Текст книги "Цена победы. Россия. Лучшее из Истории. Эхо Москвы"

В. ДЫМАРСКИЙ:

Это было уже после Сталинграда?

В. БЕШАНОВ:

Да, после Сталинграда. То есть это была такая дезинформация. Манштейн как командующий группой армии «Дон» Первую танковую армию с Кавказа через Ростов перебрасывал под Харьков. Анаше командование, наши полководцы-стратеги, начиная с Ватутина, который в это время командовал Юго-Западным фронтом и пользовался большим авторитетом как стратег, и до Сталина, были убеждены, что на самом деле движение немцев с востока на запад – это стремление убежать за Днепр, и там за Днепром создать днепровский ал и держать оборону. То есть мы сами себя уверили, что немцы хотят убежать за Днепр. На самом деле, Манштейн перебросил войска под Харьков, создал два ударных кулака, нанес контрудар и отбил Харьков обратно. Нам эта эйфория обошлась в восемьдесят с лишним человек. Но это даже не дезинформация, это мы сами себя.

«До чего же меня бесит это вечное «Отечественная, Отечественная». А кто с Гитлером с двух сторон напал на Польшу?»

Владислав из Санкт-Петербурга

В. ДЫМАРСКИЙ:

Интересное сообщение. Это как раз к вопросу о 1939 годе.

В. БЕШАНОВ:

Да. Советский Союз с двух сторон напал на Польшу.

В. ДЫМАРСКИЙ:

Вот вопрос, который, наверное, даже потянет на отдельную программу: почему во Второй мировой войне выделяется отдельно Великая Отечественная война? Опять же вы уже говорили, что первые два года Второй мировой войны были…

В. БЕШАНОВ:

Да, 1939 и 1940 годы. Фактически Советский Союз участвовал во Второй мировой войне, совершив агрессивные действия против шести стран.

В. ДЫМАРСКИЙ:

Какие страны вы имеет в виду?

В. БЕШАНОВ:

Польшу, три страны Прибалтийские, Румынию и Финляндию. Незнаменитая война! Причем осенью в 1940 году мы планировали повторно умиротворить Финляндию. В 1940 году Молотов требовал у Гитлера отдать Финляндию, Болгарию и Черноморские проливы.

В. ДЫМАРСКИЙ:

В 1940 году, когда он ездил в Берлин и когда переговоры на этом не сошлись. Тогда основное яблоко раздора были, по-моему, проливы?

В. БЕШАНОВ:

Нет, проливы и Болгария, и Финляндия. То есть фактически два первых года Второй мировой войны Германия и Советский Союз действовали как союзники, или если не как союзники, то как сообщники – можно так сформулировать. Не союзники, но сообщники.

«Вот если не было бы немецких дивизий под Сталинградом, они могли бы быть в Африке, и кто бы их там побеждал. Методика подсчета важности битв по количеству участников – правильная».

Слушатель

В. БЕШАНОВ:

Если бы их не было под Сталинградом…

В. ДЫМАРСКИЙ:

Они не обязательно могли бы быть в Африке.

В. БЕШАНОВ:

Да. Я уверен, что они могли бы быть в Астрахани и в Баку.

«Какова была продолжительность жизни пехотинца во время сталинградских боев?».

Михаил, врача из Соединенных Штатов.

В. ДЫМАРСКИЙ:

Я думаю, что таких подсчетов нет.

В. БЕШАНОВ:

Да, действительно, но если взять солдатские дневники, например, солдатский дневник Абдуллина, он пишет: «8-10 дней – и рота полностью меняет свой состав». Под Сталинградом как было: дивизию переправляли через реку – и бросали в бой. На следующий день дивизия оставалась там. Хотя бы сталось 50 % – это уже хорошо. Как дивизия Родимцева, которая спасла положение в самый критический момент во время первого штурма.

В. ДЫМАРСКИЙ:

Родимцев – самый прославленный герой Сталинградской битвы?

В. БЕШАНОВ:

Да. Его прославили, потому что в первый штурм как раз, когда Чуйков принял эти войска, разбитые, отступающие, и когда немцы приступили к штурму Сталинграда, дивизия Родимцева в этот момент спасла Сталинград от первого штурма. Из Родимцева сделали тогда героя, много о нем писали. Сделали специальное разрешение, чтобы о нем писали журналисты в газеты – это же все тоже было засекречено: Н-ская часть, такой-то генерал, вот про этого генерала можно писать. Потом, когда битва под Сталинградом была фактически выиграна, Родимцеву очень доставалось от коллег, потому что была и зависть: он приписал себе всю славу. Ревность. Нездоровая такая обстановка была.

