Текст книги "Генералиссимус Суворов"

IV

Фельдмаршал Суворов кончал подписывать бумаги, собираясь ехать к войскам.

– Ваше сиятельство, вас дожидаются, – доложил адъютант Столыпин.

– Кто?

– Из Петербурга.

– Фельдъегерь от царицы?

– Никак нет. Фазан, – улыбнулся Столыпин.

Суворов, поморщился: опять какой-либо родовитый шалопай прискакал выслуживаться при штабе фельдмаршала. Благо войны нет.

– Красив?

– Не приведи Бог! Весь в атласах и шелках. И завит, как пудель…

– Добро! Я ж его возьму с собою на ученье!

Суворов бросил перо, встал, надел каску, вышел.

В приемной его ждало что-то цветистое.

Зеленый атласный кафтан, коричневый шелковый камзол, желтые шелковые чулки, башмаки с золочеными пряжками, с красными каблучками.

«Фазан. Настоящий фазан!»

А из нарядной чужеземной рамки гляделось обыкновенное русское лицо – широкие скулы, нос пуговкой. Глаза голубые, упрямые.

«Вроде как не из глупых…»

Увидев Суворова, франт вскочил, взмахнул красной шляпой, низко склонился. С головы на пол посыпалась пудра.

– Как звать?

– Алексис Мещерский.

– Из каких Мещерских? Покойного князя Ивана сын?

– Да.

– А, очень рад. Отец был моим командиром. Достойный человек. Очень рад!

Суворов обнял его. Потом, не выпуская из объятий, чуть откинулся назад, разглядывая в упор:

– Каким фасоном повязан галстук?

– Эпикурейским.

– А сколько фасонов знаешь?

– Сорок..

– Пудра-то – заграничная?

– Парижская.

– Давно вернулся?

– Месяц назад.

– Кто посылал?

– Дядя Митрофан.

Суворов отпустил его. Прошелся по комнате.

– Помилуй Бог, этот может. Отец – вояка, дядя – гуляка! – Остановился, смерил еще раз с головы до ног: – Служить?

– Хотел бы.

– При штабе?

– При вас.

– Начнем с пехоты. Ступай переоденься, Алешенька!

Фазан удивленно поднял брови: что, он разве плохо одет?

– Я одет. Я готов…

– А готов, так идем! Только чур – не отставать. Каждая минута дорога!

И Суворов вышел.

– Александр Васильевич фазанчика пошел крестить, – хихикали штабные, глядя им вслед.

День был жаркий. На дороге пыль – как перина.

Суворов в сапогах быстро шел по самой середине улицы. Фазан едва поспевал за ним на своих красных каблучках. Недоумевал: куда же так далеко ведет?

А фельдмаршал шел, все время поучая:

– Военный шаг – аршин. В захождении – полтора аршина!

И припечатывал, как на церемониальном марше. Пыль летела во все стороны.

Фазан чихал, сморкался от пыли, но терпел. Пот тек по лицу, по затылку. Пробовал вытереть – больше размазал: пыль смешалась с пудрой. Башмаки посерели, золоченые пряжки потускнели.

А Суворов без устали шагал и без устали говорил:

– Возьми себе в образец героя древних времен. Наблюдай его, иди за ним вслед. Поравняйся, обгони – слава тебе!..

Поравняться со старым фельдмаршалом – где там! Алексис старался хоть не отставать: ковылял на высоких каблуках, придерживал ерзавшую на голове шляпу, поглядывал по сторонам – куда идут? Скоро ли конец?

Но конца не предвиделось.

Давно прошли все улицы. Шли по дороге, по полям, напрямки. Прыгали через канавы, перелезали через плетни.

Алексис потерял несколько пуговиц из разных частей костюма, оторвал карман.

А Суворов все прибавлял шагу. Ему в сапогах идти было удобно, но в башмаках на высоких каблуках – не ахти как…

Суворов все жужжал:

– Последуй Аристиду в правоте, Фабрициану в умеренности[86]86
  Аристид (ок. 540 – ок. 467 до н. э.) – афинский полководец. Фабрициан – греческий полководец.


[Закрыть]…

Вдруг разом остановился, так что Алексис чуть не наскочил на него.

– А кто такой Фабрициан? Знаешь?

В Париже, в «Синем кабачке», хозяин был Фабрициан. Но он неумерен во всем. Вероятно, не тот.

