Текст книги "Генералиссимус Суворов"

VII

На следующий день русские войска, отбрасывая французов, заняли Альторф.

Наконец из мрачных, зловещих ущелий вышли на простор.

Горы раздвинулись снова. Пересеченная холмами, расстилалась долина.

Здесь все приобрело иной вид: предгорья зеленели, бурная река сделалась совершенно кроткой. Стало больше красок, больше света и тепла. Запестрели пашни и луга. Глянули домики и сады.

– Сохой запахло, – радовались солдаты.

– Хоть на свет Божий вышли!

Но сытнее не стало. Вьюки с продовольствием еще тянулись где-то – застряли в Чертовом ущелье, а в сухарных мешках у солдат и офицеров остались только хлебные крошки.

К счастью, в Альторфе захватили у французов провиантский склад. Каждому солдату выдали по нескольку сухарей и по три пригоршни муки.

Солдаты радовались селению, радовались тому, что могут сварить горяченького супцу. Радовались и не знали, что им угрожает страшная опасность.

Только в Альторфе Суворов обнаружил, что дороги на север по Люцернскому озеру нет никакой: дикий, обнаженный хребет Росшток падает в озеро отвесными скалами. У Люцернского озера дорога кончается вообще.

Русская армия очутилась в тупике.

«Унтеркунфтщики» – австрийцы, которые, казалось бы, должны были знать Швейцарию, не знали ничего. Они снова обманули, подвели Суворова. Но на этот раз подвели так, что малочисленная русская армия была поставлена в безвыходное положение. Ей угрожала катастрофа.

Катастрофа угрожала и русскому корпусу Римского-Корсакова, если Суворов не успеет соединиться с ним в Швице.

Швиц, где Суворов назначил место для соединения, был недалеко – от Альторфа до Швица шестнадцать верст, но недалеко лишь на карте. Попасть же в него из Альторфа было невозможно, – так в один голос говорили все проводники.

О Римском-Корсакове Суворов не имел никаких известий, провианта у Суворова не было (он рассчитывал получить его в Швице), люди изнурены семидневным походом и боями, обувь изорвана, лошади подбились.

И тут – это невероятное открытие.

Больной, измученный тяжелым походом семидесятилетний фельдмаршал мужественно выдержал удар. Как всегда в минуту опасности, он сохранил веру в себя, в своих чудо-богатырей. Он твердо решил: какими угодно путями дойти до Швица.

– Не дам своих костей врагам. Умру здесь, и пусть на могиле моей будет надпись: Суворов – жертва измены, а не трусости! – возбужденно говорил он, вышагивая по комнате.

Генералы молчали потрясенные.

Суворов собрал альторфских стариков – охотников и пастухов, – чтобы у них разузнать о дороге. Он сидел у стола перед разостланной картой, а швейцарцы вместе с Антонио Гаммой стояли перед ним. Они слабо разбирались в карте, но зато прекрасно знали все тропочки.

По их словам, в Муттенскую долину через высокий снеговой хребет Росшток можно попасть только двумя тропинками. О них не знал ни один генеральный штаб, а если бы и знал, то, конечно, не принял бы их в расчет. Эти тропы в позднее время года были доступны одним смелым охотникам да сернам. Тем, кто с малых лет привык карабкаться по утесам и пустынным ледникам.

Суворова это не смутило. Он остановил свой выбор, как всегда, на самом коротком пути к цели, хотя и на более трудном: на одной из этих немыслимых тропинок.

«По ней и пойдем!»

Охотники и пастухи отговаривали.

– Значит, тут пройти войскам невозможно? – в последний раз спросил их Суворов.

– Нет!

– Солдат не пройдет?

– Тут пройдет лишь олень! – в один голос говорили альторфские знатоки местности.

Суворов сверкнул глазами.

– Где пройдет олень, там пройдет и русский солдат! – ударил он по столу сухоньким кулачком.

Не дав войскам ни одного дня отдыха в Альторфе, не подождав вьюков, Суворов повел своих чудо-богатырей на такие страшные стремнины, по которым никогда не шла ни одна армия в мире.

VIII

Гром, раздававшийся над нашими головами и гремевший внизу, под нашими ногами, был вестником нашей славы, нашего самоотвержения.

Багратион

Альторф еще крепко спал, когда русские полки поднялись в немыслимый поход через Росшток. На месте оставался один корпус генерала Розенберга. Он должен был держаться в Альторфе до тех пор, пока пройдут все отставшие вьюки.