В. ДЫМАРСКИЙ:

Ну, да – все герои, все выиграли.

В. БЕШАНОВ:

Вроде все были в Сталинграде, а вся слава досталась Родимцеву Об этом тоже есть опубликованные документы. А солдаты, конечно, жили недолго.

«Кто, по-Вашему мнению, из высшего командования наиболее эффективно вел военные действия на территории Сталинграда?»

Анна Базанова из Москвы, инженер

В. ДЫМАРСКИЙ:

Чуйков, да?

В. БЕШАНОВ:

Чуйков командовал армией, которая защищала Сталинград. За Волгой был штаб, там был генерал Еременко. Севернее была линия фронта, там был Рокоссовский. С севера же тоже пытались наши армии – там три армии было, – пробиться к Сталинграду, но так и не смогли. Они атаковали чуть ниже, но так и не смогли пробиться на помощь. Я просто считаю, что там действительно выковались у нас комдивы, комбаты, солдаты – настоящие бойцы. Просто армия Чуйкова атаковала Берлин! Как армия, имеющая опыт этих боев. Опять же это командование имело опыт. Я не думаю, что там много солдат из Шестьдесят второй армии, которая потом стала Гвардейской, дожило до 1945 года.

«Понятно желание доказать, что в Сталинграде победили случайно Иваны, не помнящие родства, и всякие Чуйковы. Однако свидетели опровергают это. Вот Тихон Хренников в 2005 г. как прошел с армией Чуйкова от Одера до Берлина».

Дмитрий из Подмосковья

В. ДЫМАРСКИЙ:

Вообще, странное дело – пишет с одной стороны, «всякие Чуйковы», а с другой стороны – «дошел до Берлина».

«Преклоняюсь перед Вашим трудом! Огромное спасибо за „Учебник“, „Ленинградскую оборону“ и „Кадры решают все “».

Игорь, бывший выпускник Академии Жуковского

В. ДЫМАРСКИЙ:

Это лично вам, Владимир. Это читатель Ваших книг.

В. БЕШАНОВ:

Спасибо!

«Сталинградская битва – это бойня, где мог победить и победил безжалостный к своим и чужим военачальник. Это урок глупости и жестокости».

Дмитрий Нехлюдов из Вологды, работающий студент

В. ДЫМАРСКИЙ:

Вот такой вопрос глобальный. Ну, про глупость я бы не сказал. Почему это урок глупости? Но урок жестокости – это конечно. Война – это вообще жестокая вещь.

В. БЕШАНОВ:

Тут, наверное, большую глупость проявил все-таки Гитлер. И из-за этого полководцы его не стали стреляться.

В. ДЫМАРСКИЙ:

Да, он же очень обиделся на Паулюса.

В. БЕШАНОВ:

Да, он многих стратегов тогда поубирал и назначил себя Верховным главнокомандующим. Тут больше его глупость: он создал такую ситуацию, которая привела к этому поражению. Эту ситуацию видели, а не наблюдали. Видели, что фланги зависли, слабые части союзников стоят и т. д. Но считали, что у СССР просто нет сил, чтобы предпринять что-то в серьезных масштабах. А что касается жестокости – война была жестокая с обеих сторон. У них была своя теория расовая, у них было втемяшено в голову, что они сверхчеловеки, как бы они сейчас ни открещивались от этого, говоря, что они были простыми солдатами. Многие относились к русским, украинцам, белорусам как к недочеловекам. То есть можно было пострелять, пограбить. Ас нашей стороны ненависть раздувалась с первых дней войны, а в 1942 году – особенно. Наши поражения летом, когда мы отступали, – это в прессе и на радио был накал страстей. Когда Эренбург писал: «Нет книг, нет звезд, нет любви, пока живет хоть один немец. Убей немца, убей их всех! И тогда будет любовь, и книги, и звезды».

«Скажите также, что девять из десяти гитлеровских солдат, погибших на Второй Мировой войне, погибли на советско-германском фронте, скажите, что Англия потеряла в Второй мировой войне 360 тысяч, а Америка 390 тысяч человек!»