От усталости, от духоты, пыли, досады брякнул прямо:

– Не знаю!

Суворов отскочил. Смотрел неласково, строго.

И тут Алексис вспомнил: в Петербурге все предупреждали – у Суворова остерегись говорить «не знаю».

– Незнайка. Немогузнайка! – измывался фельдмаршал. – Солдат должен все уметь, все знать! Я все знаю!

Алексис вспыхнул. Вырвалось невольно:

– Нет, ваше сиятельство, и вы не все знаете!

Суворов удивленно воззрился:

– А ну-ка скажи, я не знаю?

– А как звали мою прабабушку?

Фельдмаршал рассмеялся. Хлопнул его по плечу:

– Молодец, Алешенька! Нашелся! Бабушку знаю – Авдотья, а прабабушку – помилуй Бог!

И пошел опять вышагивать.

Они шли уже по тропинке. Свернули куда-то в сторону, пошли кустами, кустами, и вот – громадный сухой ров.

Через глубокий ров перекинуты две тонкие жердинки.

Суворов как шел, так и пошел по этой кладочке. Уверенно и ловко, как по полу. В один миг очутился на том берегу рва.

А фазан на секунду замешкался – как тут идти? Потом очертя голову кинулся вслед за фельдмаршалом.

Ступил раз, два, три. Проклятый каблучок соскользнул с жердинки. Алексис качнулся вправо, влево, попробовал удержать равновесие, взмахнул руками, как птица крыльями, готовясь лететь, и – полетел вниз.

Но, падая, успел как-то схватиться руками за кладочку. Повис надо рвом, болтая ногами. Потом сообразил: перехватывая то одной, то другой рукой жердинки, перебрался через ров.

Не полез в бурьян, в камни, в битые черепки за своей шелковой красной шляпой. Побежал вслед за фельдмаршалом.

Суворов точно не видел, что произошло, – уже был далеко.

Алексис шел, на ходу зализывая оцарапанную руку. Куафюра его растрепалась – голова была взлохмачена, дика. Эпикурейский галстук съехал на сторону, лицо пылало. Он хромал: предательский каблучок так-таки сломался…

Алексис уже не смотрел по сторонам, – было все равно, куда идти и сколько идти. Поднялись на горку, спустились в лощину. Прошли лужок, и внизу – река.

Суворов еще на ходу сбросил куртку, быстро скинул сапоги, белье. Взял одежду, сапоги в руку и бросился в реку. Он плыл, покрякивая от удовольствия, и оглядывался.

Фазан едва приковылял к берегу. Невольно глянул на себя, на кафтан, камзол, башмаки. Ленты, пуговицы, пряжки. Ежели раздеваться, все отстегивать и снимать – Суворова и след простынет.

Алексис перекрестился и бухнул головой с берега – только брызги во все стороны.

Плыл отменно легко, саженками. Над водой мерно мелькали оплюхшие кружевные манжеты да горбатилась, дыбилась над водой зеленая атласная спина…

Противоположный берег был глинист и крут. Фазан увяз в глине, едва выдрал ноги, на четвереньках взобрался наверх.

Вода стекала с него ручьями. Камзол из коричневого стал желтым, а чулки из желтых – коричневыми. Волосы окончательно развились, висели по плечам, как у протодьякона. Башмаки все в глине, в башмаках чвакала вода.

А Суворов бежал уже по лугу. Впереди виднелись зеленые мундиры мушкатеров.

Вымокший, словно курица, полинявший с ног до головы, плелся Алексис. Мокрый атлас свисал на ходу.

Алексис был красен и зол. Он знал, что его вид смешон, но шагал твердо: второй каблук отломал сам, чтобы не хромать.

Офицеры выстроенного на лугу полка отворачивались. Солдаты беззвучно тряслись от смеха, – в строю у фельдмаршала Суворова не больно поговоришь!

– Что, умаялся, Алешенька? – участливо спросил Суворов, когда Мещерский подошел к нему.

– Нет, ничего, – буркнул тот.

«В отца! Упорен. Тверд. Молодец!» – подумал Суворов.

Спросил:

– В гвардии был записан сержантом?

– Точно так!

– Дай-ка мне шпагу, – обернулся Суворов к светлоусому капитану.

Суворов взял шпагу и передал ее Мещерскому:

– Вон, впереди – вал. Взять его штурмом!

