английскому послу в Петербурге лорду Каткарту и императору Александру I.

Принцы поужинали, кое-как поужинал и Вильсон, а беседа Кутузова с Лористоном все продолжалась. Вильсон видел, как фельдмаршал читал какое-то письмо, которое вручил ему Лористон. Англичанин приходил в совершенную ярость: Кутузов читает, а он, Роберт Вильсон, не знает, что там написано. Он рисовал перед молодыми принцами страшную картину предательства Кутузова и настаивал на том, что их священный долг – тотчас же после отъезда французского генерала пойти к Кутузову и потребовать от него полного отчета.

Так и сделали.

Едва лишь коляска с Лористоном скрылась в ночной темноте, как Вильсон побежал к Кутузову.

Михаил Илларионович диктовал Кайсарову письмо к царю, которое завтра чем свет должен был везти князь Волконский.

Кутузов правильно понял это позднее посещение его принцами и английским генералом. Он спокойно, с милой улыбкой на этот раз попросил их сесть и выслушать все то, о чем он говорил с Лористоном и что сейчас диктовал Кайсарову.

Кутузов рассказал им о своей беседе с Лористоном и только упустил одну деталь: благоразумно умолчал о том, что сказал Лористону, будто надеется на благополучный исход переговоров. Кутузову надо было во что бы то ни стало задержать подольше Наполеона в Москве, и он сказал это нарочно.

Вильсон и принцы выслушали сообщение фельдмаршала и откланялись.

Уже было за полночь. Герцог Вюртембергский пошел к себе домой пешком (адъютант нес перед ним зажженный фонарь), а Вильсон и принц Ольденбургский, жившие вместе на противоположном конце Тарутина, поехали на дрожках. Ночь была темная. Бивачные костры еще горели, но песни и музыка уже утихли – тарутинский лагерь спал.

Ехали без фонарей. Дремавший кучер неловко свернул в сторону, попал в какую-то яму; дрожки опрокинулись и придавили правую ногу Вильсона.

Принц Ольденбургский и его адъютант Фенш с трудом вытащили сэра Роберта из-под дрожек. Вильсон едва поднялся: нога была сильно ушиблена.

День вообще оказался очень неудачным для него.

Но все это не обескуражило упрямого бритта.

Когда приехали на квартиру, принц Ольденбургский лег спать, а Вильсон сел писать письма.

Он не смог не солгать лорду Каткарту и написал:

«Фельдмаршал желал, чтобы герцог Вюртембергский и я были тут, когда Лористон войдет, чтобы показать ему, что герцог и английский генерал присутствуют в его совете».

И укоротил ненавистное ему свидание Кутузова с Лористоном. «Свидание продолжалось полчаса», – написал он, в то время как Лористон пробыл у Кутузова больше часа.

Ушибленная нога сильно болела.

Утром сэр Роберт не мог ходить, – так распухла нога. Принц Ольденбургский вызвал лейб-медика барона Вилие.

– Вам придется посидеть несколько дней дома, сэр Роберт, – сказал лейб-хирург, сделав Вильсону компресс.

– Ежели что-нибудь случится, я все равно выйду, я поеду верхом! – ответил упрямый Вильсон.

IV

Кутузов перенес главную квартиру из Гранищева в соседнюю деревню Леташевка, которая лежала в четырех верстах по дороге в Калугу: в Гранищеве было очень тесно и шумно.

Леташевка представляла собой маленькую, в несколько дворов, деревеньку. Главная квартира с трудом разместилась в ней.

Кутузов занял чистую избу с тремя окнами. За дощатой перегородкой у печи стояла кровать Михаила Илларионовича, а вся остальная, большая часть избы была кабинетом, столовой и приемной фельдмаршала.

Коновницын с канцелярией помещался рядом в старой избе, которую еще топили «по-черному». В ней не было трубы, и когда топили русскую печь, то дым выходил только через волоковое оконце над дверью и через раскрытую дверь. Оттого все стены избы покрывал черный блестящий нарост сажи, по которому, шелестя, бегали такие же черные тараканы.

– Я хоть и Петр, но не великий и тараканов не боюсь! – шутил Коновницын, вспоминая, что царь Петр боялся их.