Вячеслав из Москвы

В. ДЫМАРСКИЙ:

Интересная вещь. Здесь у нас же все продолжаются споры. Вот здесь бы я остановился: Вячеслав, об этом, собственно говоря, и идет речь! Нужно ли гордиться тем, что положили такое количество жизней, в то время, когда, может быть, – я этого не знаю, и у историков тоже разные подходы, – это все можно было меньшей кровью, меньшими жертвам сделать, если бы человеческие жизни не бросали в топку войны, как в топку паровоза. Прав я, Владимир? И почему мы должны упрекать ту же Англию или Америку, что их мало погибло? Это вообще какой-то нечеловеческий подход.

В. БЕШАНОВ:

А мы опять же говорили про Грозный, про этот штурм, который мы все смотрели по телевизору в прямом эфире. Про эти вагоны с трупами, которые, по-моему, опознают до сих пор. А что тут сказать? Упрекать американцев, что они мало потеряли? Они, между прочим, еще и с Японией воевали. У нас лозунг: «добудьте оружие в бою!» В какой армии еще может существовать такой лозунг? То есть сами солдаты идут в атаку без оружия, или на Лоховском фронте к палкам привязывали штыки и посылали на пулеметы под лозунгом: оружие добудете в бою. В какой армии мира в XX веке существовало такое? Ну, может, у китайце такое было? Гордиться тем, что мы больше потеряли?! Это не предмет для гордости, мне кажется.

В. ДЫМАРСКИЙ:

Как-то грустно мы завершаем нашу программу.

В. БЕШАНОВ:

Да у вас и передача-то не очень веселая по теме.

В. ДЫМАРСКИЙ:

Скажите что-нибудь оптимистичное, что это был коренной перелом.

В. БЕШАНОВ:

Это был коренной перелом войны, классический, практически. В любой операции есть какие-то ошибки – вообще не ошибается тот, кто ничего не делает. Это была классически проведенная операция на окружение, потом – классически проведенная операция по разгрому итальянской и венгерской армии, то есть мы били по слабым местам звеньям всего южного крыла фронта. Мы думали, что мы делали! Мы уже работали с соображалкой! Огромный кусок вырвали из Восточного фронта – двадцать две дивизии в окружении! Это почти триста тысяч! А у немцев людских ресурсов таких, как у нас, не было. Это целая дыра во фронте получилась. Южное крыло немецкое было на грани гибели. Итальянцы уже тогда писали: «Крах Германии имеет имя „Сталинград“!». Хотя немцы еще в это не верили, и Манштейн считал, что войну еще можно свести в некую ничью: договориться, установить границы или пустить крови еще русским.

В. ДЫМАРСКИЙ:

Владимир, вот вы сказали сегодня, что Гитлер взял все командование на себя и это не способствовало успеху германской армии. А вот я сейчас просто не могу найти, но кто-то из наших слушателей написал, что одним из уроков Сталинграда было то, что после Сталинграда Сталин наоборот стал больше доверять начальникам. Вы об этом не задумывались?

В. БЕШАНОВ:

Я думал об этом. И качество Вермахта, и качество руководства Вермахта в процессе войны ухудшалось. А советское – улучшалось.

В. ДЫМАРСКИЙ:

Вот видите, что-то радостное в конце мы все-таки сказали!

Моя Война

ВЕДУЩИЕ: В. Дымарский, В. Рыжков

03.01.2015

20:08–20:59

В. ДЫМАРСКИЙ:

С удовольствием представляем нашего гостя: Георгий Мирский, Георгий Ильич, заслуженный деятель науки Российской Федерации, политолог, так у меня обозначено.

В. РЫЖКОВ:

Самое главное – специалист по арабскому миру, по исламу, по Ближнему Востоку.

В. ДЫМАРСКИЙ:

Да. Но сегодня у нас Георгий Ильич как бы в другом качестве. Как человек, переживший войну. И программу мы назвали «Моя война». Моя, конечно, не в смысле моя, да? А моя война…

В. РЫЖКОВ:

В памяти Георгия Мирского.

Г. МИРСКИЙ:

Моя борьба, да, mein kampf[2]2
  Моя борьба (нем.).


[Закрыть]

В. ДЫМАРСКИЙ:

Мы будем, собственно говоря, пробовать вынимать из Георгия Ильича максимум воспоминаний.