Скомандовал:

– Первая рота, слушай команду подпоручика князя Мещерского! Веди, Алешенька!

Мещерский выбежал вперед и, закричав: «За мной, ура!» – побежал изо всех сил к валу.

Рота гаркнула «ура» и дружно кинулась за ним.

Мещерский бежал с удовольствием: он чувствовал – этот искус последний.

И вдруг, когда до вала осталось неболее полусотни шагов, впереди блеснул огонь, что-то грохнуло, и горячая и дымная волна ударила в него. Чуть не сшибла с ног.

От неожиданности Мещерский на мгновение остановился, шатаясь.

«Холостыми», – пронеслось в мозгу.

– Коли, руби! – истошно заревел он, кидаясь к валу. Он обогнал неторопливо, привычно бегущих мушкатеров и раньше всех вскочил на вал. Мещерский так разъярился, что чуть в самом деле не пырнул шпагой первого попавшегося артиллериста.

…Когда вернулись с ученья в главную квартиру, Суворов кликнул своего цирюльника Наума:

– Остриги их благородие. В кружок.

Через минуту от пышной парижской куафюры с буклями и «кошельком» на затылке не осталось и следа.

Суворовский вестовой принес от каптенармуса новый офицерский мундир, сапоги, каску.

– Вот так-то лучше, Алешенька! Теперь ты не только по душе, но и по виду русский! – ласково сказал Суворов, обнимая бывшего фазана.

Мещерский от волнения и усталости едва стоял на ногах.

– Ну, ну, ступай отдохни. Ты молодец!

V

– Ваше благородие, вставайте, за вами пришли! – тормошил Столыпина денщик.

Столыпин проснулся. Сегодняшнюю ночь провел у фельдмаршала и потому лег после обеда отдохнуть.

Встал, надел мундир, вышел из спальни.

В комнате его ждал Мандрыка.

– Что такое случилось? – спросил Столыпин.

Было странно, что сам правитель фельдмаршальской канцелярии пришел на квартиру к адьютанту.

– Пойдем, расскажу! – Они вышли.

На площади, где никто не мог подслушать, Мандрыка сказал:

– Государыня скончалась.

– Не может быть!

Ошеломленный этой неожиданной неприятной новостью, Столыпин остановился.

Мандрыка вынул из кармана конверт с императорскими печатями:

– Что же нам делать, Александр Алексеич? Пришел с тобой посоветоваться. Ты нашего старика хорошо знаешь.

Они медленно шли по площади. Осенний ветер гнал по небу тучи. Было пасмурно и неуютно.

– Ежели доложить теперь, то он целую ночь протоскует и не уснет. Ослабнет старик. Не заболел бы. Не лучше ли будет так-то: я не пойду к себе, останусь на ночь при нем. По обыкновению, он в два часа ночи закричит: «Мальчик!» Я войду. «Что нового?» Я доложу: «Дмитрий Дмитриевич приходил, но вы изволили почивать». Он велит позвать вас. Пока я схожу да пока мы придем, он уже напьется чаю, и тогда можно будет объявить.

– Пожалуй, так и сделаем, – согласился Мандрыка.

Глава четвертая
«Я не немец, а природный русак!»

I

Получив известие о смерти Екатерины II, Суворов немедленно отправил в Петербург адъютанта Уткина с письмами к Хвостову и Наташе узнать, что происходит в столице.

Далекий захолустный Тульчин жил в эти недели только предположениями, догадками и невероятными слухами. Все сходилось в одном: новый царь заведет иные порядки, чем те, которые были при Екатерине.

Обстоятельства сложились для Павла Петровича так, что лишь в сорок два года он унаследовал престол. Будучи наследником, он не очень дружил с матерью – они придерживались разных взглядов – и не принимал участия в государственных делах; значит, теперь наверстает упущенное: новая метла хлестко метет! Потому дворяне и чиновники тревожно шушукались по углам, а крестьяне, как после смерти каждого царя, ждали каких-то облегчений в своей подневольной, крепостной жизни. Тем более что этот царь велел привесть к присяге не только господ, но и мужиков, чего еще ни разу не случалось.

Суворов поначалу был доволен: «Повалил кумиров!» Полетел «мелкоумный», заносчивый мальчишка, царицын любимец Платон Зубов.