Во дворе в низеньком овине жил комендант главной квартиры Ставраков.

В избе у Коновницына стояли кровати и стол, а здесь не существовало никакой мебели. Глиняный пол овина толстым слоем устилала солома, покрытая попонами, полстями, коврами, бурками. Это был штабной клуб: здесь спали офицеры штаба, сюда собирались покурить трубочку, попить чайку и покалякать о том о сем адъютанты, вестовые фельдмаршала и все приезжавшие в армию, потому что в избе гостеприимного Коновницына не хватало места.

В Леташевке Кутузов развернул большую работу – наконец он получил возможность переорганизовать, подготовить армию к контрнаступлению так, как считал необходимым.

Кутузов не думал столь легкомысленно и наивно, как Беннигсен и Вильсон, будто с Наполеоном уже можно быстро и легко покончить. Пусть враг и ранен, но он еще достаточно крепок. И это ведь не какой-нибудь враг, а Наполеон!

Пока русская армия не пополнит свои силы и не подготовится как следует, начинать контрнаступление рискованно.

Надо воспользоваться предоставленной возможностью передышки. Пусть Наполеон тешится тем, что занял русскую столицу, и ждет ответа на свои предложения о мире.

Кутузов был убежден, что Александр I не пожелает говорить с Наполеоном, но нарочно оставил у Лористона некоторую надежду на благоприятный исход переговоров.

Каждый день, проведенный в Тарутине, был дорог для Кутузова. Он считал, что не надо тревожить медведя в его берлоге. Лишь бы Наполеон подольше остался в разграбленной и сожженной Москве.

Приезд Лористона пришелся очень кстати, чего не понимал или не хотел понять соблюдавший только свои, английские интересы нахальный Вильсон.

В Тарутине Кутузов прежде всего взялся усиливать свою позицию, особенно ее левый фланг. Опять понадобился шанцевый инструмент, которого не запасли вовремя, и его все время не хватало. Фельдмаршал попросил тульского губернатора прислать две тысячи двести лопат и тысячу топоров. И хотя губернатор Богданов был совершенно обыкновенный человек и не «писатель», как Ростопчин, он быстро и точно выполнил требование Кутузова. Весь нужный шанцевый инструмент был немедленно привезен к Тарутину.

Кутузов видел, что приближается военная зима. Он приказал генерал-интенданту Ланскому запасти сто тысяч подков для лошадей, а губернаторам Калужской, Рязанской, Орловской и Владимирской губерний – доставить сто тысяч полушубков, сто тысяч пар валенок и сапог и шесть тысяч лыж для стрелков.

Нужно было также позаботиться о провианте, снарядах, госпиталях и о многом другом.

Забот и работы у главнокомандующего хватало, а его заклятые враги и мелкотравчатые клеветники вроде Ростопчина и Вильсона кляузничали царю, будто фельдмаршал Кутузов предается в Тарутине неге и несвойственным его возрасту удовольствиям.

V

– Ваше сиятельство, сегодня поутру к нашим аванпостам пришло несколько москвичей. Не желаете ли побеседовать с ними? – спросил у фельдмаршала Паисий Кайсаров, когда Кутузов окончил подписывать поданные ему бумаги.

– Да, да, обязательно! Веди их, Паисий! – ответил Михаил Илларионович.

Кайсаров вышел из комнаты, а Михаил Илларионович повернулся к двери, готовый встретить гостей.

Еще во время «отступного марша» к старой Калужской дороге приходили в армию москвичи, бежавшие из французского плена. Тогда это были одиночки, а теперь в Тарутино стали являться уже по нескольку человек каждый день. Они приносили самые свежие данные о неприятеле.

Кайсаров ввел к фельдмаршалу группу оборванных и изможденных мужчин и женщин. Все они были в таких немыслимых лохмотьях, что могло казаться, будто Паисий собрал на какой-либо ярмарке самых жалких нищих.

Войдя в избу, москвичи кланялись фельдмаршалу, крестились на темные лики икон, висевших в красном углу.

– Здравствуйте, друзья мои! – приветствовал их Кутузов.