В. РЫЖКОВ:

Георгий Ильич, ночь, утро начала войны, 22 июня 1941 года. Вам, если не ошибаюсь, 15 лет. Вы в Москве. Уже до передачи сказали – живете на пятом этаже. В каком районе, кстати?

Г. МИРСКИЙ:

В Ермолаевском переулке около Патриарших прудов.

В. РЫЖКОВ:

Около Патриарших прудов. Вот ваша семья, ваши друзья – ходили разговоры о том, что война начнется? Ждали или не ждали?

Г. МИРСКИЙ:

Никаких разговоров не было. Абсолютно. Потому что за две недели до этого примерно было заявление ТАСС, где категорически отвергались провокационные слухи о том, что у нас может быть война с Германией.

В. РЫЖКОВ:

А что вы, тогда подросток 15-летний, уже интересовались политикой?

Г. МИРСКИЙ:

Да, я интересовался. Я уже в 1939 году выиграл у отца пари насчет Финской войны. Потому что, когда было объявлено, что в городе Терийоки восставшими рабочими и солдатами создано правительство Финляндской демократической республики, я не поленился, посмотрел по карте – Терийоки рядом с границей. Отец говорит: «Ни одна страна с нами не сможет воевать, сразу будет революция». А я посмотрел – это рядом с границей, и говорю: «Папа, ты знаешь, наверное, как было? Наша Красная армия вошла туда, туда приехали эти коммунисты и создали правительство». Он говорит: «Да ты что!» Точно – в 13 лет я это все предсказал. Так что, в 15 лет я следил за войной, как немцы завоевывали Францию, у меня карты были, все, это мое хобби было – военная история. Значит, в этот день я лежал с высокой температурой, в 11 часов выступает Молотов. И как только он…

В. РЫЖКОВ:

А до 11-ти были какие-то слухи?

Г. МИРСКИЙ:

Нет!

В. РЫЖКОВ:

Глухо, тишина?

Г. МИРСКИЙ:

Конечно, ничего не было. Все совершенно спокойно, прекрасный день, воскресенье, лето. Как только Молотов сообщил о том, что началась война, и всю это свою речь произнес, с меня температуру сняло как рукой – в одну секунду. Моментально. Тут же ко мне прибегает мой товарищ школьный, и вы знаете, куда мы с ним отправились первым делом? На Кузнецкий мост в картографический магазин покупать карты.

В. РЫЖКОВ:

А он и сейчас там до сих пор, по-моему.

Г. МИРСКИЙ:

Да. Значит, мы купили карты Европы, а я еще купил карту Советского Союза. Помню, он на меня посмотрел, говорит: «А что ты покупаешь эту карту? Ты же знаешь, воевать-то будем на чужой территории».

А у нас ведь тогда лозунг был какой? «И на вражьей земле мы врага разобьем, малой кровью, могучим ударом» – на чужой территории воевать. Я говорю: «На всякий случай». И оказалось, что я был прав, и потом он 2 года ко мне ходил, видел, как я переставлял флажки на карте Советского Союза. По сводкам Совинформбюро.

Всю войну я переставлял флажки. Я в течение многих лет – сейчас, может, уже не так – если бы меня спросили, когда какой город был освобожден, я бы вам сказал с разницей, может быть, в три дня. Любой город – Смоленск, там, Киев, Минск.

В. ДЫМАРСКИЙ:

Георгий Ильич, а можно я вас здесь перебью, и такой вопрос задам. А вот, сводки Совинформбюро, они были абсолютно соответствующие реальностям?

Г. МИРСКИЙ:

Это было жуткое вранье.

В. ДЫМАРСКИЙ:

Ну, как? Но если они говорят, что взят или оставлен…

Г. МИРСКИЙ:

Если вы говорите про начало войны, то было так. Сначала вообще было полное вранье и никаких – где-то там отбили, где-то разбили. И разговоры первые дни были такие – вот я слышал, всякие там родственники близкие, дальние, и так далее – слышали, наши, говорят, уже к Варшаве подходят. Другой говорит: а я слышал, что уже Кенигсберг вот-вот будет взят. Третий, значит, говорит: какой-то немецкий танковый корпус уже в Восточной Пруссии разбили. То есть, у всех было определенное впечатление…

В. ДЫМАРСКИЙ:

То есть испуга не было?

Г. МИРСКИЙ:

Нет. Что мы вошли, рванем в Германию и все. Люди-то видели картину «Если завтра война», понимаете? И видели, пели эту песню, все были убеждены, что Красная армия сможет все, что даже говорить не о чем.