В последнее время Суворов окончательно разошелся со всеми Зубовыми, – даже со своим зятем Николаем Александровичем, который, как и следовало ожидать, тянул не за тестя, а за брата.

«Князь Платон, – писал Суворов Хвостову, – знает намеку, загадку и украшает как угодным, что называется в общежитии лукавым, хотя царя в голове не имеет».

– Козел, который и с научением не будет львом!

Взбешенный однажды надменностью Платона Зубова, Суворов под горячую руку написал фавориту резкую записку. Поставил его на место:

«Ко мне стиль Ваш рескриптный, указный, повелительный, употребляемый в аттестованиях! Нехорошо, сударь!»

И совершенно прекратил с ним переписку, а обращался непосредственно к царице.

И вот теперь вся карьера Зубова лопнула. «Кумир» повалился… Первые достоверные известия о новой петербургской жизни привезла дочь графини Потоцкой, которая приехала в Тульчин.

Графиня немедленно же пригласила Александра Васильевича к себе, так как знала, что Суворов захочет послушать о Петербурге.

– Можете себе представить, Александр Васильевич, государь ничего худого не сделал Платону Зубову! – такой невероятной новостью встретила Суворова Потоцкая.

Павел Петрович ненавидел всех любимцев Екатерины, и особенно покойного Потемкина, и должен был бы в первую очередь разделаться с теми, кто из них остался в живых.

– Я ж говорил: князь Платон – человек «как угодно». Пускает плащ по всякому ветру, – ответил Суворов.

– А Николай Александрович был отправлен в Гатчину сообщить Павлу о смерти матери.

Суворов только иронически улыбнулся, услышав об этой важной миссии, которую поручили его зятю.

– Ну, графинюшка, рассказывайте! – сказал он, садясь в кресло и вынимая из кармана золотую табакерку.

Молодая графиня рассказывала, а Суворов вставлял свои замечания.

– Запрещено танцевать вальс…

– Помилуй Бог! Вальс – большое государственное дело!

– Нельзя носить французские круглые шляпы, отложные воротники, башмаки с лентами. А с пряжками так некрасиво… В воскресенье полиция и драгуны ловили на улицах всех, кто еще был одет по старой моде. Обрезывали воротники, рвали жилеты. Дядя Андрюша поехал с тетей в собор. Воротился точно после драки: соболий воротник отрезан, жилет – в клочья, – смеялась рассказчица.

– Да, отложные воротники – злейшие враги отечества! – басил, усмехаясь, Суворов.

– Вокруг Зимнего понатыкали полосатые будки. Черные с белым. И цвета похоронные, не могли какими-либо другими разрисовать. Не дворец, а казарма. И в одну ночь все фонарные столбы, все ворота, двери в домах – все выкрасили этими противными полосами.

– Гатчинский, прусский манер. Понимаю…

– Запрещено говорить слово «курносый».

– Хорошо, что у меня нос не такой, – потрогал себя за нос Суворов.

– При встрече с государем все экипажи должны останавливаться, а кто едет – выходить и кланяться.

– А если на улице грязь? – спросила мать.

– Дамам разрешено делать поклон на подножке кареты. Госпожу Демут, жену владельца гостиницы, посадили на трое суток в смирительный дом за то, что она не скоро вышла из экипажа. И теперь все, как увидят царскую карету, заранее сворачивают в переулок.

– Знаете, Александр Васильевич, в Петербурге ложатся спать в десять часов вечера – так приказал государь, – сказала Суворову графиня Потоцкая.

– Оттого графинюшка и пожаловала к нам? Скучно небось стало в Петербурге? – посмотрел Суворов на молодую графиню. – А когда же встают – все в двенадцать, в полдень?

– Смотря кто. Дядя Андрюша едет в департамент к пяти часам утра.

– Ого! Вот это здорово. Вот это по-нашему, – похвалил Суворов. – Каково-то сейчас таким, как Безбородко, в пять утра садиться за дела! Ну, еще что? Как армия?

Но об армии молодая графиня знала очень немного. Сказала только, что офицеры одеты точно монстры, как пугала: мундиры тесные, некрасивые, ботфорты простые, грубые, головы у офицеров завиты, и самое смешное – к ушам прицеплены громадные войлочные букли, в руках трости. Фи…

– Так, так. Стало быть, нарядили во все прусское, как при покойном батюшке Петре Третьем тридцать лет назад носили. Ну что ж, гатчинцы всегда были так одеты.