Моросил дождик. Стояла темень. Дороги не различить. Да и видеть-то было нечего: была не дорога, а узенькая козья тропочка.

Солдаты и офицеры, не зная предстоящих трудностей, тронулись в путь бодро:

– Идти-то через горы всего-навсего шестнадцать верст. До обеда управимся.

Сначала шли по четыре в ряд, потом, сразу же за Альторфом, перестроились по два, а через полчаса уже тянулись гуськом.

С каждым шагом тропинка становилась все уже и круче.

Шли по скользкой вязкой глине. Ноги разъезжались – того и гляди полетишь. А лететь-то было небезопасно: сбоку чернела пропасть.

Думалось: рассветет – станет легче. Но и рассвет не принес облегчения. Дорога была все так же трудна. Подъем на Росшток оказался тяжелее, чем на Сен-Готард.

– Эти горы почище первых, – говорили солдаты.

Глина кончилась. Пошли голые камешки. Камешки были мелкие, но острые. Они резали ноги и предательски осыпались при каждом шаге. На них люди чувствовали себя еще неуверенней и ненадежней, чем на глине.

Каждый неверный шаг грозил гибелью.

Не шли, а ползли. Местами дорога на камнях вовсе пропадала, шли наугад.

Дождь перестал, но зато стали наползать тучи. Сырой туман заволакивал все: в двух шагах ничего не видно. От этой влаги мундиры промокли не хуже, чем от дождя. И на ходу не согреешься – едва волочили ноги. Когда же все закрывала туча, лезли ощупью, на авось.

Часто попадались горные ручьи, через которые приходилось брести по колено в ледяной воде. Ничего не поделаешь – брели.

Взбирались на уступы, как по лестнице, по ступенькам, с трудом умещая ногу на выступе.

От многочасового напряжения дрожали, болели ноги. Люди выбивались из сил.

Еще хуже, чем людям, доставалось вьючным животным. Мулы, привыкшие к горным тропкам, брали подъем с разбегу: один, другой прыжок – и отдых.

Казачьи же степные лошади не были приспособлены к горам и, кроме того, подбились, подковы поотрывались, копыта обломались. Они никак не могли взобраться – скользили, спотыкались, падали. Казакам, сопровождавшим вьюки, надо было следить не только за своим шагом, но и за каждым шагом коня. Где прозевали, недоглядели, там лошадь со всем добром летела вниз, в пропасть.

То тут, то там раздавался всполошный крик. С грохотом сыпались вниз камни, люди в ужасе оборачивались, но все было кончено: одной вьючной лошадью стало меньше, и меньше запасы сухарей и патронов.

Уже шли, перемогаясь, проклиная все на свете, шесть часов. Близился полдень, а не только не прошли шестнадцати верст, но даже не добрались до вершины хребта.

На Росштоке оказалось снегу больше, нежели на Сен-Готарде. Тут, на высоте, лежал рыхлый снег. Внизу ноги вязли в глине, а здесь – в снегу.

Сильнее пробирал холодный ветер. Коченели руки, застывали ноги. Зуб не попадал на зуб.

Тучи теперь ходили где-то под ногами. Слышался рокот грома. Эхо зловеще катило его по ущельям. Голубоватые вспышки молний сверкали внизу.

– Свят, свят, свят! – крестились солдаты.

– Ишь, как мы – выше облака ходячего идем!

1-е капральство 1-й роты апшеронцев только взобралось на небольшую площадку. Остановились на минутку перевести дух, тем более что впереди на тропинке легла и не хотела подыматься лошадь, везшая горную пушку.

Внизу слева блестела полоса Люцернского озера.

Солдаты стояли посиневшие от холода, в мокрых мундирах. Повесили носы, ругались:

– Нелегкая занесла!

– Куда ворон костей не заносил!

– Старик наш выжил из ума. Бог весть куда завел!

– Тише, ребята! – замахал майор Лосев: он увидал, что к ним снизу незаметно подошел сам фельдмаршал.

Суворов все время был на виду у солдат: он или ехал верхом, или шел, как все, пешком.

Впереди него, ощупывая альпенштоком дорогу, предупреждая каждый шаг Суворова, шел коренастый старик Антонио Гамма. Сзади за Суворовым, готовый в любую минуту поддержать барина, помочь ему, шел ловкий казак Ванюшка. За Ванюшкой – Аркадий Суворов и двое рыхлых, разбитых в походе, охающих и стонущих: статский советник Фукс и главный камердинер Прошка.