В. ДЫМАРСКИЙ:

Красная армия всех сильней.

Г. МИРСКИЙ:

И когда Сталин выступил 3 июля, вот это был шок. Я помню, как раз с матерью слушаем, и он говорит, значит, – у него зубы стучали о стакан.

В. РЫЖКОВ:

Прямо слышно было?

Г. МИРСКИЙ:

Слышно было, как зубы стучат. И он говорит, значит: друзья мои, – вообще все обалдели, – друзья! Чтобы Сталин говорил «друзья»! Кроме слова «товарищ»… Да, друзья, и тут уже стало ясно, что дело плохо. Он же это сказал, когда уже стало известно, что Минск взят уже и разгромлен весь фронт.

После этого люди так ориентировались. Значит, сообщается если: бои идут на витебском направлении – все, значит, Витебск уже отдали; бои идут на полоцком направлении – Полоцк отдали; бои идут на житомирском направлении – значит, Житомир. То есть, когда говорили слова «направление» в сочетании с каким-то названием города, это значило, что город сдан. И люди смотрели, просто не могли себе представить.

Для меня было потрясением, когда я вышел к Белорусскому вокзалу и вижу – идет красноармеец, с фронта, видимо, потому что голова вся перевязана. Так вот, идет, а я как раз купил – тогда еще не было никаких карточек – я купил какую-то плюшку, значит. Он подходит, и вид у него жуткий такой, раненый, обвязанный и, видно, голодный какой-то, и я эту плюшку ему даю. Он так был доволен! Я говорю: ну, как там дела на фронте-то? Он на меня так смотрит: как дела – бежит Красная армия. Я говорю: ты что? Атак, – говорит, – свистом одним нас гонит немец. Как появятся где-то мотоциклы – все, крик: окружение – и все драпаем. Я говорю: да, ладно! Я не мог этому поверить. А потом, когда все больше и больше уже становилось…

В. РЫЖКОВ:

А когда пошел груз 200, когда пошли трупы…

Г. МИРСКИЙ:

Нет, никаких грузов 200, ничего этого никто не знал, было все тихо, первый месяц никакой бомбежки не было. Первая бомбежка была 22 июля.

В. РЫЖКОВ:

Через месяц.

Г. МИРСКИЙ:

Ровно через месяц. Я, как и другие уже подростки, мы тушили зажигалки, у меня был такой ящик с песком, лопатка и щипцы. Я на крыше дома, несколько зажигалок упало, я их сразу хватал и туда, тут ведро воды, песок И очень, конечно, интересно было смотреть, как прожекторы, как летят трассирующие снаряды зениток, как самолеты над Москвой появляются. Для мальчишки это зрелище разноцветное. Никакого страха, ничего, одно увлечение это было все. Я уже поступил в это время в военно-морскую спецшколу, осенью начали заниматься. Потом в октябре спецшколу эвакуировали, поскольку немцы подошли, прорвали фронт. Но первые 2 месяца были ничего, по-моему, в сентябре уже ввели карточки. Но так жили все нормально, и все только думали, что вот-вот будет перелом, немцев погонят. И потом, когда в сентябре узнали, что взят Киев…

В. РЫЖКОВ:

А это объявили официально? Или тоже узнали по слухам?

Г. МИРСКИЙ:

Нет, это вынуждены были объявить: после долгих кровопролитных боев, и так далее, наши войска оставили город Киев, это было 19 сентября. Мы, конечно, не знали на самом деле, что произошло, потому что Сталин же запрещал оставлять Киев. Немцы окружили: Гудериан пошел с севера, Клейст пошел с юга от Кременчуга – страшный котел, 600 тысяч пленных. Мы ничего этого не знали, понятия не имели. Но уже постепенно как-то настроение стало меняться. Но когда наступил октябрь – вот тут уже все. Я никогда не забуду этот день – 16 октября.

В. ДЫМАРСКИЙ:

16 октября, знаменитая паника в Москве.

Г. МИРСКИЙ:

Перед этим, поскольку я был в военно-морской спецшколе, нас послали рыть окопы куда-то ближе к Можайску туда. Вернее, не к Можайску… ну, где-то там, мы пробыли там полдня. Я еще помню, видел, это еще была теплая погода, это было числа 12 октября, потому что издали было видно. Там рядом со мной какой-то командир был, сидели мы в окопе, и я у него попросил бинокль, мне же интересно, и я в бинокль увидел издали немцев. Они еще в мундирах были, даже без шинелей, то есть еще было тепло.