– Здравствуйте, ваше сиятельство! Здравствуй, батюшка! – нестройно ответили москвичи.

Они вошли и, казалось, принесли с собой запах дыма и гари московских пожарищ.

– Ну, как Москва? – спросил Кутузов.

– Нет Москвы, ваше сиятельство, осталось одно пепелище.

– Сжег ее, нашу матушку, окаянный ворог!

– Уже не белокаменная, а чернокаменная!

– Может, десятая часть ее только уцелела.

– Нет, я думаю, немножко поболе осталось, – сказал старик в полушубке, засаленном до такой степени, что он казался сделанным из жести.

– Ну где там поболе? – возразил ему высокий, с козлиной бородкой человек. – Замоскворечье-то все сгорело?

– Все, – ответил старик.

– Земляной вал – весь?

– Весь.

– Старая Басманная – вся?

– Как вся? – возразил старик. – Остался дом княгини Куракиной да гошпитальной.

– Еще дом Хлебниковой уцелел, – прибавили из толпы.

– Ну ладно, – не уступал человек с козлиной бородкой. – От Воскресенских ворот до дома главнокомандующего все сгорело, даже трахтир…

– Сгорело, – согласился старик.

– От Мясницких до Красных ворот – большая часть сгорела?

– Нет, там оставши еще.

– Гостиный ряд весь, – не слушая возражений старика, азартно заторопился человек с бородкой. – Немецкая слобода вся, Покровская казарма сожжена. Сжег проклятущий француз Первопрестольную, а говорит на нас, русских, – обернулся он к фельдмаршалу. – На Тверском бульваре невинных людей вешают, будто бы поджигателей.

– Хватают кого ни попадя и – хоть кстись, хоть божись – не слушают: веревку на шею, и готов…

– Страстная площадь у француза так и называется, ваше сиятельство, «площадь повешенных», – сказали из толпы.

– А ведь французы говорят: мы, мол, тушили! – усмехнулся Кутузов.

– Видел я, ваше сиятельство, как они тушили, – продолжал старик. – Я жил в Мясницкой части, у Колпачного питейного дому. Пришли ихние солдаты в этаких высоких медвежьих шапках вроде тушить начавшийся пожар, а сами только и рады переполоху: знай шарят по шкапам, сундукам да чуланам.

– И не боятся огня: дом горит, а они лезут в него и тащат что под руку попадется.

– Француз грабит без зазрения совести, – высунулась из толпы древняя старуха. – У меня стояли на окне банки с вареньем, так варенье вычерпали горстями, даже бумагу не сняли, а просто продавили.

– Что твое варенье! Вот он, – указал старик на паренька в ветхом зипунишке, – купил в спасов день новые сапоги. Когда пришли французы, он надел сапоги, а сверху на них натянул шерстяные чулки и старые калоши. И проклятущие догадались. Один смотрел, смотрел, да и говорит: «Что это у тебя ноги столь толстые?» А парень отвечает: «Водяная прикинулась». – «А вот, – говорит француз, – я тебя сейчас от водяной вылечу». Содрал с него чулки и сапоги. Парень остался в одних дырявых калошах. Как у меня дочиста все в дому обобрали и самого раздели-разули, я жаловался ихнему генералу – он на Покровке у церкви Успенья стоял. Так генерал только улыбается: «Из ста тысяч французских детей (это они-то, грабители, „дети“!) найдется, говорит, немало шалунов!»

– Это еще хорошо, что парень не вздумал сопротивляться, а то хуже было бы. Я видал, как прусской улан приметил у чиновника табакерку с финифтью, стал отнимать, а чиновник не дает: известно, жалко. Так улан без зазрения совести и проткнул чиновника пикой.

– И кто же больше грабит: француз, итальянец, немец или поляк? – полюбопытствовал Кутузов.

– Настоящие, природные французы – добры: где стащат, а где и своим поделятся!

– Француз берет то, что ему сгодится, а прусак не токмо грабит, а еще и портит: не может сам унесть, так уничтожает, чтобы после него другой не мог попользоваться. Вот сколь вреден!

– Француз как сыт да пьян, так никого не трогает, только болтает без умолку, а эти хуже исправников да заседателей ко всем пристают: давай пенионзы, давай брот, давай млека!