Суворов слышал, что о нем говорили его витязи. Он и сам видел, куда завел их. Ему самому было трудно, тяжело, но показать виду – нельзя.

Он улыбнулся и весело сказал, обращаясь к Лосеву:

– Помилуй Бог, как они меня хвалят!

И, взглянув на осунувшиеся, усталые лица своих чудо-богатырей, Суворов вдруг затянул любимую песенку:

 
Что девушке сделалось,
Что красной доспелось?..
 

Он так задорно, ухарски спел это, что все, даже угрюмый, вечно насупленный Воронов, расхохотались.

– Не слушайте, батюшка, это молодежь. Неженки…

– Нет, ваше сиятельство, это старики раскудахтались…

– Ничего, ребятушки, так меня и в Туретчине, бывало, похваливали.

– Дойдем!

– Одолеем!

– Я ж говорил: русский солдат пройдет и там, где не пройдет олень!

К ночи все окончательно выбились из сил. Где кто стоял, там и повалились, – прилегли, присели. Устраивались, как могли, на отдых, на ночь.

Одежда была мокрехонька, обсушиться нечем, топлива нет. В одних мундирах, без зимнего, прикрыться нечем на холодном, пронизывающем ветру.

Сидели, лежали. Дрожали от стужи. У кого остались сухари, грызли. Шарили по карманам, собирали остатки табачку, курили.

Даже кому посчастливилось, кто нашел местечко поукромнее – притулился в какой-либо щели и мог бы подремать, – не имел возможности отдохнуть: леденящий ветер пробирал насквозь. Человек просыпался ежесекундно, а дрема, усталость опять валили с ног. Не сон, а мученье.

1-й роте апшеронцев повезло: она разместилась на довольно большой площадке.

Зыбин с несколькими молодыми солдатами увидал в стороне полуразрушенную пастушью избушку. Как ни тяжело было лезть еще куда-то, а все-таки полезли. Разломали избушку, приволокли дровец.

Солдаты и офицеры жались к костру. Сушились, чинили обувь. За сегодняшний день она пришла в полную негодность: на острых камнях изрезалась, в вязкой разжижевшей глине, в горных речках и рыхлом снеге располоскалась. У многих на ногах остались только штиблеты. Так получилось у майора Лосева. К ночи подошвы у сапог отстали. Лосев шел босиком. Потом догадался; обкорнал ножом полы своего мундира и этими суконками обернул ноги. Когда стали на отдых, унтер-офицер Воронов сказал:

– Дайте, ваше высокоблагородие, я вам сапоги кожей подобью.

– Откуда у тебя кожа? – удивился майор.

– Убил француза, снял ранец, вот и кожа.

И теперь Лосев сидел на барабане, протянув к огню босые расцарапанные ноги.

Башилов, сидевший у костра по-турецки, поджав ноги, огорченно сказал:

– Эх, подметки изорвались совсем, а починить нечем…

– На том свете тебя и без подметок признают, – пошутил никогда не унывавший Зыбин.

Многие пекли лепешки из муки, полученной в Альторфе. Кое у кого завалялась в мешке картофелина, пекли ее. В водоносных флягах кипятили воду, размачивали в ней сухари.

Огнев пек лепешку.

– Спереть ружья! Осмотреть патроны! Ввернуть новые кремни! – раздался знакомый зычный голос.

И в свете костра показался сам Михайло Андреич Милорадович.

– А у вас знатно, первая рота! Молодцы! – похвалил он, подходя к костру. – Что вы тут жарите?

– Лепешки, ваше сиятельство. Вот извольте отведать, – протянул ему Огнев.

Милорадович охотно взял лепешку. Съел.

– Да это вкуснее пирога!

– Извольте еще!

– Нет, благодарствую! Ешь сам! Значит, наши все? Впереди никого?

– Впереди егеря, – ответил Лосев. – А как вы устроились, ваше сиятельство? Дрова есть?

– Я со вторым батальоном. Нас тоже Бог миловал – пещеру нашли. И хворост есть. Отдыхайте, ребята!

И генерал Милорадович ушел назад.

Через несколько минут снизу, из кромешной тьмы, рздался голос:

– Котора рота?

– Первая.

– Ундер-офицер Огнев где?