В. РЫЖКОВ:

То есть вы были буквально вот в пределах досягаемости.

Г. МИРСКИЙ:

Да. И тут же поступила команда – и мы драпанули все, кто на грузовики, кто… и мы ничего не успели там сделать. И правильно, потому что немцы уже прорвали фронт, мы об этом узнали уже потом. И вот 16 числа утром я выхожу на улицу Горького и вижу что-то совершенно непонятное: мчатся вереницы машин – а тогда все служебные машины были черные «эмочки», М1, все начальство ездило на «эмочках» – одна за другой, и у всех на крышах привязаны какие-то чемоданы, узлы, мешки. Я стал подходить, смотрю: внутри там сидят военные, с семьей каждый сидит. Что такое? А я подхожу, значит, у меня дядя был полковник авиации на углу Васильевского переулка и Тверской, я подхожу как раз в тот момент, когда он загружает с шофером какие-то там чемоданы, и они еще меня не видели, я услышал его слова: «Ну, как думаешь, на Горький прорвемся?» Шофер говорит: «Попробуем, товарищ полковник, попробуем». Это мой дядя. И он мне тут все рассказал. Оказывается, рано утром пришла закрытая сводка в штаб Московского военного округа: немцы взяли Можайск, осталось 100 километров, фронт прорван, ничего нет. И оттуда все пошло, все драпанули, начиная с генералов в штабе, потом все офицеры похватали семьи, чемоданы и рванули туда, на восток. Это было утром. Я вернулся домой, меня попросила семья, я жил в коммунальной квартире, у нас там 5 семей было. Вот там была одна большая еврейская семья, они в этот день решили уехать, попросили меня донести чемоданы. Транспорта никакого не было.

В. РЫЖКОВ:

А уехать можно было чем, поездом?

Г. МИРСКИЙ:

Поездом с Казанского вокзала.

В. ДЫМАРСКИЙ:

А можно было спокойно прийти и купить билет на поезд?

Г. МИРСКИЙ:

Какой там билет! Сейчас я расскажу. Во-первых, что я заметил, это – что закрыто метро. Второе – что не работает радио. Ведь радио кричало все время. Эти громкоговорители стояли везде на улице: все время сводки, марши, письма с фронта и так далее, и так далее – молчок. И третье – ни одного милиционера. То есть, я просто глазам не мог поверить – ни одного милиционера, метро закрыто, радио не работает. И вот я им тащу туда на Казанскую площадь, площадь трех вокзалов, эти вещи. Там что делается – это невозможно себе представить. Буквально все кишело людьми, которые стремились прорваться на вокзал. Кто как, на какой поезд, кто на крыше, кто на чем… Какие тут билеты? Что вы?

В. РЫЖКОВ:

Массовая паника, психоз.

Г. МИРСКИЙ:

Массовая. Кто только мог. Я их посадил, пошел обратно. Думаю: надо успеть, потому что скоро будет налет. А ведь налеты начались 22 числа. И они повторялись каждый день. Прилетали примерно часов в 7 вечера, и мы все сидели на площади Маяковского, там, где памятник Маяковскому, потому, что когда налет, тогда пускали в метро, оно в убежище превращалось. Атак все к этому времени закрывалось. На эту площадь посмотреть Маяковского – это что-то было невероятное. Она вся, яблоку негде упасть, все сидят с мешками, с сумками. Радио молчит.

И вот откашливается Левитан – Левитан говорил, именно Левитан, – откашливается: граждане, воздушная тревога. Все мчатся в метро, все туда, пережидаем налет какое-то время. Потом он же объявляет: воздушная тревога миновала, отбой. Вот так было каждый день. Мы там сидели. А в октябре уже стало меняться, потому что немцы подошли ближе, и уже они могли летать в любое время дня. Так что я подумал, что, может быть, будет налет, иду домой. И что я вижу? Я проходил мимо Ленинской библиотеки, все же пешком, потому что транспорта никакого нет. И в Ленинской библиотеке – смотрю, тащат и сжигают во дворе какие-то огромные тюки газет, журналов, книг. Я подошел – я, как сейчас, помню – подошел, увидел какой-то журнал на немецком языке полуобгоревший. Схватил, потащил, потом дома читал. Даже помню название «Конец империи» про Британскую империю.