– Кто это?

– Ляхи, да беспальцы, да поварцы.

– Поляки, вестфальцы да баварцы? Так, так, – покачивал седой головой фельдмаршал. – Но, стало быть, живется им на грабеже да насилиях неплохо?

– Нет, ваше сиятельство. С едой у них тесновато. Сласти – вина, варенья, конфет – много, сахар они даже в суп кладут; а хлебушка не видно.

– И с одеждой плоховато, – прибавили из толпы. – Все торговые ряды обворовали, все дома ограбили, а ходят в женских салопах да в монашеских рясах. Кто генерал, а кто капрал – не разберешь!

– Теперь, как все погорело, ищут в стенах, в подвалах, погребах, роют в огородах, садах. Где увидят свежую землю, там и копают.

– Дворы поливают водой: если вода быстро впиталась, значит, взрыхлена, тут и роют.

– Могилы на кладбищах разрывают: думают, там клад…

– Слуг, ваше сиятельство, которые оставши при домах, бьют и пытают, чтоб указали, где спрятано барское добро, – рассказывал степенный мужчина в бакенбардах, по всей видимости, лакей. – Не осталось такой пытки, которой они не пользовались бы!

– Уж всю верхнюю одежду и сапоги сымут, идешь в одном бельишке, все равно обыскивают, смотрят, нет ли на шее креста серебряного, не зашито ли где что.

– Женщину встретят – соромно сказать, ваше сиятельство: юбку на голову заворотят и обыскивают…

– Нашей сестре – хуже всего! – раздался из толпы бабий голос.

– Ни малых девчонок, ни седых женщин не щадят охальники! Тьфу, прости господи! – сказала в сердцах старуха.

– В девичьих монастырях иношеский сан оскверняют.

– Молоденькие послушницы чего не делают: сажей лицо мажут, в тряпье одеваются, чтоб страшнее казаться, – не помогает…

– Девичье естество не спрячешь.

– Как пришли к нам в дом, – сказал лакей, – все спрашивали: «А где ваши боярышни? Где ваши мамзели? Хотим, мол, с ними поплясать, позабавиться».

– «Мамзель» у них первое слово, – вставил человек с бородкой.

– Нет, перво слово у них «аржан», – снова не согласился с ним старик в полушубке. – «Аржан», стало быть, аржаной хлеб.

– «Аржан» – это, по-ихнему, деньги, – степенно объяснил лакей. – «Пень» – это хлеб, «бир» – это масло, «ох» – это вода.

– Не все требуют «аржан», другие поминают Пензу: «Матка, где Пенза? Пензу давай!» – поправила старуха.

– Ни наших ассигнаций, ни медных денег не берут, а только подавай им серебро!

– И допреж всего, ваше сиятельство, всякой кричит: «Манжет!» Мол, есть хочу, – сказал лакей.

– Спервоначалу не ели нашей русской пищи – квашеной капусты, соленых огурцов, вяленой рыбы…

– Семгу копченую пробовали жарить…

– А потом уж все прибрали, как саранча проклятая!

– Да, слава те господи, сманжетили уже все: и галок, и ворон, всю городскую дичинку!

– Нехристи: голубей, божью пташку, извели! Как увидят голубя, целой ротой по нему палят!

– Что голуби! Они церквей святых не щадят: вон в Иверской часовне у них габвахта, у Спаса на бору – склад сена.

– В Лефортове, в Петропавловской церкви, быков содержат для убоя. А в Даниловом монастыре бойни устроены. В соборе на паникадилах туши висят, весь монастырский помост в крови и в коровьей требухе…

– А намедни звонят у нас на Мещанской у Андриана. Я думала, службу наконец позволили править, а это они, нехристи, залезли на колокольню и потешаются.

– Нет от них никакого житья, ваше сиятельство! – жаловались бежавшие.

– Порадейте, батюшка, вся надежда на вас! – просили обездоленные москвичи.

– Ничего, ничего, детушки! Отольются волку овечьи слезки! Мы им за все сполна отплатим – и за пожар, и за насилия, и за грабеж! – убежденно сказал фельдмаршал.