Больше ничего интересного графиня не рассказала. Дальше шло все то же: запрещено женщинам носить синие сюртуки с красными воротниками и белые юбки, цветные ленты через плечо и прочее.

О новых порядках в армии Суворов узнал пока что немного. Но уже было ясно: на всем – гатчинский, капральный дух. Да этого и надо было ожидать от Павла, потому что он всегда выставлял себя ярым поклонником всего прусского. Все последние годы наследник Павел Петрович жил у себя в Гатчине. В Гатчине завел свое небольшое войско – пехоты, кавалерии и артиллерии около двух с половиною тысяч человек. Войско было обмундировано и обучено по старопрусскому образцу. Ясно, что теперь Павел переделает всю армию на прусский манер, как было когда-то еще при его отце, Петре III.

Матушку свою, Екатерину II, Павел не любил. Потемкина и с ним все нововведения в армии – ненавидел.

Суворов спускался вниз, к себе, в первый этаж, и невольно повторял слова солдатской песни, которую сложили тогда, когда он, Румянцев и Потемкин добились отмены прусского обмундирования и этого дурацкого пудрения солдатских волос:

 
Спросить было у пудры,
Спросить было у сала,
Куда их делась слава?
Пудра, сало – в аде,
 

Солдаты в вертограде[87]87
  В е р т о г р а д – сад.


[Закрыть]

 
Кричат «Виват, виват!».
Солдаты в вертограде!
 

Выходило, что пудра-то и свечное сало, которым смазывали волосы, опять брали верх, а солдаты оказывались далеко не в «вертограде»…

«Пустокрашения солидного», – огорченно думал фельдмаршал Суворов.

II

Сколь же строго, государь, ты меня наказал за мою 55-летнюю прослугу!

Суворов

На следующий день после приезда Потоцкой Суворов отпустил в Петербург подполковника Батурина в отпуск, а сам с утра поехал на охоту: охоту и рыбную ловлю он любил.

Суворов со дня на день ждал нового устава, ждал более точных указаний насчет обмундирования, снаряжения и прочих изменений. Обучать солдат по-своему сейчас не хотелось – было не к чему.

По старой привычке, выработанной с юности, он много занимался, хотя продолжали болеть глаза: писал и читал. Читал книги и газеты. Следил за тем, как в Италии молодой французский генерал Бонапарт делает поразительные успехи.

«Ох, далеко шагает мальчик. Пора бы его унять!»

Но целые дни только читать да писать невозможно. Ведь он не кабинетный же человек!

Не сиделось на месте. Хотелось двигаться, действовать.

И потому Александр Васильевич уезжал на охоту.

Когда однажды Суворов после полудня, усталый, но довольный поездкой, вернулся домой, его ждали большие новости.

Из Петербурга наконец получили инструкции по поводу установления в армии новых порядков.

Новости оказались неприятными, хуже и представить трудно.

Устав в армии вводился, конечно, как и ожидал Александр Васильевич, прусский, старый, 1760 года, только слегка измененный любимцем Павла Ростопчиным. Его рука чувствовалась во всем.

Обмундирование тоже прусское, но еще более устаревшее. Такое, как пруссаки носили даже не при Фридрихе II, а еще при его отце.

Стало быть, все заботы, все труды, все знания Суворова, Румянцева, Потемкина – к ноге!

Не выдержал. Прорвалось гневное:

– Русские прусских всегда бивали, что ж тут перенять!

Из Петербурга даже прислали железный полуаршинный прутик – мерку, какой длины должна быть у солдата и офицера коса.

– Пудра не порох, букли не пушки, коса не тесак, я не немец, а природный русак! – взбешенно крикнул Суворов и отшвырнул прочь железную мерку.

Но чем дальше в лес, тем больше дров. Дальше шли новые неприятности. Павел I ни за что вдруг произвел в фельдмаршалы девять генералов: Репнина, Эльмпта, Каменского, обоих Салтыковых, Прозоровского, Мусина-Пушкина, Гудовича и Чернышева.

Свалил всех в одну кучу.

И всех фельдмаршалов поставил в общий список генералов, – каждый назначался шефом какого-либо полка.

Главное значение в армии приобретали инспекторы: они заменили прежних командующих дивизиями (дивизиями назывались округа, в которых войска располагались для постоянных квартир).