Но не в этом дело. А рядом двор. Я посмотрел, и потом стал заходить в другие дворы. Это невозможно себе представить: все мусорные ящики, все были забиты доверху красными книжечками собрания сочинений Ленина. Все члены партии должны были иметь – а это 50 томов. Но, конечно, рабочие-то вряд ли, но тут в центре же служащие в основном живут, интеллигенция. Все ящики были забиты. Я в наш заглянул, когда до своего дома дошел, – то же самое, все забито.

В. ДЫМАРСКИЙ:

Боялись, что немцы найдут?..

Г. МИРСКИЙ:

Конечно!

В. РЫЖКОВ:

Они же расстреливали секретарей райкомов, парткомов, коммунистов и чекистов.

Г. МИРСКИЙ:

Другие родственники жили недалеко от Арбата – большой гастроном на Смоленской там на углу был, – я заодно решил зайти отоварить карточки (уже были карточки). И стоит очередь. И я просто ушам своим не мог поверить. Один говорит: слышали, говорят, немцы уже в Голицыне? Другой оборачивается, говорит: какое там Голицыно, вы все перепутали. В Царицыне уже, совсем здесь под Москвой. Третий говорит в очереди: а я вот только что слышал, что Тула взята. А четвертый говорит: недаром же Гитлер обещал парад в Москве устроить 7 ноября. Я смотрю на них: ничего люди не боялись, понимаете? Ничего не боялись.

Тогда я возвращаюсь уже к себе, это уже вторая половина дня. По улице Красина, она идет от Большой Садовой к Тишинскому рынку. Вижу – бегут люди с какими-то вещами. Я заглядываю, иду туда. А это близкая улица, я всегда, все детство я туда ходил за керосином. Меня мать посылала, для примуса керосин покупал. Я иду по этой улице и смотрю – невероятное совершенно зрелище – люди тащат из магазинов все, что только можно. Один картошки мешок тащит, другой ящик с водкой, третий еще что-то такое. То есть бросились по магазинам.

В. РЫЖКОВ:

Это были покупки или мародерство?

Г. МИРСКИЙ:

Мародерство! Какие там покупки, что вы! Кто что мог, это тащили. На этой улице просто было много магазинов по дороге к рынку. А некоторые, может, и на рынке. Хотя, вряд ли рынок открылся в этот день. Короче говоря, тут я понял, что уже что-то вообще происходит совершенно страшное. Да, пока я туда дошел, я проходил мимо площади Восстания, и смотрю – вытаскивают откуда-то пушку – я подхожу, мне просто смешно, – и не знают, куда ее…

В. РЫЖКОВ:

…приспособить.

Г. МИРСКИЙ:

Я говорю: «Что такое?» – «Ты что не знаешь, немцы рядом, метро уже заминировано». Это мне говорит какой-то мужик, который с пушкой. – «Как метро?» – «Ты что, не знаешь? Метро заминировано и мосты заминированы». Я думаю: «Ничего себе!» А радио все молчит.

В. ДЫМАРСКИЙ:

То есть, вообще ничего – ни музыки?..

Г. МИРСКИЙ:

Ничего.

В. РЫЖКОВ:

Я думаю, это еще большую панику спровоцировало.

Г. МИРСКИЙ:

Единственный день в моей жизни, когда не было никакой власти вообще, никакого начальства, ни милиции, ничего. И только часов, наверное, в 6 вечера откашлялось радио, выступил Пронин, председатель Моссовета, который объявил о том, что вводится чрезвычайное положение, осадное положение, оборона Москвы. Это, видимо, сам Сталин написал, потому что начиналось таким языком: «Сим объявляется, – как в старые времена, – что в городе Москве вводится осадное положение…» – и так далее. И генерал армии Жуков назначается командующим войсками обороны Москвы. И в сводке уже было указано: за истекшие сутки положение на фронте ухудшилось, но где и что – не указано было. На самом деле уже был этот колоссальный котел под Вязьмой как раз в это время и второй котел под Брянском, в общей сложности 600 тысяч попало в плен там. И все армии уже были здесь разбиты. Немцы в некоторых местах – понимаете, это было 16 октября, через два дня полил дождь. Такой дождь, который, вообще я всегда говорю, что вот бог был против Гитлера, потому что такие ливни пошли…

В. РЫЖКОВ:

Все развезло?