– Я тут!

К костру подошел денщик Милорадовича Степан:

– Вот возьми. Генерал прислал тебе сырку. Извини, что немного: все, что имел барин, разделил пополам. Больше нетути. Наш вьюк отставши…

– Спасибо. Мне ничего не надо. Умру с голоду, а не возьму! – горячо сказал Огнев.

– Степан, погоди! – крикнул Зыбин.

Он нагнулся к своему сухарному мешку, вынул оттуда сухарь:

– На, передай его превосходительству. У меня еще есть.

– И от меня!

– Погоди, братец, и я! – зашумели мушкатеры.

Солдаты развязывали свои мешки, совали денщику Милорадовича сухари.

Огнев протянул что-то, завернутое в тряпицу:

– А вот от меня снеси сухого бульону: французский офицер бежал, бросил ранец. Я в ранце нашел. Скипятишь в фляге, наш батюшка Михайло Андреич горяченького поужинает!

– Ребятки, спасибо! Довольно, спасибо! – отвечал растроганный Степан, засовывая сухари во все карманы.

И, нагруженный, он осторожно двинулся назад.

– Гляди не оступись! – крикнул ему вдогонку майор Лосев. – Посветите ему головней!

IX

Войска Суворова два дня переваливали через Росшток. Авангард Багратиона спустился в Муттенскую долину к вечеру того же дня, а хвост колонны – только к вечеру 17 сентября. Вьюки же тянулись еще два дня.

Спуск оказался более трудным, чем подъем. От дождя все осклизло. Люди обрывались и стремглав летели вниз «на родимых салазках». Вниз катились оседавшие на крупы, храпевшие от страха кони.

Перед деревней Муттен стоял передовой французский пост. Багратион сбил его. За Муттеном оказался сильный корпус неприятеля.

В Муттене Суворова ждал больший удар, чем в Альторфе. Не успел он разместиться в чистой угловой келье францисканского женского монастыря, как монахини сообщили ему страшную весть – будто бы два дня тому назад у Цюриха Массена разбил русских, стало быть Римского-Корсакова… Об этом уже судачил весь Муттен. Ссылались на торговца сыром Себастьяна Шельберта, который ездил в Вюртемберг и сам в Цюрихе видел все собственными глазами.

Суворов приказал привести торговца.

Он ходил широкими шагами по комнате, поглядывал в окна, не мог дождаться, когда Шельберт явится.

Наконец торговец предстал – круглый и жирный, как сыр.

Шельберт все подтверждал.

Да, он торгует сырами. Его отец, и дед, и прадед торговали. Только теперь стало плохо торговать: война. Что? Ах, это неинтересно! Да, он ездил в Бюртемберг. Возвращался через Цюрих. В Цюрихе сам слышал, как два дня гремели пушки. Видел, как по улицам вели пленных русских. На них вот такие зеленые мундиры и шапки, обшитые шнурами. В Цюрихе все говорят, что Массена хвастается: мол, через неделю я приведу пленным самого фон Сульверо! Ах, это вы и есть фон Сульверо? Простите, не знал…

Суворова взорвало:

– Какая наглость!

Было прискорбно, не хотелось верить тому, что говорил Себастьян Шельберт. Суворов не мог слышать это противное «фон Сульверо», всей глупой болтовни этого вонючего, как его сыры, торгаша. Впрочем, не нарочитая ли это болтовня? Не прикидывается ли глупеньким торговец? Если он глуп, какой же из него делец? Не подослали ль французы его, чтобы сбить с толку Суворова?

Суворов сказал Шельберту, что не верит его рассказам. Себастьян Шельберт с пеной у рта старался убедить, что все правда.

– Массена разбил русских. Верьте мне!

– Расстрелять его! – гневно приказал Суворов.

Себастьян Шельберт в первую секунду не понял, что с ним хотят делать. Но когда Суворов по-немецки повторил ему, что его расстреляют, чтобы он не болтал лишнего, торговец поднял вой на весь монастырь. На его истошный крик прибежала настоятельница монастыря. Она и Антонио Гамма упросили Суворова отложить исполнение приговора, пока не будет проверено то, что говорит Себастьян Шельберт.

Суворов согласился. Он и сам думал послать кого-нибудь в Швиц.

Суворов отправил своего штабного офицера барона Розена, знавшего немецкий и французский языки.