– Фельдмаршал понижается до генерал-майора! Если бы фельдмаршала сделали генерал-инспектором, и тогда не его дело этим заниматься!

Выходило так, что все прошлое, все боевые заслуги, вся воинская слава, добытая умом, сердцем, кровью, – стали ни во что.

Слишком большой удар!

Суворов в горечи рванул дрожащими руками конверт, который передал ему один из двух приехавших офицеров-курьеров.

Они стояли в своих новых прусских мундирах, резко выделяясь из всей группы офицеров суворовского штаба, бывших тут же. Суворову они казались какими-то чучелами из кунсткамеры, такой стариной, таким отжившим, далеким – Семилетней войной веяло от них.

Письмо было от самого царского адъютанта Ростопчина, «сумасшедшего Федьки», как метко окрестила гатчинского выскочку умная, проницательная Екатерина II.

«Сиятельнейший граф, милостивый государь!

По повелению государя императора при сем отправляю к Вашему сиятельству двух фельдъегерей, коим и находиться при Вас для посылок вместо употребляемых прежде сего офицеров.

Препоручая себя при сем случае в милость Вашу, имею честь пробыть с глубочайшим почтением,

сиятельнейший граф, милостивый государь, Ваш покорный слуга Федор Ростопчин».

Не поднимая глаз от бумаги, секунду раздумывал. Фельдъегеря! Были курьеры, стали фельдъегери. Все на прусскую колодку. Уткина, значит, послал не по правилу. Аракчеев, петербургский комендант, – его старый недоброжелатель. Допросит Уткина, все узнает, доложит царю. Надо немедля же отправить рапорт, что, посылая Уткина, не знал никаких новых распоряжений. Со своими письмами никого из офицеров слать будет невозможно. И вообще теперь он может слать только одного из этих вон двух незнакомых офицеров-фельдъегерей. Он будет под всегдашним надзором Аракчеева. Так!

Лицо горело от обиды и негодования.

– Ну, каких же молодцов выбрали для Суворова?

Он бросил бумагу на стол, поднял глаза. Впервые пристально поглядел на фельдъегерей.

Один – маленький, быстрый, штаб-ротмистр Емелин – ему сразу же понравился. Даже нелепая прусская форма, этот «обряд, неудобь носимый», не смогла изуродовать, оболванить его.

«Смышлен. И, видать, не подлец».

Второй – повыше, толстогубый, с распухшим не то от насморка, не то от пьянства носом, мешковатый поручик Котович – не пришелся по душе:

«Глуповат. Плутоват. И, должно, пьяница. Настоящий гатчинец. Царский соглядатай!»

– Ну вот, господа, полюбуйтесь – новая форма! – сказал Суворов офицерам своего штаба, выходя из-за стола. – Накройтесь. Наденьте перчатки, – обернулся он к фельдъегерям.

Оба офицера надели треуголки и длинные перчатки и стояли с тростями в руках.

Емелин, выпятив грудь, смотрел браво. В глазах чуть приметный смешок, – видимо, он разделял иронию Суворова. Котович, наоборот, от важности, что он служит примером, надулся как индюк.

Пожилые офицеры штаба, которые помнили старую прусскую форму, смотрели на фельдъегерей без интереса. Молодые удивленно рассматривали прусские мундиры, тесные штаны, уродливые войлочные букли над ушами, непомерной величины треуголку, перчатки, закрывающие локти, и трости в руках.

Павловская прусская форма была уродлива и нелепа.

– Повернись кругом, братец! – сказал Емелину Суворов.

Емелин отставил правую ногу назад и через правое плечо ловко сделал поворот.

Шпагу по новой форме носили не у бедра, а сзади. Она приходилась между фалдами мундира.

– А ну-ка, попробуй вынуть шпагу!

Емелин торопливо зашарил по спине рукой, но вынуть шпагу из ножен не мог – не хватало разворота.

– Оставь, не вынешь! Мерлин, собирайся, поедешь тотчас же в Петербург, – обратился он к одному из адъютантов.

Решил все-таки послать в Петербург в последний раз кого-либо из своих. Из этих двух фельдъегерей как же слать – только что приехали и опять в такую дорогу?

– Поручик Котович может идти отдыхать. А ты, братец, обожди здесь, потолкуем! – тронул он за локоть штаб-ротмистра Емелина.