Г. МИРСКИЙ:

Я потом, уже спустя много лет и даже десятилетий, в свое время по другим делам смотрел хронику немецкую, и там было показано, как лошади застревали по пузо, машины по ось, и они двигаться не могли абсолютно. Так продолжалось до первых чисел ноября. И вот подморозило. Ауже в Москве многое стало меняться, потому что вот после 16 октября построили баррикады: первую, где Крымский мост, сейчас метро Парк культуры, вторая на Зубовской, и третья на Смоленской.

В. РЫЖКОВ:

А строили поперек Садового, да?

Г. МИРСКИЙ:

Да, поперек Садового кольца. Тут же появились эти аэростаты, и все такое. А самолеты налетали уже в любое время. У нас там недалеко в Палашевском переулке, буквально за час до того, как я вышел, бомба попала в школу. Школа разрушена, там один класс, половина осталась, висит портрет Сталина на стене.

Потом еще несколько раз я видел там около Крымского моста места бомбежки… Ну, вобщем, не так много было, конечно, по сравнению с другими городами, Москва пострадала не так уж сильно. Но уже появились патрули, уже комендантский час… А вот в начале ноября подморозило, и тогда 16 ноября немцы начали второе наступление. Вот тут они уже подошли к Москве близко. Тут самые страшные бои были, они подошли к первым числам декабря у Химок.

В. ДЫМАРСКИЙ:

Где ежи стоят.

В. РЫЖКОВ:

Артиллерия уже доставала до города?

Г. МИРСКИЙ:

Нет, в городе еще никаких снарядов. Нет, нет, только самолеты. Но в это время даже уже не обращали внимания, тревогу уже не объявляли, потому что они могли налететь. Но они налетали, так где-нибудь бомбу сбросят – люди уже привыкли к этому. Не в этом дело. Но все уже чувствовали, что вот-вот немцы могут просто прийти.

Вот тут самые страшные бои, мы потом уже узнали. Вот под Волоколамском, например, это ужасно, вот недавно как раз я в газете читал воспоминания какой-то старухи, как они (потом их всех выгнали), как они хоронили мертвых, говорит, смотришь: 10–20 наших– 1 немец, там, и так далее.

Вот там же была знаменитая атака кавалеристская, которая во многих немецких мемуарах, я потом в Германии был, купил много книг про войну, везде описывают эту знаменитую атаку. Из Ташкента прислали кавалеристскую дивизию, свежую совершенно, и по голому полю, ее из леса бросили. А уже выпал снег, лошади еле-еле двигаются по этому снегу, у немцев все пристрелено, и весь полк погиб, ни один человек не мог дойти даже выстрелить. Немцы все это описывают в одних и тех же словах, как все поле покрыто мертвыми людьми и издыхающими ржущими лошадьми. Проходит два часа, и пускают второй полк. По этим, по мертвым второй полк. Ни одного человека не осталось. Командир дивизии вечером застрелился. У нас об этом писать не будут. Но это известно. Это было уже в конце ноября.

Немцы подходят к Москве. И числа первого или второго декабря ударил мороз. Такой мороз, которого не было ни до, ни после. У нас в доме сразу полопались все трубы.

В. РЫЖКОВ:

Под тридцать градусов где-то было?

Г. МИРСКИЙ:

Ну, 22–25 было точно. Здесь вот было в Москве в самой. Все вышло из строя: водопровод, канализация, отопление, все сразу, ничего не осталось. Ужас, какой мороз. И вот тут-то немцы сели уже совсем, потому что у них не было ни зимней смазки, ни бензина специального… самолеты встали, танки встали. А самое главное, – люди все поморозились, потому что Гитлер-то не рассчитывал на это, понимаете? Он же думал, что он до зимы победит. И вот тут немцы в летнем своем обмундировании, а особенно в этих сапогах, подбитых гвоздями, это все равно, что в тапочках в мороз, тут обморожений ужас сколько было. 4 декабря началось контрнаступление, 5 мы уже узнали и вздохнули.

В. РЫЖКОВ:

А про сибиряков были тогда разговоры?

Г. МИРСКИЙ:

Так они же шли через Москву!

В. РЫЖКОВ:

Вы видели их?

Г. МИРСКИЙ:

Господи, конечно!

В. РЫЖКОВ:

Расскажите. Мне интересно просто ваше впечатление.