Розена переодели, взвалили ему на плечи громадный круглый, точно мельничный жернов, сыр, и он с провожатым, местным крестьянином, ушел в Швиц.

К вечеру они вернулись. Увы – Шельберт был прав: Розен слышал, как в гостинице французские офицеры похвалялись победой.

Суворов велел выпустить торговца. Себастьян Шельберт, не чуя под собою ног, помчался из монастыря.

Торговец оглядывался на белые монастырские стены и давал обет полного молчания.

К вечеру фельдмаршал получил письменное донесение о Цюрихском бое. Картина вырисовывалась яснее.

Войска Римского-Корсакова не посрамили себя – дрались отчаянно, но сила и солому ломит – Массена раздавил их численностью. Французы превышали русских чуть ли не в три раза. Римский-Корсаков отступил на правую сторону Рейна.

Суворов был потрясен известием.

Бесконечные обманы и предательства австрийцев наконец-то привели к тому, к чему они все время стремились, – к катастрофе.

Суворов со своим восемнадцатитысячным отрядом оказался один на один против шестидесяти с лишком тысяч свежих войск Массена.

Суворов очутился в западне, в тесном ущелье среди неприступных гор. Французы заперли ему все выходы из долины, сторожили каждый его шаг.

В довершение ко всему эта горсть русских терпела ужасные лишения. Войска Суворова были окончательно изнурены неимоверно трудным походом, ежедневными боями. Не спавшие сутками, не видавшие горячей пищи, босые, голодные и холодные люди шли, как тени. У солдат уже не осталось сухарей. Офицеры рады были кусочку хлеба, картофелине. Заряды и патроны были на исходе. Артиллерия – только горная.

Провиант был взят из Белинцоны с таким расчетом, чтобы его хватило до Швица. Но около половины лошадей и мулов погибло с вьюками в пути, а на Швиц надеяться уже не приходилось – обстоятельства в корне изменились.

Теперь надо было думать не о положении союзных войск в Швейцарии вообще, а о спасении своей малочисленной армии.

На карту ставилась честь русской армии, честь России.

Неужели – катастрофа?

Неужели в конце столь славной победной военной деятельности – позор?

– Respice finem![117]117
  Помни о конце! (лат.)


[Закрыть]

Как часто Суворов сам твердил об этом.

И какой же найти выход? Что делать?

Отступать назад, к Альторфу? Продолжать идти на Швиц? Или через горы к Гларису?

Суворов находился в страшном волнении.

Разные чувства обуревали его.

– Великие приключения происходят от малых причин!

Если бы австрийцы вовремя доставили мулов, он не потерял бы в Таверно пять дней, Римский-Корсаков не был бы разбит!

Гнев, возмущение предательством австрийцев сменялись тревогой за армию, за честь России.

Он не находил себе места в этой келье. Не спал всю ночь. Не мог дождаться утра: утром Суворов решил созвать военный совет.

Впервые в жизни он, человек непреклонной воли, действительно нуждался в товарищеской поддержке.

Всегдашняя решимость и вера в себя и в свой народ не оставили его и на этот раз. Сам он готов был к невероятным трудностям и лишениям, но хотел об этом услышать от своих верных соратников. Хотел услышать, что на эти невероятные трудности и лишения так же самоотверженно пойдут до конца и они.

Х

Суворов в фельдмаршальском мундире, при всех орденах, быстро ходил по келье. Он был так погружен в свои тревожные мысли, что не замечал никого.

Первым на совет явился Багратион. Александр Васильевич не удостоил сегодня своего любимца даже взглядом.

Когда собрались старшие начальники – Суворов пригласил не только генералов, но и полковников, – вошли все вместе.

Александр Васильевич стоял посредине комнаты, опустив руки по швам.

Генералы и полковники вперемежку стали перед ним. Прямо перед фельдмаршалом стоял низенький тучный Вилим Христофорович Дерфельден, старший среди генералов.

Суворов молча поклонился вошедшим и закрыл глаза. Все стояли, как по команде «смирно», не шелохнувшись.

И вот Суворов открыл глаза. Они горели гневом. Щеки покрыл румянец. Рот кривился в брезгливую гримасу.

Он заговорил. Сегодня его голос был немного глух, дрожал. В голосе клокотало возмущение.

– Корсаков разбит. Отброшен за Цюрих. Австрийцы опрокинуты, прогнаны от Глариса. Весь наш план изгнания французов из Швейцарии исчез! Всему виной Австрия. Тугут. Гофкригсрат. Он связал мне руки еще в Италии. Поход одних русских в Швейцарию – только предлог удалить нас из Италии. Чтобы присвоить завоевания. Австрийский принц Карл должен был не уходить отсюда. Ждать, когда мы соединимся с Корсаковым. Ушел. Оставил Корсакова с двадцатью тысячами защищать то, что сам защищал с шестьюдесятью. Погубил Корсакова. Доставили бы вовремя мулов в Белинцону, мы десятого – одиннадцатого были бы здесь. Массена побоялся бы идти на Корсакова!

Суворов остановился. Веки снова прикрыли глаза. Он стоял, словно подбирал в уме слова. Все ждали затаив дыхание.

Слова была найдены. Голос окреп. Звучал сильнее и чище:

– Что нам делать? Идти вперед на Швиц – невозможно: у Массена свыше шестидесяти тысяч, а у нас в двадцати нет. Идти назад – стыд. Русские и я никогда не отступали. У нас осталось мало сухарей. Еще меньше зарядов в патронов. Мы окружены горами. Мы окружены врагом. Сильным, возгордившимся победой, устроенной коварной изменой. Со времен дела при Пруте русские войска не были в таком гибельном положении[118]118
  Имеется в виду Прутский поход Петра I во время русско-турецкой войны 1710–1713 гг. В мае – июне 1711 г. русская армия под командованием Петра I вступила в Молдавию, но была окружена превосходящими силами турок, Петру I удалось заключить Прутский мир.


[Закрыть]. Но Петру Великому изменил мелкий человек. Ничтожный владетель маленькой земли. Зависимый от сильного властелина. Грек. А нашему государю – сильный союзник: кабинет великой державы. Это не измена, а предательство!

С каждым словом голос повышался, гремел. Теперь в нем звучали уже не злость и насмешка, а правота, сила:

– Помощи нам ждать не от кого. Одна надежда на Бога, другая – на величайшую храбрость и самоотвержение войск. Нам предстоят труды величайшие. Небывалые в мире. Мы на краю пропасти. Но мы – русские! С нами Бог!

Все невольно смотрели друг на друга – кто же тут младший, кому первому подавать мнение? Суворов стоял, закрыв глаза.

И тогда Дерфельден точно почувствовал, что на таком необычном совете надо отвечать не самому младшему, а самому старшему. Он чуть оглянулся назад на всех и, волнуясь и спеша, сказал:

– Отец родной! Александр Васильевич! Мы видим, мы знаем, что предстоит. Но ведь и ты знаешь нас. Верь нам! Клянемся тебе. Пусть не шестьдесят, а сто шестьдесят тысяч станут перед нами! Пусть горы втрое, вдесятеро, – мы победим! Все перенесем, не посрамим русского оружия! А если падем, то умрем со славою! Веди, куда думаешь!

Все подхватили:

– Клянемся! Веди нас! Клянемся!

Во время речи Дерфельдена Суворов стоял, закрыв глаза. Теперь снова поднял их. Они горели всегдашним огнем, в них была – победа.

– Благодарю. Надеюсь! Рад! Враг будет разбит! Победа над ним, победа над коварством! Победа будет!

И, повернувшись, пошел к столу, где лежала карта. Все двинулись за ним, обступили.

– Кушников, пиши, – приказал Суворов.

Кушников выскочил из толпы. Многие генералы и полковники полезли в карманы за карандашом и бумагой, собираясь записывать диспозицию.

– Князь Петр завтра гонит врага за Гларис. Пункт в Гларисе. За князем – Вилим Христофорович. Я с ним. Корпус Розенберга останется здесь. Враг наступит – разбить насмерть! Гнать до Швица. Не далее. Вьюки, все тягости Розенберг отправит за нами. Под прикрытием. А потом и сам. Тяжко раненных везти не на чем. Собрать. Оставить здесь с пропитанием. При них лекаря, прислуга. Офицер, знающий по-французски. Он смотрит за ранеными, как отец за детьми. Позовите Фукса!

В келью торопливо вкатился Фукс:

– Я здесь, ваше сиятельство!

– Написать Массена, что тяжко раненные остаются, поручаются его человеколюбию. Михайло! Ты – впереди! – обернулся Суворов к Милорадовичу. – Не давать врагу верха! Бить и гнать его! С Богом!

И Суворов поклонился всем. Генералы и полковники вышли.